Онтологические прогулки

… философия есть нечто весьма обыденное, нечто до такой степени нераздельное с нашим существом, что мы философствуем не учась, при каждом произносимом слове, при каждом осмысленном действии, философствуем хорошо или дурно, но постоянно и неудержимо. <….> слово и знак, еще древнее движение и звук голоса составляют первые проявления человеческого творчества в существах, потомству которых было суждено овладеть миром силой своей мысли.

Лавров П.Л. Три беседы о современном значении философии // Философия и социология. Избранные произведения в 2-х томах. – М., 1965. Т.1. С. 513, 533.

О вторичности русской философской мысли говорили, кажется, всегда и все, начиная с П.Я. Чаадаева и заканчивая современными представителями философского сообщества. Вторичности и по отношению к западноевропейской философии (особенно), и по отношению (хотя и в меньшей степени) к древней и средневековой философии Востока в самом широком значении этого слова, включая Китай, Индию, Ближний Восток и в целом исламский мир.

Философ в России на протяжении трех веков (а раньше в России просто не было такой «профессии», она появилась у нас как одно из следствий Петровских реформ) всегда выступал в роли ученика, комментатора, толкователя и популяризатора западных и восточных идей, в лучшем случае – их критически настроенного преемника и развивателя (например, Ленин, кстати, самый знаменитый русский человек в мире). Это легко подтверждаемый факт и спорить с этим бессмысленно, хотя, наверное, можно было бы указать и на православное богословие, вспоминая «Слово о законе и благодати» XI века митрополита Иллариона, и русский космизм, без которого, наверное, не было бы полета в космос Юрия Гагарина, как нечто сугубо «наше», «национальное», но это не меняет общей картины.

Другое дело – как к этому относиться. По поводу вторичности отечественной философии можно много иронизировать или «комплексовать», что, в сущности, одно то же. А можно, напротив, усматривать в этом достоинство и даже преимущество русского человека перед западным, его любознательность, «медвежью всеядность», уважительное и творческое отношение к достижениям иных культур и цивилизаций. Наконец, можно видеть в этом серьезную внутрицеховую проблему профессионального философского сообщества в России, деятельность которого не отвечает ни потребностям нашего общества, ни цивилизационным вызовам сегодняшнего дня.

Последнему обстоятельству было уделено основное внимание в докладе директора Института философии РАН, академика, арабиста А.В. Смирнова «Текущие задачи русской философии», сделанном еще до начала СВО (!) 4 февраля 2021 года[i]. Правда, на фоне «иноагентских» скандалов и разоблачений, сотрясающих этот институт в последние месяцы[ii], трудно читать этот доклад непредвзято, не опасаясь и не выискивая «заминированных» пятой колонной полей, но попытаюсь.

Автор констатирует, что наше желание влиться в «цивилизованный» мир натолкнулись на его отказ принимать нас туда и открытую агрессию с его стороны. Попытки противопоставить западным «универсальным» ценностям наши весьма проблематичные (из-за многонациональности, многоконфессиональности и многоязычия) традиционные российские ценности – это, как считает автор, не выход, поскольку миру не нужны ни наше православие, ни русские традиции, ни ислам, ни традиции мусульман, буддистов, ни культура малых народов, населяющих Россию как «место встречи» и взаимодействия множества культур, причем, не иммигрантов со всего света, как в США, а «своих», коренных.

Автор полагает, что российские философы, воспитанные на западноевропейской логике, философских идеях и понятиях, столкнулись с эпистемологической (познавательной) проблемой выработки философского языка, которым можно было бы сформулировать наш собственный «цивилизационный проект», равный по масштабу западному, и формировать под него общественное самосознание в внутри страны, создавая одновременно привлекательный образ этого проекта во всем мире. Это, по мнению докладчика, становится насущной задачей для современной русской философской мысли.

