Онтологические прогулки

 

 

 

     Под ногами русского не земля, а небо.
     Над его головой – сияющая ночь беспредельности.
     Что ему земля? Что ему ее кровь, пот и слезы? Что ему ее неустроенность, требовательность к постоянному уходу, если ему нет дела даже до собственного выживания. Другие народы выдавили его из благословенного средиземноморья на эти бескрайние степи, а потом и вовсе в холодные дремучие леса, где зябли жизнью маленькие, потерявшиеся во времени, почти сказочные народцы, которые, впрочем, нисколько не мешали и даже помогали русскому осваивать эти сирые отдаленные земли. Связь русского с землей становилась все слабее, уподобляясь длинной тонкой струне, поющей не столько от натяжения, сколько от увеличивающегося протяжения, неуклонно растущего расстояния, отделявшего русского от земли, пока, наконец, он не отправился в последний, но в то же самое время бесконечный полет в родной ему сияющей стихии.
     Что ему эти князья с их беспредельной жаждой земной власти и ненасытной алчностью? Русскому нет никакого дела ни до сильного государства, ни до духовного господства, ни до военного, идеологического или энергетического превосходства; ему безразлична величина населяемой им территории, ее природные запасы и ее производительность; он, как герой рассказов Тургенева и Лескова, не имел бы дома и охотно скитался, если бы его не прижимал к земле житейский симбиоз. Для него в земле нет правды, но только унылая нужда и боль: его сад, как сад Плюшкина, запущен и через него лишь изредка прорывается свет ближайшей звезды. Он вынужден жить здесь и так, но он не может быть счастлив этой жизнью.
     Потому что он счастлив только тогда, когда ему удается само собой, просто и без усилий подняться выше неба, туда, за синеву и лазурь, так, чтобы уже больше ничто не тяготило его земным и не отделяло от прозрачной темноты, только в которой ему не тесно, просторно и свежо. Только здесь всякому русскому хорошо: вселенная прямо перед ним, близка настолько, чтобы развлекать калейдоскопом своего разнообразия и необъятности и в то же время не докучать своей суетой и объятиями притяжений. Только здесь общение происходит без столкновений, а взаимодействие – без прикосновений:
     Русскому с избытком хватает одного внимания.
     Потому что внимания достаточно: оно греет на любом расстоянии, и чем расстояние больше, тем внимание теплее; до внимающего достает только интерес, только любопытство, только участие, только тепло, только родное. Русский связывает вселенную горизонтом своего внимания, искривляя пространство и время в точку своего кругового обзора, связывая мир теплом своего внимания и тем самым склоняя (но не заставляя) мир выбирать "русский путь" – общения теплом внимания, связью без привязанности, ответом без ответственности, любовью без влюбленности, взаимодействием без взаимных действий.
     Русский путь – обновление единством.
     В русском небе нет прошлого, настоящего и будущего, потому что теплота внимания или, что то же самое, память, лишает течение времени его необратимости, переписывает любую историю и, по совету Алеши Карамазова, удерживает лишь общий свет, общую радость, переживание которой возможно только том в случае, когда всем удается внимать одному, а одному – всем. Русский помнит не то, что происходило, а только то, что он предпочитает помнить, что он помнить склонен – так вселенная возвращает русскому теплоту его внимания, "связывает", "спутывает" его, ни к чему его не привязывая. Единственной победой наших дедов была и остается именно эта живая память, затянувшая вселенную в вершь теплоты.
     В русском небе нет пространства как протяжения, потому что у внимания нет скорости, оно объемлет все сразу, моментально, без промедлений, ускорений и чередования мгновений и вне какой бы то ни было зависимости от величины расстояний. Ограниченность видимого совершенно никак не ограничивает пределы внимаемого: оно беспредельно, потому что внимает как еще не видимое, так и уже не видимое; внимание дышит всем.

       
     Жизнь и смерть

     Русский предпочитает жизнь.
     Однако предпочитает он не жизнь отдельного, а жизнь как стихию творения, как невидимый, но отчетливо внимаемый вихрь, увлекающий сущее в бесцельное обновление и порождающий "мерцающую вселенную" Александра Введенского, всполохи которой на мгновения прорезают беспредельность и одиночество пустоты. Все живое живет этой стихией, пока она живет им:

    в стихии  жизни нет отдельного и поэтому нет отделенного, мертвого.

     Отдельное уже мертво своим отделением: только родившись, оно уже противостоит смерти, поэтому жадно стремится утвердиться, состояться, побыть бытием, занять как можно больше места, говорить, кричать, орать о своем существовании, доказать самому себе и всем свою самобытность, уникальность и незаменимость. Завершая построение своей монады, отдельное радостно заявляет: "Я ЕСТЬ" и, тем самым, становится мишенью "молчащего брата (сестры)" жизни – смерти, которая знает и ищет только отдельное, отделившееся, отделенное. Именно поэтому смерть завершает становление монады, доводит атом до состояния бытия, привносит необходимую полноту, без которой отдельная жизнь ущербна и незавершена.
     Русский же предпочитает стихию жизни и поэтому не может видеть смерть, ведь в стихии жизни смерти нет: в творении все едино и ничто не отделено от другого. Это "великое безразличие" русского так и осталось незамеченным, оно слишком не по зубам российской философии, увязшей своими челюстями в липкой духовности.
     Русский не видит и не знает смерти даже когда умирает!
     Смерть убивает лишь отдельное, жало смерти направлено только на то, что сформировалось как самость, как монада, как атом. Стихия же совершенно другой природы, ее нельзя убить, она вообще не умирает – она рассеивается, иссякает, растворяется, именно так "умирает" русский – рассеивая внимание, теряя связь, упуская единство. Однако, поскольку один раз связанное остается таковым навсегда, то, как живая память, русский вообще не умирает! Нет никакой необходимости ни во втором пришествии (в философии удвоение мира запрещено), ни во всеобщем воскресении (зачем живому воскресать?), преображенном христианском или федоровском физическом), зачем? Ведь

    единое живо и бессмертно.