Онтологические прогулки

     Друзья, чем дольше я всматриваюсь в родовую цивилизацию, тем большее восхищение я испытываю. Именно восхищение, хотя всматриваюсь я всего лишь в мною же создаваемый конструкт, в реконструкцию, в которой, однако, я все больше узнаю самого себя, человека, над головой которого звездное небо и в груди которого моральный закон. Да, друзья, я плоть от плоти и кровь от крови родового человека! По точному замечанию Канта, я "исполняюсь чувствами", прикасаясь к родному! к тому, что для меня живо, — аленькому цветочку, пню-древню, щуке-велению, море-океану, коньку-горбунку, царевне-лягушке, снежинке-снегурочке, ведьме-панночке, большой медведице и царь-лебедю.

 

     Не я оживляю мир, мир оживляет меня.

 

     Не я восхищаюсь прекрасным, прекрасное восхищает меня.

 

     Живое-родное похищает меня из мира одиночества в мир родового единства, из мира отдельности и отделенности в мир слитности и нераздельности, из мира моей крови, пота и слез в мир общего усилия, пафоса и энтузиазма. Я восхищаюсь в мир, которого давным-давно нет, но который до сих пор жив мною. Больше нет той панночки-ведьмы, которая могла бы отнести меня на себе в этот ставший сказочным мир, — Хома Брут убил ее поленом, да и духи-черти навсегда завязли в проемах дверей и окон, трещинах и щелях заброшенных церквей. Нет больше  никакой необходимости обозначать мелом мою отделенность от родового единства: я сам стал Вием, превращающим все, на что я посмотрю, в застывший, замерший под моим взглядом предмет.

 

     Сбылись ужасы наших предков: каждый из нас остался без рода, превратился в изгоя, лишившись не только непосредственности единства с предками, но и надежды на воссоединение с ними после своей смерти; каждый человек обречен теперь рождаться и умирать в одиночестве здесь, на земле. Главным героем божественных комедий стал голый человек Паоло Пазолини, который на полях господних играет в футбол с такими же как он — отдельными и одновременно неотличимыми друг от друга, потерявшимися в неопределенности и неразличимости, теми, кто неизвестно откуда пришел и неизвестно куда уйдет или даже еще страшнее — кто рождается и умирает одиноким, ниоткуда не приходя и никуда не уходя, живя только раз, здесь, от сих до сих.

 

     Такой человек перестает идти от одних превращений к другим: от рождения до получения имени, от получения имени до инициации, от инициации до первой охоты или становления отцом, от становления отцом до выбора в старейшины, от старейшинства до отправления к предкам (смерти), от пребывания с предками до нового рождения (в восточных культурах) или путешествия в беспредельность. Жизнь такого человека разова, единственна, строго ограничена, втиснута в короткий промежуток быстро летящих лет, безжалостно отмерена, имеет видимое начало и отчетливый конец; в ней никаких превращений, кроме цветения и увядания или, по формуле Будды, болезни, старости и смерти; трудно представить себе что-либо более безнадежное и безрадостное, чем такую жизнь, жизнь листа на ветру, срываемого и уносимого в неизвестность.

 

     Для такого человека существует только одно — его собственная, вот эта и больше никакая, единственная и неповторяемая жизнь, которая неизбежно оканчивается смертью, смертью, не знающей жалости и слепо прерывающей любую жизнь, как только начавшуюся, так и пресыщенную старостью. Шагреневая кожа жизни каждого человека съеживается у него на ладонях, прямо на его глазах, зримо, очевидно, не оставляя ему никаких шансов остановить этот бег, задержать старение и избежать неотвратимость полного исчезновения: мир одинокого человека холоден и безжалостен, беспределен и жестко ограничен, стремителен и необратим, неизбежно заканчивается встречей с "молчащим братом" каждой жизни — смертью.

 

     Но в древности было не так. Род окутывал человека пуховым одеялом живого, непосредственного, уютного и убаюкивающего тепла, света и внимания, увлекал в общее действие без принуждения, вовлекал в общее переживание без насилия, но главное — род для каждого человека был живой памятью всего родного, памятью, в которой не было зазоров, темных пятен и разрывов и которая плела непрерывную нить от первых предков до вновь рождающихся. Родовой мир был полон жизни и разнообразия, текуч и достижим даже самой отдаленной своей частью, безопасен и уютен, он был полностью обозрим, не имел ни начала, ни конца, обеспечивая человека непрерывностью существования, вечностью, вечной жизнью в родном мире.

 

     Идея или представление о вечной жизни — одно из представлений, формирующих родовую цивилизацию, но относится оно не к отдельному человеку, а к роду в целом: не каждый член рода жил вечно, а только и именно род. Вечной живой вселенной был род и бытие им или существование в нем создавало у человека восхитительное переживание полноты бытия, сочное ощущение заполненности мира и, прежде всего, — невероятно непосредственное и комфортное состояние актуального, "здесь и сейчас" присутствия самого важного и самого близкого, родного, прикосновение к которому служит триггером, действующей точкой возобновления жизненных циклов. Я говорю о тех существах-духах рода, которые стали (для своего рода) особенными, выделенными или тотемными, то есть я имею в виду родовые "идентификаторы", через или благодаря которым происходит "дополнительная" или сверх-акцентуация родовой жизни. Конечно, само наличие таких идентификаторов или тотемов говорит о зрелости родовой цивилизации, о развитии у родового человека способности внимания, позволяюшей выделять из родового единства те существа (духи), которые "особенно" способствуют выживанию рода, как, например, североамериканские бизоны, южноазиатские драконы или так хорошо знакомая нам европейская щука.

 

     Если от первобытного человека мы унаследовали особенности движения и восприятия, то родовой человек оставил нам нашу (однако пока еще совсем не нашу) эмоциональность и социальность: мы, казалось бы, вполне современные люди, в действительности вполне родовые существа, "отягощенные" лишь отдельностью, то есть способностью индивидуального (автономного или субъектного) внимания. Мы совмещаем в себе несовместимое: родовые эмоциональность-социальность и индивидуальное внимание. Чем больше я всматриваюсь в себя, тем больше нахожу себя родовым человеком: ничто во мне не современно, кроме одного — способности делать именно вот это, всматриваться в себя не как в род, а как отдельное существо в отдельное существо. Доступный мне горизонт внимания сузился до горизонта изгнанного из рая, адама-изгоя, единственной задачей которого неизбежно является возвращение в живое великолепие своего рода.