Онтологические прогулки

Бесформенный хеппенинг, предложенный Секацким в первом параграфе его "Размышлений", продолжается и во втором, "Игре и экзистенции". Не в силах остановить бег своих ног, увлекающих его в обсуждение "тематизаций злобы дня" без того, чтобы прояснить для себя и других, что действительно означает "злободневность" размышлений, Секацкий как бы подчиняется назначенной им злобе дня, - скорости, заставляющей его вылететь из континуума становления человеком в редуцированный мир "слипшихся феноменов" - актуальных тем, мнений, предрассудков, заблуждений, слухов, мимолетных идей, модных разговоров. Его захватывает формат статьи для глянцевого журнала, спича на заранее не заданную тему, в которых важны тема, язык и стиль, сочетающие в себе актуальность, нетривиальность (революционность) и аристократизм (избранность, элитарность), а не глубина, предметность и чистота мышления. Он как бы смеется/иронизирует над собой/нами, зарабатывая себе свободное время для "неспешности" имитацией стремительного бега креативного практика. Он развлекает нас, избавляя от тревог тем, что в угоду нам унижает век нынешний за счет превознесения веков минувших, здесь и сейчас, в первом и втором параграфе, - золотых веков неспешности и игры/азарта/риска.

Полагать игру «только, всего лишь игрой», противопоставляя ее серьезности, видится Секацкому «недоразумением», игнорирующим «всю глубину ее (игры) проникновения в человеческий мир»:

«В основе человеческого заложен этот невероятный перевертыш, неразрешимое противоречие, порождающее всю мощь экзистенциального напряжения: игра серьезнее серьезности – так гласит сущностный антитезис. В своих истоках игра есть режим чистой экзистенции, а повседневная серьезность – режим эксплуатации и амортизации свершившегося одухотворения, великого бонуса, обретенного в игре».

Снова Секацкому не удается притормозить, чтобы избежать ловушки структурных оппозиций, в данном случае, оппозиции «игра – серьезность». Впрочем, не обошлось тут и без влияния современной, прежде всего, западной, философии, одним из наиболее распространенных методов которой стала редукция мира к одному из его феноменов, типа «мир есть текст», «мир есть театр», «мир есть миф» и т.д., как кому удобно. Здесь удобным оказался тезис – «мир есть игра», в соответствии с которым, формирующим человека и мир, феноменом становится/берется игра. Недавно мне попалась небольшая статья, автор которой выделил четыре ступени веры, из которых первая ступень – «вера» ребенка в существование окружающего его мира! И этот автор использовал упомянутый мною выше философский трюк, подмену понятий, когда жизненный опыт человека рассматривается через или как некий феномен, - игру, веру, текст, миф. В рассмотрении мира через феномен веры - «мир есть вера», непосредственный, живой опыт восприятия, действия и переживания ребенка переформатируется, как сказал бы Секацкий, в первый, наивный опыт веры. Теперь такая манипуляция терминами называется размышлением.

«Если всмотреться в глубины, туда, где пребывает онтологическое ядро человеческого существа, можно увидеть, что именно игрой в значительной мере и создается золотой запас экзистенции, запас, который впоследствии тратится, распределяясь, в частности, на производство вещей и другие объективации».

Заметить подлог нетрудно, но зачем? Ведь задачей, предложенных Секацким  «размышлений», является развлечение, заполнение образующихся между повседневными забегами пауз, имитация серьезности. Расширение феномена игры до мирового формата имеет четкий обратный эффект, - размывание собственно феномена игры, растворение его до узнавания во всем, в любом изменении любых феноменов, от бликов света в кроне деревьев до ставок на фондовой бирже. Если игра есть почти все, то собственно игры почти нет. Философский эксперимент по рассмотрению мира через один феномен, имеющий строгие ограничения применения, превращается здесь в удобный инструмент разговора, игры словами, фантазирования, увлечения тематизацией.

Золотой запас экзистенции создается собственно опытом, опытом игры так же, как и опытом объективаций и производства вещей. Недоразумением является не восприятие игры как только игры, а имитация «мощи экзистенциального напряжения» в может и неспешном, но совсем не экзистенциальном словесном фонтанировании, бесплодном пережевывании противопоставления игры и серьезности. Расширив игру до нужного, удобного ему формата, автор переходит к сути дела:

«Приходится удивляться недооценке этого регулятора (риск-излучения), как и стихии азарта в целом, в сфере устроения человеческой экзистенции». Далее предлагается «спекулятивная схема: поле азарта предзадано как источник мощного риск-излучения. Излучение проходит сквозь все природные организмы, но улавливается лишь существами, которые в дальнейшем, может быть, именно в силу этого начинают именоваться людьми».

Расширив игру до размеров стихий риска и азарта, автор все же ограничивает ее феноменом человека, хотя именно в таком, расширенном виде она вполне уместна в описании практически всего живого.

«Суть дела в автономности, независимости азартного ритмогенеза от природных ритмов. Игра синтезирует самый дефицитный ресурс автономного, сверхъестественного времени. Стать человеком – значит подвергнуться воздействию риск-излучения, обрести способность взаимодействовать с полем азарта. Риск, упорядоченный в соответствии с правилами, - вот что составляет исходный интерьер игры. Нет ничего серьезнее этого. Игра – главный источник риск-излучения».

Настойчивость Секацкого в очеловечивании существа игры представляет собой всего лишь внушение, заговор, программирование на именно такое восприятие, ведь «риск, упорядоченный в соответствии с правилами» откровенно правит как раз в природных ритмах. В качестве примера можно привести бои самцов за лидерство, доминирование в стае или спаривании, борьба за территорию, брачные ритуалы и многое другое.

Не игра, а жизнь является главным источником риск-излучения, в этом отношении человек настолько же природен, насколько природа человечна.

Дело в том, что размышление для автора – не формирующий его опыт, то есть не собственно философия, а некое элитарное времяпрепровождение, почти скучное занятие, освежить которое можно лишь какой-то новизной, неожиданностью, новыми деталями или ракурсами рассмотрения, форматом актуальности.

Посетовав на то, что сегодня «приручение и одомашнивание Игры успешно продолжается», что «произошла массовая всемирная редукция ставок, опустившая Игру», Александр Секацкий подводит нас к главной «фишке» этого пассажа, игровой парадигме христианства:

«Призыв Иисуса: спасение – беспрецедентная ставка, ставка, больше, чем жизнь, поскольку она есть жизнь вечная. На кону должна оказаться неделимая ставка, бессмертная душа. Поле азарта, развернутое когда-то Иисусом, вызвало своеобразную «христианскую индукцию»  – стойкое систематическое душевное устремление, которого хватило на столетия».

В форматах бесформенности можно все, если можно это произнести, высказать, сказать: в мире, который есть текст, игра может ставить на кон жизнь, вечность, бессмертие, а Иисус может разворачивать поле азарта для игроков в спасение.