Автор предлагает вместо «общечеловеческих» ценностей, опираясь на вариативность человеческой «способности суждения» (кантовское понятие), утверждать ценности «всечеловеческие» (почти в духе философии всеединства В.С. Соловьева, на которого автор и ссылается в конце доклада). Принципиальную разницу между общечеловеческими и всечеловеческими ценностями А.В. Смирнов видит в том, что общечеловеческое строится на приоритете либо целостного, либо субъектного, тогда как нужен идеал всесубъектности, который совместил бы первое со вторым, «неутрачиваемую» целостность и «неутрачиваемую» субъектность. Переводя это на более привычный (в сущности, политологический) язык, тоталитарного и индивидуалистического принципов организации общества.

Не вдаваясь в детальный анализ доклада (эта потребовало бы написания отдельной статьи), отмечу только четыре момента:

Во-первых, не зависимо от того, о какой именно философии идет речь – западной, восточной, русской, античной или современной, – философская проблематика носит вечный, всеобщий, инвариантный и универсальный характер. Она касается осознания (рефлексии) одного-единственного отношения «человек – вселенная», представляющего собой предмет всякой философии, в котором принято выделять четыре неразрывно связанных стороны – бытийственную, познавательную, ценностно-смысловую и нравственно-практическую. Наверное, любой человек на земле, –  разумеется,  в соответствующих исторических условиях при должном таланте и интеллекте (способности суждения), –  начав с нуля, неизбежно пришел бы к тем же идеям, что Гераклит и Лао Цзы, Сократ и Конфуций, даже если он бы никогда не знал об их существовании. Как говорил Гегель, «философия не имеет оснований для оригинальности». Поэтому я не вижу никакой проблемы в «переводе» философских понятий и идей из восточной или западной философии в русскую. Они-то, в силу инвариантности, как раз  ни в каком переводе не нуждаются. Проблемы есть, скорее, с переводом в буквальном смысле, т.е. с одного национального языка на другой, перевод, который неизбежно связан с утратой какого-то чувственно-эстетического компонента, присущего языку и культуре всякой цивилизации. Различия между субъектами истории касаются вовсе не логики, понятий или идей, а интересов, целей и средств для их достижения, которые, в свою очередь, обусловлены природой каждого человека, класса, народа, их местом и ролью в конкретном обществе и мире в целом.

Во-вторых, мир есть единство тождества и различия, о чем прекрасно сказал всё тот же Гегель: понимание истинного значения тождества, которое не существует без различия, – это (ни мало, ни много!) «тот пункт, которым отличается всякая плохая философия от того, что единственно заслуживает названия философии»[iii]. Применительно к нынешним межцивилизационным проблемам, о которых говорит докладчик, это означает, что никакое абсолютное тождество, или абсолютно однополярный и однородный мир невозможен даже теоретически, а тем более на практике. Его полное торжество может означать только одно – его исчезновение вообще. Поэтому существование иных, отличных от «гегемона» обществ, культур и цивилизаций (какими бы нелестными словами он их не называл) всегда было, есть и будет. При том, что мир не только внутренне различён, но он всегда так или иначе иерархизирован, и борьба за место на вершине иерархии будет всегда, и победитель в этой борьбе рано или поздно неизбежно меняется.

В-третьих, красивая и даже «утопичная», как признает сам автор, идея о всесубъектности и всечеловеческих ценностях, которая позволила бы реализовать принцип «и овцы целы, и волки сыты», на мой взгляд, вовсе не требует какой-то принципиально иной логики, а также философских понятий, отличных от понятий классической философии. Кроме того, замечу, что целостность противостоит вовсе не субъектности, а расколотости, расщепленности, фрагментарности, а субъектность противостоит не целостности, а объектности, т.е. отсутствию свободной воли и самосознания.

