Онтологические прогулки

 

 

Первым, кто заговорил о русском философском языке, вернее об отсутствии в России такового, был А.С.Пушкин. В отзыве на статью А.А. Бестужева (Марлинского) по поводу русской словесности в 1923 г. Пушкин пишет: «У нас нет ни словесности, ни книг, все наши знания, все наши понятия с младенчества почерпнули мы в книгах иностранных, мы привыкли мыслить на чужом языке… ученость, политика и философия еще по-русски  не изъяснялись – метафизического языка у нас вовсе существует». Г.-В. Лейбниц, рассуждая о природе и перспективах европейских философских языков, и вовсе низко оценивает философские возможности славянского языка, отмечая его недостаточное богатство в «реальных понятиях». Однако, ежели Пушкин говорил только лишь об отсутствии философского языка, что не исключает еще возможность его возникновения в будущем, то немецкий мыслитель выносит приговор именно о возможности философского языка, исходя из грамматических особенностей его. По мнению Лейбница, «у тех народов, которым свойствен постоянный эллипс глагола-связки «есть», как это имеет место в восточных языках, значительная часть варварской философии или вообще не может быть выражена, или излагается с большим трудом». Это относится к русскому языку, в котором отсутствует глагол-связка «есть», в отличие от европейских языков (англ. – is, нем. – ist, например). Наличие этой связки располагает к развитию онтологического мышления, к определенному типу, стилю философствования, полагает Лейбниц. Но справедливо ли такое заключение? Конечно, строй языка, его материя, тело,   – всё это очень важно, но ведь философия бестелесна, и дух философский ходит, где хочет. В каком-то смысле философия трансформирует язык изнутри, создавая особую, как говорил М.К.Мамардашвили, «философскую грамматику». Конечно, так же несомненно, что и особенности языка располагают к определенной философии, и тогда возникает вопрос о первичности, о том, кто кого выбирает: философия язык или язык философию? Надо полагать, что однозначный ответ в таком вопросе будет неуместен. Скорее всего, существует тонкая диалектика в вопросе развития национального философского языка, в которой тип философии так же важен, как и тип языка.

            Народ не может жить без философии. Философия, в свою очередь, не может не говорить. Но есть ли у философии свой исконный язык, которым она могла бы говорить во все времена? История философии нам показывает, что такого языка у философии нет. Всякий народ совершает немалое историческое движение до того момента, как в нем рождаются первые «профессиональные» философы. В таком случае встает вопрос: где живет философия до того момента, пока она не заговорила? Или, быть может, философия говорит всегда, только мы не всегда умеем её слышать? Может быть, у философии вовсе нет своего исконного языка и она по природе своей молчалива, но чтобы замолчать, ей надобно сперва вполне, до предела выговориться, и она потому использует все удобные средства: фольклор, народные сказания, литературу, архитектуру, живопись, даже архитектуру. Так, кн.Е.Н.Трубецкой указывал на особое «умозрение в красках», свойственное древней Руси, а Шпенглер писал, что философия древних египтян выстроилась в пирамидах. Так в России литература долгое время исполняла функции философии, пока наконец из её недр не родилась самобытная русская философия и не расцвела во всех своих красках и оттенках.  Во многих учебниках по русской философии среди философов называется иконописец Андрей Рублев, который и вовсе не говорил, давши обет безмолвия. Можно сказать, что философия по своей природе бездомна и вынуждена кочевать по съемным квартирам, в каждой из которых она должна приспосабливаться к нравам и обычаям хозяина и говорить на его языке. Ведь язык – дом бытия, но философия ведь нигде не чувствует себя как дома! Это вовсе не исключает национальной принадлежности философии, странным образом даже наоборот, эта изначальная универсальность философии просит (требует?) для себя национального своеобразия, лишь через которое она может себя выговорить. Для русской философской традиции эта тема странничества и укорененности в почве особенно знаменательна. Достоевский, Толстой, Вл.Соловьев, Н.А.Бердяев, Лев Шестов, Андрей Платонов – всё это духовные странники, но кто кроме них настолько глубоко выразил суть России, которая стала одной из  основных тем русской философии вообще?

