Онтологические прогулки

              Резюмируя обзор «первой стадии иллюзии», Гартман утверждает, что, даже если допустить, что индивидуальная человеческая воля способна произвести такой коэффициент наслаждения, который хотя бы просто уравновешивал коэффициент страдания in brutto, баланс страдания в человеческой жизни будет положительным in netto ввиду нижеследующих причин:

              А) Утомляемость нервной силы приводит субъекта ощущения к тому, что усиливает в нем отвращение к переносимому страданию и ослабляет интерес к наслаждению, а это, как выражается Гартман, усиливает страдание в страдании и ослабляет наслаждение в наслаждении. (Насколько это соответствует истине, можно увидеть, например, по тому, что процесс выздоровления сопровождается чувством облегчения, которое индивидууму дает реальное наслаждение, однако же это последнее не может даже уравновесить страдание, переносимое в процессе болезни, особенно если страдание это опускается значительно ниже точки безразличия в ощущении, как, например, при зубной боли, тогда как результат выздоровления сам по себе и вовсе пребывает на степени ощущения, равной нулю; напротив, когда, например, половое наслаждение, становясь чрезмерно продолжительным и вследствие этого утомительным, прекращается, индивидуум остается к этому безразличным.)

              В) Наслаждение, испытанное в результате прекращения или ослабления страдания, ему предшествовавшего, значительно слабее этого последнего, тем более что наибольшая часть наслаждения в человеческой жизни проистекает именно из этого источника. (Положение это разделяется нами с той оговоркой, что всякое наслаждение относится к страданию так же, как действие относится к причине, т.е. всегда имеет косвенное происхождение, вследствие прекращения или ослабления страдания; напротив, прямое происхождение наслаждения, на возможности которого, пусть и в незначительном количестве случаев, настаивает Гартман, есть видимость, обусловленная почти моментальным удовлетворением воли, но относительно таких наслаждений сам же Гартман признает, что они значительно уступают по силе наслаждениям, прямо обнаруживающим себя в сознании как испытанные в результате того, что страдание прекращается или ослабляется.)

              C) Сила наслаждения прямо пропорциональна силе страдания, ему предшествовавшего, т.е. наслаждение тем сильнее, чем сильнее предшествовавшее ему страдание, и если страдание непосредственно попадает в поле сознания, будучи фактором, его производящим, то удовлетворение воли, напротив, может отсутствовать для сознания и поэтому не испытываться как наслаждение, т.е. наслаждение утрачивается для сознания всякий раз, когда отсутствует мотив, который был бы достаточен, чтобы заострить внимание на факте удовлетворения воли. (Эмпирическим подтверждением данного положения служит, например, тот факт, что в страстной любви ценность обладания любимым существом, особенно у мужчин, все более и более притупляется в сознании по мере того, как это обладание все более и более становится привычным, а контраст со страданием, предшествовавшим обладанию, сознается все менее и менее отчетливо, и так до тех пор, пока ценность обладания любимым и вовсе не будет сведена к нулю в сознании любящего; напротив, ценность обладания любимым сознается тем больше, чем больше препятствие к тому, чтобы этого обладания достичь, – например, добившись расположения со стороны любимого.)

               D) Наслаждение по сравнению со страданием быстротечно, почти мимолетно, тогда как страдание, которое, в свою очередь, не ослабляется никогда надеждой, продолжается ровно столько, сколько имеет место неудовлетворенное желание, тем более что моментов, в которые бы те или другие желания отсутствовали, в человеческой жизни попросту не может быть. (Данное положение служит апостериорным подтверждением той априорной истины, что наличность воли равна состоянию неудовлетворенности, почему, собственно, достижимость при жизни счастья, понимаемого в смысле полной и непреходящей удовлетворенности жизнью, есть не более чем иллюзия.)

              Все эти положения в их совокупности, как верно отмечает Гартман, дают на практике тот же результат, который Шопенгауэр хотел получить в теории, когда утверждал, что только страдание есть объективная реальность, в то время как наслаждение, при всей его субъективной реальности (которую Шопенгауэр, между прочим, и не думал оспаривать), объективно есть только отрицание страдания, т.е. просто его отсутствие. Не будет лишним отметить, что пессимизм Шопенгауэра и Гартмана именно в этом пункте целиком и полностью совпадает с христианским вероучением, согласно которому земные блага призрачны, а потому счастье недостижимо человеком в его земной жизни. Экклезиаст выражает ту же самую мысль своим знаменитым изречением, которое приводится Гартманом в резюме «первой стадии иллюзии»: «Vanitas vanitatum, et omnia vanitas» («Суета сует, все суета»).