Согласно философской классике «всех времен и народов», есть, во-первых, единое бытие/небытие, которое, однако, предстает минимум в двух ипостасях – всеобщем и личностном (в ведической философии – это тождественные друг другу Атман и Брахман, а в русском языке это то, что называется «бытием» и устаревшим словом «бытиём»), а, во-вторых, – помимо бытия/небытия – есть существование как результат непрерывного разрешения внутренне присущего бытию/небытию противоречия. Существование как способ действительного бытия есть мир конечных вещей, вечно противостоящих друг другу, то воюющих, то сливающихся в «любовном» экстазе. Что это означает? То, что онтологически всякий субъект, коим является и отдельный человек, и человечество в целом, всегда, во-первых, бытийственно свободен (иначе бы субъект не был бы субъектом); во-вторых, всегда поставлен в условия естественной необходимости, или несвободы.

Разрешать это вечное противоречие, которое Кант считал главным и в жизни каждого человека, и в мировой истории, можно лишь исторически в процессе всей истории существования человечества. Это отнюдь не утопия, а неизбежность всякого бытия/существования. И то, что предлагает А.В. Смирнов, – это на поверку всё тот же, идущий от идеи всеобщего Блага Платона, коммунистический идеал, когда «свобода каждого есть условие свободы всех» (Маркс), предполагающий всестороннее раскрытие творческого потенциала каждого человека. Комментируя теорию идеального государства Платона, Кант утверждал, что к нему можно и нужно стремиться, чтобы не превращать жизнь на земле в ад «войны всех против всех», но который никогда полностью не будет реализован практически. Впрочем, обретение рая на земле (например, мифического Беловодья) – это и без Платона или Канта с Марксом было многовековой мечтой русского человека. Недаром, Николай Бердяев говорил, что «русский коммунизм – явление более русское, чем принято думать».

В-четвертых, в завершении доклада А.В. Смирновым высказана, на мой взгляд, весьма ценная мысль о том, что «русский язык сполна являет эту интуицию всесубъектности, служит ее носителем и проводником». Именно в русском, а не в других европейских языках, отмечает автор, возможно перемещение субъектности, ее переход с «я» на любое другое, а вот для «европейского я-центрированного сознания это непостижимо, представляется чем-то неверным и трактуется как пассивность, отсутствие активной позиции». И далее: «Европейская способность ограничить свою заботу собственным миром (вольтеровское «надо возделывать свой сад», хоть бы вокруг царили мерзость и хаос) стоит в неустранимом контрасте с русским желанием найти всеобщий смысл, способный оправдать любое частное и любое данное». В этих условиях русский язык, полагает А.В. Смирнов, как никакой другой, способствует утверждению «всесубъектности», или, скажем так, всё того же платоновского всеобщего Блага.

Еще в XIX веке П.Л. Лавровым (1823-1900), полковником артиллерии, профессором математики, философом и революционером, была высказана мысль о том, что слово первичнее мифа, из которого вырастает и религия, и философия, а потому именно слово лежит в основании всякой философии. Развивая эту идею П.Л. Лаврова, можно утверждать, что в России культурно-историческое предназначение философии всегда выполнял русский язык и художественная литература. Возможно, это обусловлено, на мой взгляд, главной чертой русского человека – его естественностью. В своем большинстве русские люди мало склонны к фальши, лицемерию, вычурной искусственности, нарочитому глубокомыслию или нездоровому мистицизму. Они доверчивы и незлопамятны. Они говорят, как дышат, и дышат, как говорят. Недаром, согласно уже давним наблюдениям и статистическим подсчетам лингвистов, самыми типичными русскими словами являются два слова – «просто» и «простор», а самые часто встречающиеся в русской речи сочетания звуков – это «ест» (естественный), «ост» (остов, хребет).

