Онтологические прогулки

Промчавшись по полю метафизики в первых двух параграфах "Размышлений", Александр Секацкий пытается притормозить в третьем и задается вопросом: что со мной произошло и что я могу обо всем этом сказать? Точнее: что заставляет меня говорить на эту тему? Еще точнее: что заставляет меня желать говорить? Наконец, предельно точно: откуда у меня желание желать что либо делать вообще? Если я просто и прямо расскажу о том, что произошло и что я пережил, я не произведу ни одного смысла, ведь прямосказание бессмысленно. Почему?

Потому, что «простой язык господина избегает иносказаний. Господин командует, отдает распоряжения, его лингвистическое бытие разворачивается в повелительном наклонении, но язык, прекрасно подходящий для деяний, не благоприятствует производству смыслов. Смыслу благоприятствует как раз запрет прямосказания, ведь смысловой поворот запускает автореференцию: означающие отсылают друг к другу, но при этом странным образом говорят нечто о сущем – путем иносказания. Бесстыдное заявление – так можно назвать заявление без всякого иносказания, прямым текстом. За пределами узкого горизонта строгие прямосказания бессмысленны. Все высказывания соответствуют действительности, но что может побуждать их высказывать? Если в них нет скрытого смысла, в них нет никакого смысла вообще, но если все же они значат что-нибудь еще, помимо того что просто называют, смысл возникает сам собой. Приходится признать, что чистое прямосказание огранивает территорию речи – и в случае отмены иносказания самой привычной для нас ситуацией была бы такая, когда нам просто нечего сказать, да и незачем. Таким образом, иносказание есть causa sui, и получается, что стремление нечто скрыть, приукрасить, избежать «да» и «нет» в свою очередь является маской, под которой иносказание скрывает побуждение к собственной экспансии. Все знают, что в иносказании скрывается прямосказание, но немногие догадываются, что посредством этого интригующего сокрытия иносказание скрывает само себя. Ибо оно есть потребность нечто сказать во имя сказывания, и эту его хитрость не смог разоблачить даже Фрейд».

Чацкие то ли сами перевелись, то ли их перестреляли новые господа, но в качестве соответствия «злобе дня» молчалиным разрешено производить смыслы, правда, только в формате иносказаний. Называть вора вором, убийцу убийцей и мерзость мерзостью считается сейчас «бесстыдным заявлением», за которым может последовать стыдное наказание, так что приходится «говорить нечто о сущем путем иносказания». Завет простого и кроткого Иисуса - «да будут вашими словами да и нет» сменился приказом слишком легкодоступного и мстительного Instant God – иметь стыд и «интриговать сокрытием».

Каковы нравы, таковы и времена.

Все знают, что автор нечто скрывает, но немногие догадываются, что автор скрывает самого себя. Секацкий делает вид, что не может молчать, что занят производством смыслов и расширением сознания, однако всего лишь оправдывает нежелание говорить прямо и по существу, придает этому нежеланию лингвистический шарм, превращает размышления в словесную, языковую игру. С каких пор философы стали отказываться от прямого создания смыслов, поменяв его на речевой флирт желаний, в ходе которого смысл появляется сам собой, причем уже «должным образом одетый»?

«А может, лучше спросить по-другому: не разрушает ли вторжение обнаженного желания порядок речи? Ибо возникающий в результате некий аналог бесстыдства губит смыслы: лишь должным образом одетые люди делают среду обитания человеческой, лишь одетые в иносказания желания суть желания человеческие, а может быть, и вообще лишь они суть желания».

Разве в «Рассуждении о методе» и «Метафизических размышлениях» Рене Декарт поведал нам не о принципах разработанного им метода и феномене осознания, а о нелегкой судьбе образованного французского дворянина (интеллигента), вынужденного принимать в расчет окружающее его мракобесие и размышлять иносказательно? Представляю себе удивление Декарта, когда ему рассказали бы о том, что его потомки ищут в его книгах не то, что он в них написал, а то, что он хотел этим написанным скрыть, завуалировать, сокрыть, что предпринятая им разработка и описание феномена осознания является «бесстыдным вторжением обнаженного желания».

Как всякий рефлексивный философ, то есть философ, запертый в тесных рамках феномена осознания, Секацкий вынужден удваивать сущности: всякий феномен, попадающий в поле рефлексии, неминуемо получает двойную интерпретацию, одной из которых является так-присутствие (так-осознание) некоего предмета, а второй – видение его как вещи-в-себе, как «того, не знаю что». В третьем параграфе «Размышлений» появляются пары - «желание», «слово», «чувство» и т.д., в автореференции, отнесенности их друг к другу проглядывает сущее и порождаются смыслы; поскольку же один из элементов каждой пары представляет собой чистый фантом, трансцендентный предмет (например, «желание желания»), эти смыслы не могут не быть «иновидимостью», «инобытием», «иносказанием».

«И сколько ни думай, придется признать: сознание заинтересовано в том, чтобы сохранить иносказание как жанр. Как модус явленности себя, причем modus vivendi, ибо иносказание – вотчина смыслов, смыслы рождаются иносказательно там, где речи отвечает речь, а не исполнение инструкции».

Как всякий современный западный философ, то есть философ языка, Секацкий отсекает пространство философии от действия, переводя его в пространство говорения, разговора, беседы, пусть и только с самим собой. Философ не действует, поскольку прямота действия смыслов не производит, но говорит, разговаривает, причем разговаривает «хитро», так, чтобы не проговориться, не попасться в капканы, расставляемые прямой речью, но в то же время не остаться без смыслов.

«Иносказание можно понять как некое поле преобразований. Под воздействием этого поля инструкции и команды отклоняются от прямого пути, отбрасываются к самим себе и образуют смыслы. Влечения, проходя через это поле, тоже испытывают преобразования и обретают форму человеческих желаний. Вся совокупная работа по такого рода сквозному преобразованию и является сознанием».

Секацкий свел работу сознания к трансформациям, точнее, к превращениям, отправив человека переформатироваться в футляр уродливого существования, из которого тот выходит в том виде, в каком ему повезет превращенно, то есть максимально иносказательно, совместить спущенные ему команды и приказы с собственными влечениями.