              При этом не стоит ни в коем случае игнорировать столь очевидный факт, как индивидуальные различия в способе восприятия жизни, – факт, обусловленный различием между индивидуумами в типе темперамента: одни и те же поводы для различных индивидуумов служат поводами как для страдания, так и для наслаждения, а то и вовсе предстают для них индифферентными, т.е. оставляют их на точке безразличия в ощущении, и где один индивидуум будет страдать значительно больше, а наслаждаться – значительно меньше, там же другой индивидуум, напротив, будет значительно меньше страдать и значительно больше наслаждаться, в то время как третий будет наслаждаться так же мало, как и страдать. Отсюда необходимо следует, что слабовосприимчивым натурам, одаренным тупой нервной системой, живется легче и даже значительно легче, чем натурам высокочувствительным, склонным, так сказать, принимать все близко к сердцу (это же признает и Гартман), а потому справедливости ради стоит признать, что субъективно участь одного человека более преимущественна, чем участь другого. Но именно потому, что преимущество это может быть таковым, во-первых, лишь сравнительно, а во-вторых, лишь относительно (ибо не чувствуют ничего лишь мертвые), тогда как объективно человеческие индивидуумы находятся между собою в равном положении касательно эвдемонологической ценности их жизни (в силу причин, указанных выше), стоит также признать, что даже при самых благоприятных условиях, как объективных, так и субъективных, бытие того или другого человека определенно хуже его небытия, или, по-другому, в целом эвдемонологическая ценность всякой человеческой жизни равна нулю.

              Таков суровый вердикт философского пессимизма – вердикт, подписанный рукой, которая не содрогнется даже под напором самого сильного чувства, гневно выражающего свой протест и тем самым тщетно пытающегося отстоять свои права в решении вопроса, который сам по себе есть вопрос чисто теоретический, и в котором поэтому решающими могут быть доводы одного лишь холодного разума, а не чувства, вполне естественно отступающего перед столь беспощадными и вместе с тем логически необходимыми выводами. Не оставляет без внимания этот момент и Гартман, когда, заканчивая изложение своего учения о «трех стадиях иллюзии», говорит: «Если читателю, который терпеливо шел с нами до сих пор, этот результат кажется неутешительным, то я должен ему сказать, что он ошибался, если думал искать в философии утешения и надежд. Для этой цели есть другие назидательные книги. Но философия неустанно ищет истины, не заботясь о том, приятно или нет то, что она находит, для чувства и ума, находящихся под влиянием призрачных влечений». Упорство, с которым, несмотря на все доводы разума, сколь бы убедительными они ни были, чувство будет судорожно бежать от принятия таких выводов, которые, казалось бы, сами собой напрашиваются вследствие бесстрастного, не подкупленного этим самым чувством философского анализа, объясняется, конечно же, причиной, которая, будучи в той или другой степени общей для всех человеческих индивидуумов (объективно – в равной степени для них всех), проницательно подмечена в нижеследующем замечательном высказывании Жан-Поля, которое приводится Гартманом в преддверии изложения им своего учения о «трех стадиях иллюзии», и которое в другом месте (см. «Еще раз о ценности человеческой жизни в свете философии сверхсознательного») по тому же самому поводу приводилось и нами: «Мы любим жизнь не потому, что она прекрасна, а потому, что не можем ее не любить, но вследствие этого мы часто приходим к ложному заключению, что, если мы любим жизнь, то она прекрасна». Если любовь к жизни есть прирожденное всем нам и поэтому естественное для каждого из нас свойство, то отсюда становится ясным, почему философский пессимизм никогда по-настоящему не обретет сочувствия в человеческом сердце, и это умонастроение достаточно метко передается поэтическим гением Пушкина:

Тьмы низких истин мне дороже

Нас возвышающий обман.