Идея исключительной «философичности» русского слова весьма актуальна. Сегодня она очень востребованная нашим обществом. Косвенным подтверждением актуальности этой идеи стал нынешний беспрецедентный по массовости, стихийный, часто очень наивный интерес к истокам русского языка людей, весьма далеких от академической, явно прозападно настроенной лингвистики и потому враждебной им. Именно в истоках русского языка и в его глубинных смыслах люди хотят видеть ответ на вечные философские проблемы. И это на фоне достаточно негативного и нередко весьма агрессивного отношения значительной части общества к академической или профессорской философии с ее «заумной» лексикой и вымученной стилистикой.

В этой связи хочу рассказать о реакции публики на моё сообщение об онтологическом содержании русского языка, сделанным на Лосевских чтениях в МАИ в 1999 году[iv]. Организаторы этой конференции, на которой присутствовала сподвижница и к тому времени вдова Алексея Федоровича Лосева (1893-1988, создателя философии имени) Аза Алибековна Тахо-Годи, решили установить очередность докладчиков по алфавиту, и ваш покорный слуга оказался последним выступающим. Поскольку все устали (шел шестой час вечера), предстательствующий попросил меня уложиться в 10 минут. Возражать я, естественно, не мог. Но когда я исчерпал отведенный мне лимит времени, присутствующие в зале почти хором просили меня продолжать. В итоге я выступал полтора часа, а потом еще долго отвечал на вопросы, обступивших меня людей. Я рассказал эту историю, чтобы подчеркнуть тот острый интерес к русскому языку как носителю философских смыслов, который сегодня наглядно проявляется в Сети, где публикации по вопросам происхождения, значения и смысла русских слов традиционно собирает такое число самых разных комментаторов, которое сопоставимо только с количеством комментаторов к злободневным политическим публикациям.

Удивительно соответствие географического расположения Русской цивилизации, ее места и роли во всемирно-историческом процессе, с одной стороны, и бытования русского языка, его зарождения, принципов его словообразования, строя русской речи и смысловой нагруженности каждого произносимого на русском языке звука, – с другой. Система русского языка вообще напоминает мне структуру Вселенной, которую в последние годы астрофизики всё чаще сравнивают со структурой нервной системы и даже каждого нейрона. В этом отношении русский язык можно назвать не просто философией (как систему фундаментальных понятий о мире, играющую роль посредника между человеком и миром), но и философией мира как его языковой модели, созданной нашими далекими предками.

Россия – это и не Запад, и не Восток, и, конечно, не Юг, хотя тысячами нитей связана с ними, ориентирована на них и впитывает в себя как их философские озарения, так и научно-технические достижения. Россия – это даже не Евразия (или неприлично рифмующаяся «Азиопа», как называл ее Иосиф Бродский). Россия – это, в первую очередь, СЕВЕР. Причем, не только в географическом, но в историческом и даже метафорическом значении этого слова. Конечно, символика «севера», зародившаяся вне России, вряд ли может льстить самосознанию русского человека, ведь для западных, восточных и южных цивилизаций и культур Север – это обычно символ мрака и холода, пугающего Тартара и даже Люцифера (в переводе с лат. «приносящий свет»), которого обычно отождествляют с Дьяволовом или Сатаной. Правда, еще в XVI веке протестантский философ-самоучка, оказавший едва ли не самое большее влияние на развитие всей классической немецкой философии, сапожник Яков Бёме своей книге «Аврора, или Утренняя заря в восхождении», утверждал, что Бог именно через «люциферство», через творение света, отделяет земную твердь от небесной.

Недаром так называемая «народная лингвистика» (и не только) связывает русское слово «Север» со словом «веРА», а веру, как и Владимир Даль, с «РАдугой» и «РАдостью» и неземным СВЕТом. И, действительно, само небытие становится существованием через РАсСВЕТ, через пРоРезание тьмы. Свет рассекает тьму. СевеР – это и есть предРАссветный, бРзжащий еще ДО восхода СВЕТ, а сегодня (уже безо всякой символики и мистики) – это согревающие и освещающие соседей газ и нефть, поставляемые Россией на запад, восток и на юг.

