Онтологические прогулки

   Пруст прав: плоскостной образ человека, в котором он предстает подобным омуту или луже и, главное, предстает в моменте, здесь и сейчас, вследствие чего приобретает единственное измерение, – глубину, больше похожую на непроглядную темноту, стоит сменить на пространственный образ растянутого во времени непрерывного движения (от рождения до смерти), подобного стоп-кадру финиширующих спринтеров или компьютерной модели биомеханики передвижения какого-нибудь вымершего животного. Если рассматривать этот пространственно-временной, а не плоско-сиюминутный образ, то можно увидеть много нового; например, что в каждый момент времени у человека нет никакой глубины, тем более, глубины темной, из которой всплывают или даже вырываются на поверхность какие-то неконтролируемые эмоции, мысли, воспоминания и которая превращает человека в монстра, действия и мысли которого непредсказуемы и поэтому нуждаются в жестком контроле со стороны различных инстанций, как индивидуального (совесть), так общественного (мораль) и государственного (закон) характера. Пространственно-временной образ показывает нам, что каждый момент движения человека от рождения к смерти, то есть каждый момент его жизни много- или даже бесчисленными нитями связан с моментами предыдущими и последующими. Например, вкус печенья мадлен объединяет одной нитью пьющего чай Пруста-взрослого и Пруста-мальчика, это не два разных момента, а один – длящийся – момент, который достигает полноты осуществления, наконец-то, и то, что уже невозможно мужчине, оказывается вполне возможно мальчику, – интенсивное переживание себя живым, и, вследствие этого, – радость, восторг, счастье. Как в биомеханике некое движение, например, прыжок кошки с пола на стол, рассматривается как – растянутый во времени – комплекс, последовательность непрерывных и взаимосвязанных действий, так и в пространственно-временной психологии чаепитие с печеньем может растянуться, как в приключениях Алисы, на много лет и быть при этом одним непрерывным событием, или, по образу Пруста, "метафорой". "Метафора" вкуса печенья – это одно событие, одно состояние, которое в привычном нам времени длится несколько десятков лет, в себе, внутри своей целостности длится несколько мгновений, а в феноменологии должно восприниматься как одно, сколько бы оно ни длилось в быту или в себе. Одно, целое, единое.
   Каждый человек, как невероятной длины эспандер, тянет за собой множество разнобразных "резиновых" нитей незавершенных дел, недодуманных мыслей, не пережитых состояний, тянет или растягивает их до тех пор, пока они или, как "небесная струна" Чехова, не лопнут, не оборвутся, навсегда исчезнув, рассеявшись, когда "навсегда потеряется самое важное", по словам чеховского персонажа, увидевшего на постоялом дворе молодую армяночку, все более окутывая человека лохмотьями оборванных связей. Или все-таки случатся, станут событиями, произойдут, состоятся, доопределятся (термин Мамардашвили), как в навязшем в зубах эпизоде с печеньем, в котором взрослый и ребенок соединились в "одно существо", "некий персонаж", природу которого Пруст пытался разгадать, в конце концов придя к выводу, что это тот, единственной пищей и радостью которого было созерцание сущности вещей, их взаимосвязи.
   Вернемся к разорванным нитям: что происходит с массивом несостоявшегося? много ли теряется сразу или какое-то время пребывает доступным в ожидании осуществления? какое время? день? месяц? год? пока человек жив? что он чувствует, когда связь с несостоявшимся событием обрывается? боль? печаль? или ничего не чувствует? Первичная индивидуация обеспечивает цельность и единство первого периода жизни, как минимум, до взросления, синхронизируя горизонт ближайшего развития интенсивным наполнением жизненности, живости, живого. Похоже, что все, что захватывается живым горизонтом интенсивности, тянется потоком происходящего вместе с человеком, даже если какие-то события не достигают полноты; постепенно, по мере их накопления, они начинают оттягивать часть энергии на себя, "замедляют" и "утяжеляют" жизненный потенциал, не настолько сильно, чтобы останавливать каток жизни, но и не настолько слабо, чтобы качество жизни не снижалось и не сужался горизонт возможного. Человек постепенно погружается в "сумрачный лес середины жизни", когда первичная индивидуация перестает питать жизненной энергией привычное течение, когда, кроме порванных нитей, его связывают нити несовершенного, не оставляя ему живого горизонта, но только горизонт опостылевшего, в лучшем случае – безжизненно привычного. В сумрачном лесу слоняются люди-лохмотья, для которых все одинаково сумрачно, потому что безжизненно.
   Когда ослабевает или совсем уходит живое, начинаются поиски, само собой, "естественно", новых источников драйва, дело не в общей испорченности людей или в специальных качествах молодежи, дело в том, что первичная индивидуация сделала свою работу, позволила человеку взрослеть индивидуально, но в то же время цельно. Теперь, когда казавшийся ясным и живым горизонт ближайшего развития скукожился, как шагреневая кожа, когда все возможные направления внимания незаметно оказались одинаково пустыми, а прежние интересы сдулись, с необходимостью возникает стремление компенсации, замещения, нет, точнее будет сказать, восстановления прежней интенсивности переживаний, яркости восприятий, свежести мира. Экстрим, во всех его возможных видах, алкоголь, наркотики, фанатство, криминал и т.д., средств "квази-оживления" много, как и средств оживления реального, только отличаются они друг от друга принципиально.
   Взрослого Пруста догоняет Пруст ребенок, он оживает энергией первичной матрицы, наполняется радостью ровно на то время, какое необходимо для достижения полноты "первичного чаепития"; "таинственным волшебством сходства" соединены не два момента времени, один из прошлого, другой из настоящего, а два разных человека, уместившиеся в одном состоянии, втянутые в него силой стремящегося к полноте бытия,  события. Этот странный человек-чемодан, взросло-ребенок, человек-метафора, втиснутый в одно событие вкусом печенья, вкусом, ждавшим тридцать лет, чтобы обрести существование, является хорошим уроком для нас, демонстрирующим насколько далеки мы от полноты понимания природы человека. Прежде всего, некорректно рассматривать человека в статике, иначе для обьяснения его поведения приходится вводить темную глубину, прячущуюся под освещенной поверхностью его личности.
   Пруст, тонко чувствуя бесперспективность плоского взгляда на психологию человека, ввел в восприятие природы человека размерность времени, что дало, как минимум, мне, эффективные методы анализа, не нуждающиеся в гаданиях, предположениях, гипотезах о том, что происходит в темных глубинах человека. Необходимо строить новую феноменологию, точнее, продолжать действительную феноменологию, имеющую уже двухтысячелетнюю историю, которую я и стараюсь тянуть или, скорее, восстанавливать, поскольку философия, впрочем, как все остальное, быстро засыпает на сиюминутных мелочах, забывая о своем наследии.