Онтологические прогулки

   Вечность вне времени, время вне вечности.
   Итак, устойчивое созерцание феноменальной предметности, после нейтрализации обусловленных временем движений души, создает, наконец, условие для того, что Пруст называл "стилем" или "видением", которое является результатом долгой работы "усовершенствований и осознаний" единственного человеческого инстинкта. И это, конечно, не инстинкт самосохранения, а талант, натренированная способность синхронизироваться в какой-то направленности внимания, например, суметь усесться на стульчак или решить тригонометрическую задачу. Когда талант проявляется очевидно или даже ярко, его называют гением; Пруст использует эти три термина при описании технологии обретения: инстинкт, талант, гений.
"Талант большого писателя – инстинкт, в благоговении услышанный посреди обязательной для всех тишины, инстинкт усовершенствований и осознаний."
Простой инстинкт, развитый талант и даже не поддающийся определению гений в равной степени начинают свое проявление, точнее, движение с интуиции; можно даже сказать, что инстинкт, талант и гений представляют собой лишь три степени интуиции. Интуиция же, в свою очередь, есть некая начальная форма внимания, некий предваряющий его дух или "нюх", чутье, позволяющий сформировать наиболее эффективную направленность внимания.
   Пруст ту предметность, которая открылась его созерцанию в результате удерживания состояний-мадленок, охарактеризовал как сформированные самой жизнью иероглифы, как требующие расшифровки, написанные жизнью знаки, из которых и состоит он сам как книга. Книга, которую он должен прочесть, чтобы вернуть или освободить жизнь, упакованную в эту "книгу мозга", по выражению Шекспира, и тем самым ее или, что то же самое, себя, "переписать". Только в этой матрице созерцания себя как написанной жизнью книги, Пруст твердо установил разницу между писательством и литературой и смог, наконец, открыть для себя литературу как "пространство свободы" (Кундера),  а не какого бы то ни было описания. Прочтение себя есть создание себя. При этом упакованные в тебе смыслы ты не можешь ни выдумать, ни интерпретировать, но только освободить, ведь ни выдумка (гипотеза), ни интерпретация (возможность прочтения) не могут освободить, поскольку направлены не вглубь, а вовне, от тебя, оставляя тебя тем же, таким же. Когда Кундера определяет роман пространством свободы, а Пруст называет жизнь литературой, то они имеют ввиду освобождение (завязшего, а потому скрытого), обретение (утраченного).
   Что такое освобождение или обретение? Для Пруста это нейтрализация обусловленного временем, из-за которого не "сработали" некоторые способности, вследствие чего не произошло полного переживания момента, полного насыщения и восхищения им. Поскольку же освобождение невозможно выдумать, вообразить или предугадать, то единственное, что можно сделать, это ухватиться за случай, не каждый, но только тот, в котором отчетливо проявляется самое для тебя ценное, но одновременно совершенно тебе недоступное. Ты не выбираешь, что для тебя жизнь, и ты не можешь никак ее в себе оживить, что бы ты ни делал. Полная ясность (как минимум, на время случая) при столь же полной невозможности (недоступности), – вот начальная точка движения, единственным содержанием которого является созерцание. Устойчивость всматривания проясняет предмет и очищает тебя, не в том смысле, что ты начинаешь понимать предмет и себя, а в том, что ты, наконец, перестаешь быть собой, Марселем Прустом, Мерабом Мамардашвили, Малеком Яфаровым, перестаешь знать, узнавать, понимать ни то, что тебе видится, ни то, как ты видишь. Я уже упоминал, как "работал" Гоголь, посмотрим, как действует Пруст. А действует он "в обратном направлении", в направлении, обратном жизни как творению. В нас есть все, что только может быть в человеке, причем есть в полной мере, жизнь сотворила нас так искусно, что каждый из нас – уже произведение искусства, шедевр, скульптура, картина, серенада, книга, знакомство с которыми должно приносить настоящую радость. Если каждому из нас удастся увидеть себя как скульптуру или портрет, услышать как ноктюрн, прочесть как книгу, то он, наконец, обретет себя как дух и насладится собой во всей возможной полноте. Обретет себя как совершенство.
   "Величие истинного искусства состоит в том, чтобы отыскать, ухватить, представить нам эту реальность, вдали от которой мы живем и которая является нашей жизнью. Истинная жизнь, наконец то найденная и проясненная, то есть единственная жизнь, прожитая в полной мере, – это литература. Стиль для писателя, – это вопрос не техники, но видения."
   "Искусство – это движение в обратном направлении, это возвращение к глубинам, где все то, что существовало в реальности, осталось неведомо нам, а теперь должно быть открыто заново."
Художественные приемы и средства – это приемы и средства создания, со-творения нас самих как творений, шедевров, произведений искусства. То есть задачей человека, если, конечно, он себе такую задачу ставит, является не со-чинение, не о-писание, а со-творение, до-творение себя и мира. Об этом много у Мамардашвили.
   Меня здесь интересует другое, а именно: не что происходит, это мне понятно, а как происходит, как действует человек в ситуации устойчивого созерцания определившейся предметности и нейтрализации обусловленных стремлений. Вопрос непраздный, по крайней мере, мало освещенный в литературе; различные варианты, конечно, найти можно, прежде всего у тех, кто непосредственно именно этим и занимался, например, у Достоевского. Его "подпольный человек" или писатель из его "дневников" рассказали нам, что в какой-то момент (здесь я отвлекусь от того, что этот момент наступил после долгой напряженной "работы"), человек, как к последней инстанции, обращается к своему х-о-т-е-н-и-ю (я повторил прием Достоевского, чтобы читатель отличил это хотение от слишком привычного и знакомого ему желания). Ему вторит Кант, который немалую часть "Критики чистого разума" посвятил "акту воли", который, как кажется, не имеет никакого отношения ни к трансцендентальному единству апперцепции, ни к априорным формам, ни к категориям разума, однако появляется после рассмотрения и определения их границ. Акт воли как спонтанное, необусловленное действие появляется у Канта за границами форм. Что это за хотение, воля?
   Это то, что я называю – предпочтение. Предпочтение свободного человека, добавил бы я. Ведь только здесь, в ситуации нейтрализации обусловленных стремлений, человек, может, впервые в своей жизни, действительно способен действовать свободно, выбирая, что и как ему делать, выбирая необусловлено. Именно это состояние свободного выбора Марсель Пруст называет вневременным состоянием, чистым временем или вечностью, в котором (состоянии) человек присутствует весь, целиком, полностью.
"... и вот неизменная, но обычно скрытая сущность вещей оказывается высвобождена, и наше истинное я вдруг пробуждается, оживает, вкусив небесной пищи. Минута, освободившаяся от власти времени, пробудила в нас человека, освободившегося от власти времени. И нет сомнений, что человек этот уверен в своем счастье, слово "смерть" не имеет для него никакого смысла, ему, существующему вне времени, что ему бояться будущего?"
В состоянии нейтрализации обусловленных стремлений освобождается не только стремление, но и восприятие предметности, то есть освобождается предметность, она становится "пластичной", не в том смысле, что делай с ней, что хочешь, а в том, что она становится свободной от "наросшего" на нее "дополнительного" содержания, которое появилось на этапе формирования предметности. Скрытая сущность вещей перестает быть скрытой, но становится свободной от искажающих ее интерпретаций, от ситуативной обусловленности. Здесь уместно вспомнить Толстого, который допускал принятие человеком "ограничений пространства, времени и причинности", но только до тех пор, пока эти ограничения обусловлены долгом, но не касаются свободы, когда же ограничения стали ограничивать его свободу, Толстой выбрал свободу.