Сложность обсуждения проблем русского языка как философии, как способа миропонимания или даже типа мировоззрения, обусловлена в первую очередь политически. Общеизвестны давние (минимум с XVIII столетия) по сей день неутихающие споры, в которых участвовал еще М.В. Ломоносов, патриотически настроенных историков и филологов с их прозападно ориентированными (либо вовсе иностранцами, преимущественно немцами) оппонентами. Ярко выраженную политическую и цивилизационную окраску эти споры приняли во времена И.В. Сталина, когда глава государства был просто вынужден заняться «Вопросами языкознания», утверждая внеклассовый характер языка и его  базовую роль в существовании всякого народа. И хотя в самом первом предложении Сталин говорит «Я – не лингвист», сам факт его обращения к вопросам языкознания до сих пор является предметом иронии многих – кто не помнит строчек из песни Юзы Алешковского 1959 года: «Товарищ Сталин, Вы – большой ученый…».

С еще большим размахом и ожесточенностью давние споры развернулись в наше время, свободное от жесткой государственной цензуры при наличии возможности анонимно высказываться на просторах Интернета. В центре этих споров всё тот же вопрос: «Откуда есть пошла Русская земля?» В виду почти полного отсутствия отечественных письменных источников до- и раннехристианского прошлого Руси, в арсенале противоборствующих сторон главным средством и одновременно полем битвы оказывается русский язык, хотя появляется всё больше возможностей обращаться к археологически находкам, в т.ч. берестяных грамот, а в последние три десятилетия – возможность отслеживать по археологическим находкам останков древних людей «миграционных путей» по их ДНК-генетике. Разумеется, эти споры часто очень далеки от научной полемики, поскольку связаны с вопросами самосознания ныне живущих, их амбициями, обоснованием своего места в мировой истории и путей развития нашей цивилизации.

Помимо политических обстоятельств, есть и проблемы, связанные с  межотраслевым общением в научном сообществе. Так, понимание русского языка как философии невозможно без обращения к языкознанию, однако именно с профессиональным лингвистом труднее всего найти общий язык. Порой кажется, что профессиональному лингвисту понять философа – дело почти невозможное, а, может быть, не нужное и даже вредное. Дело, разумеется, не в интеллектуальных способностях первого и второго, а в том, что философия языка вообще и русского языка как философии вдвойне – это вовсе не лингвистика, поскольку у них общий объект изучения, но разный предмет.

Лингвистика, являясь преимущественно эмпирической наукой, исследует формальную структуру языка и ее изменчивость в истории. Её больше интересует фонетика, морфология и синтаксис. Здесь больше внимания к знаку, нежели его символически выраженному значению, а тем более смыслу. Лингвисты как будто до сих напуганы осуждением «классовой семантики» Н.Я. Марра в названной статье Сталина. Может быть, по этим причинам философу и трудно найти общий язык с филологом. Ты ему про символику звука и знака, объективную логику их сочетания и чередования, а он тебе в ответ – про фонему, корни, суффиксы, про влияние других языков и заимствования, про орфографию и орфоэпию, про редукцию окончаний, оглушение и озвончение согласных. На вопросы «а почему?» и «зачем?» именно так, а не иначе, он в лучшем случае ответит (если ответит вообще): таковы не мною установленные правила. Про какие-то там «значения» и «смыслы» морфем и фонем или символов он и слышать не хочет и пишет эти слова не иначе как в кавычках. Своей «закавыченной иронией» ясно выражает свое отношение, мол, о чем вообще можно разговаривать с неспециалистом в лингвистике!? Мол, таких невежественных, а то и полусумасшедших «народных лингвистов» пруд пруди. Всех не переслушаешь, не образумишь и не образуешь. Однако, затевая этот проект, реализация которого, возможно, займет ни один год, я все же не теряю надежду на взаимопонимание, которое, как мне представляется, принесет пользу как отечественной философии, так и отечественному языкознанию.