 

 

 

 

Таким образом, проблема дома и бездомности философии для России становится особенно важной, и как следствие особенно важной становится и проблема философского языка. В каком-то смысле Лейбниц прав – русский язык не дал нужной почвы для формирования рационального четкого философского языка, но ведь язык рациональной философии, как мы знаем, не единственный из возможных языков. Философия начинает говорить тогда, когда сталкивается с проблемой, и её говор во многом зависит от характера проблемы. Бессмысленно пытаться описать внешним рациональным языком такие вещи, которые сами по себе глубоко иррациональны и не терпят системного подхода. Немаловажно также и место – оно тоже определяет своеобразие философского языка. Говор связан с местом. Место связано с проблемой. Кабинетное философствование отличается от философствования на большой дороге, и Кант философствует совсем иначе, нежели Достоевский. Условно можно было бы даже обозначить такую пару: кабинет – дорога. Понятно, что это только лишь условное обозначение, потому как и находясь в кабинете философ может быть в действительности в далеком пути и наоборот. Хотя в случае, например, с русскими философами Ренессанса это противопоставление кабинета и дороги почти буквально. Русский философ не соблюдает эстетическую дистанцию от жизни. Это несоблюдение дистанции делает русского философа серьезным. «Русские философы не шутят, - пишет современный философ Федор Гиренок в своей книге Пато-логии русского ума. -  Для того чтобы была ирония и шутка, нужен зазор между порядком речи и порядком быта. Чтобы ты пошутил, а тихая повседневность этой шутки не заметила. Чтобы все её содержание ушло в зазор. Как в трубу. А когда этого зазора нет, то шутки в сторону. Иначе мир перевернется. Ты пошутил. И вот мир – как тигр, выпущенный из клетки. И ты с ним один на один. И кто кого. А положиться не на кого. Этим противостоянием рождается дискурс русской философии. То есть ты – в опасности. Тебе не до эстетики. И не до метафизики внешнего наблюдения". И действительно, этой метафизики внешнего наблюдения нет ни у Достоевского, ни у Бердяева, ни у Льва Шестова, - вообще редко у кого из русских философов может встретиться подобная метафизика. Наоборот, эта метафизика лицом к лицу сталкивается с жизнью и с её уродствами (отсюда и так называемый феномен этикоцентризма). Русский философ вынужден говорить – на площадях, становясь между солдатами и толпой людей, на допросе в кабинетах чекистов и т.д. Русский философ серьезен, ему не до шуток. Аверинцев поражался отсутствию юмора и перенапряженности у Бердяева. Редко шутит Лев Шестов, его едкая злорадная ирония по поводу Гегеля или Спинозы не притязает зваться юмором. Чаадаев в письме к Пушкину предупреждает собеседника, что он не весел. Вспоминается здесь знаменитый смех Вл.Соловьева, которого Бердяев, правда, относил более к немецкой философской традиции, нежели к русской.

 

 

 

И тем не менее именно Вл.Соловьев первый русский философ с философской системой, с разработанным понятийным аппаратом, с философским языком, про который Л.М.Лопатин писал, что это  «образцовый русский философский язык, поражающий своей ясностью, меткостью, изяществом и простотой». А вот что писал о философском языке Соловьева В.В.Розанов: «У него (Солвоьева – А.К.) везде звон фразы, щелканье фраз, силлогизмы. Точно не течет речь (= кровь), а речь – составлена из слов «Слова» же он знал, как ученый человек, прошедший и университет и Дух. Академию. Соловьев усвоил и запомнил множество слов, русских, латинских, греческих, немецких, итальянских, лидийских, - философских, религиозных, эстетических; из них делал все новые и новые комбинации, с искусством, мастерством, талантом, гением. Но родного-то слова между ними ни одного не было, все были чужие». Нет родного слова. Но ежели нет родного слова у основателя русской философской традиции, то где же тогда искать его, это родное слово, без которого, разумеется, невозможна и национальная философия, так же как и национальная литература? Н.А.Бердяев утверждал, что достаточно вспомнить одного Достоевского, чтобы почувствовать, какая философия может и должна быть в России. Он же говорил, что русская метафизика переводит Достоевского на философский язык. Достоевский, говорит Бердяев, задает программу русской самобытной философии. Действительно, дискурс Достоевского в русской философии занимает такое же место, как, скажем, дискурс античности в европейской философии. Современный отечественный философ Василий Ванчугов пишет в своем капитальном труде «Очерк философии самобытно-русской»: «Многогранную личность Достоевского Зигмунд Фрейд рекомендовал рассматривать с четырех сторон: как писателя, как невротика, как мыслителя этика и как грешника. Отечественные мыслители рассмотрели Достоевского со всех этих сторон, но взглянули на него еще и как на философа», затем современный философ повторяет мысль Бердяева: «можно сделать вывод, что в романах Достоевского уже содержится вся современная русская философия. Поэтому совершенно оправданным – и более того – насущно необходимым представляется издание собрания сочинений Ф.М.Достоевского с комментариями, основу которых составили бы труды отечественных философов». Итак, вместе с Соловьевым на русскую философию влияет еще один «философ» – Ф.М.Достоевский, в романах которого уже содержится вся русская философия и которого русский мыслители, по выражению Бердяева, переводят на философский язык. Язык Достоевского – это язык романный, язык публицистики, художественный язык. Можно ли рассматривать его и как особый философский язык? Точно можно утверждать, что при переводе Достоевского на философский язык русские мыслители испытали не только идейное влияние Достоевского, но и языковое, отчего и родились такие гибридные философские языки Бердяева, Шестова, Розанова, совершенно непохожие на философский язык европейского типа, к какому относится и Соловьев. В этом смысле в русской философии можно выделить как минимум два типа философского языка: первый, идущий от Соловьева – это язык философской системы европейского типа, с разработанным понятийным аппаратом, четкими правилами и формой выражения в тексте (классический философский трактат); второй – это язык так называемого русского экзистенциализма, который испытывает влияние Достоевского и тяготеет в литературоцентризму, отчего рождаются неклассические текстовые формы («Опавшие листья», «Апофеоз беспочвенности», книги Бердяева и т.д.). Следует здесь отметить одну особенность. Язык первого типа в ядре своем однороден – философы школы всеединства говорят одним и тем же языком, им нет необходимости переводить философию своего родоначальника, Соловьева, они лишь продолжают обогащать его новыми понятиями. Язык же второго типа, как уже сказано, испытал этот процесс перевода, который проделали русские философы в процессе интерпретации. Бибихин говорил о переводе, что он всегда предполагает интерпретацию, - в данном же случае наоборот, сама интерпретация потребовала перевода. Иными словами, вслед за идейным влиянием Достоевского на русских философов Ренессанса последовало влияние языковое, в результате чего и родился особенный язык русской философии, который оказался адекватным той проблематике, которую вскрыл Достоевский. Бахтин, упрекавший русских философов в том, что они игнорируют основную особенность Достоевского – полифонизм, рассуждая, в сущности, об этих же проблемах перевода, признавал, что его собственный язык не подходит для философского осмысления Достоевского, т.к. он переводит на язык отвлеченного мировоззрения то, что было предметом конкретного и живого художественного виденья и стало принципом формы,  а такой перевод всегда неадекватен. Правда, Бахтин  и за русскими философами Ренессанса не признает такого адекватного перевода. Так, в «Проблемах творчества...» он пишет: «Изъятая из событийного взаимодействия сознаний и втиснутая в системно-монологический контекст, хотя бы и в самый диалектический, идея неизбежно утрачивает это свое своеобразие и превращается в плохое философское утверждение». Однако русские философы не изымали идеи из их событийного контекста, а наоборот – сами входили в этот контекст и жили в нем, отождествляя себя с персонажами Достоевского и усваивая  порой себе даже их интонации. Потому идеи Достоевского не переводились на язык сухих понятий, но брались в своей ситуации. Можно сказать, что русские религиозные философы стали персонажами еще одного романа Достоевского, который потом историки назвали Русский Религиозный Ренессанс, или – что русские философы Ренессанса написали такой комментарий к романам Достоевского, который больше напоминает продолжение самого текста. С одной стороны, русские философы мыслят в ином культурном пространстве, чем ранее Достоевский, с другой стороны, это культурное пространство испытывает влияние Достоевского, который, по словам К.Г.Исупова, стал философской занозой эпохи. Достоевский создает миры, постигнуть которые возможно лишь изнутри, лишь продолжая их, что и делали русские философы. И в процессе этого продолжения (=дискурса) выработался особенный, не подражательный и самобытный язык русской философии. Здесь можно употребить такую метафору. А.А. Потебня как-то сравнивал шахматного игрока и мыслящим.  Как шахматному игроку нужно видеть перед собой доску с фигурами, чтобы играть, так и мыслящему необходимы слова, язык, чтобы мыслить. Язык – это динамика фигур на шахматной доске. Дискурс – это особая расстановка этих фигур и вместе с тем их движение, динамика, все потенциальные ходы и сюжеты. Достоевский задал дискурс – определенную расстановку фигур, язык, текст, сюжет. Но партию он не завершил, и продолжили игру русские философы Ренессанса. Научный язык – описывает диспозицию, но не играет, но лишь наблюдает за игрой, оставаясь в безопасности, вне пространства, где возможны потери, поражение и выигрыш, в то время как философский язык садится за саму партию и продолжает игру.