              Но мы будем несправедливыми и, как следствие, предвзятыми в суждениях, если не признаем, что, сколь бы решительно нами ни утверждалось, что философский пессимизм есть не просто субъективное убеждение того или другого мыслителя, обусловленное его личным умонастроением (неважно, идет ли речь о Шопенгауэре, Гартмане, авторе этих строк или же ком-либо другом), а самая что ни на есть объективная истина, это не отменяет того, что истинность пессимизма может быть лишь относительной. Тот же Гартман признает, что баланс наслаждения и страдания в человеческой жизни необходимо рассматривать по отношению ко всеединому, которое и есть абсолютный субъект и того, и другого, т.е. и наслаждения, и страдания, и если приходится говорить о мировом страдании так, чтобы оно было не просто риторической фигурой, а именно объективной реальностью, следует признать, что мировое страдание есть не что иное, как страдание всеединого, но при этом справедливо, что всеединое если и страдает, то не постольку, поскольку оно есть сущность сама по себе, а постольку, поскольку оно есть сущность в явлении, т.е. постольку, поскольку оно предстает как тот или другой ощущающий индивидуум. Ощущения сами по себе имеют чисто субъективную реальность, тогда как объективную реальность они имеют не сами от себя, а лишь от объективной реальности субъекта, которым эти ощущения испытываются, тем более что ощущение, при всей его реальности для ощущающего субъекта, объективно есть призрак в том случае, если ощущению не соответствует какой-либо реальный объект. (Ср.: «К теоретическому обоснованию пессимизма», «Еще раз о ценности человеческой жизни в свете философии сверхсознательного».) Возражение Спинозы против ценностного отношения к миру на том и основывается, что отношение это есть отношение антропологическое и даже психологическое, т.е. известное субъективное состояние (ощущение) принимается здесь за мерило ценности объективного существования. Но возражение это, само по себе истинное, утрачивает силу, если признать, что эвдемонологическая ценность мира, т.е. ценность мира с точки зрения индивидуального человеческого эгоизма, есть ценность лишь относительная, и даже если признать, что пессимизм истинен в том пункте, что эвдемонологическая ценность мира является нулевой, и что поэтому небытие мира лучше его бытия, это не отменяет того, что пессимизм истинен лишь в относительном смысле, т.е. с одной лишь эмпирической точки зрения, которая потому и называлась Шопенгауэром низшей, что данная точка зрения касается чистого явления, каковым предстает мир опыта, хотя явление это для самих ощущающих индивидуумов есть объективное явление. Что же касается метафизической точки зрения, именуемой Шопенгауэром высшей, то она хотя и доступна человеческому индивидууму лишь в мышлении in abstracto, однако же человеческий мозг потому и достоин удивления и даже восхищения, что ему дано пусть и не в действительности, а только мысленно, но все же абстрагироваться от себя же самого и тем самым возвышать над самим же собой мыслящего посредством него индивидуума. Именно с этой, высшей точки зрения становится ясной ложность пессимизма, который основывается на той же ложной предпосылке, что и оптимизм, составляющий его контрадикторную противоположность, а именно на той предпосылке, что эвдемонологическая ценность человеческого бытия, которая может быть лишь относительной, есть абсолютная ценность. Или, как замечательно сказал по этому поводу Шопенгауэр (см. «Мир как воля и представление», т. II, гл. XLIX): «Есть только одна прирожденная нам ошибка – именно та, что мы думаем, будто мы рождены для того, чтобы быть счастливыми».

              Если же философский пессимизм, при всем том, что нами признается его объективная истинность, может быть истинен лишь в относительном смысле, отсюда необходимо следует, что ценность пессимизма для человеческой мысли имеет место в чисто теоретическом, а не практическом отношении, ибо в практическом отношении пессимизм есть не просто ложное, а прямо абсурдное воззрение, поскольку: во-первых, небытие, как состояние полного и непреходящего безразличия, в том числе и к тому, страдает или нет субъект ощущения, есть вовсе не реальность (ни объективная, ни субъективная), а просто отрицание того, что́ характеризуется предикатом бытия, почему небытие если и может быть предпочтительным даже в теории, то вовсе не само по себе, а лишь по сравнению с бытием; во-вторых, пессимизм, коль скоро ему придается не только теоретическое, но и практическое значение, находится в непримиримом противоречии с самой сущностью человека, ведь если сознательная воля еще может быть удовлетворена перспективой ее умиротворения навеки в небытии, то бессознательная воля, равно как и питаемая ею до последнего надежда на положительное счастье, таковой перспективой не может быть удовлетворена никогда, точнее, до тех пор, пока она не исчезнет в небытии вместе с самим человеком. (Ср. «Еще раз о ценности человеческой жизни в свете философии сверхсознательного».) Это же признает и Гартман, когда говорит: «Как бы ни было человеку скверно, но пока в нем еще тлеет искра жизни, он цепляется за надежду на будущее счастье». Вот почему наш философский пессимизм может лишь по недоразумению рассматриваться как апология всеобъемлющего отчаяния и небытия. Правда, даже в практическом отношении ценность философского пессимизма не является полностью нулевой, ведь если признать, что в человеческой жизни баланс страдания положителен, и, соответственно, баланс наслаждения отрицателен, из этого необходимо последует, что, как справедливо отметил по данному поводу Шопенгауэр (см. «Parerga und Paralipomena», т. I, «Афоризмы житейской мудрости», гл. V, A, 1), если кто хочет определить ценность своей жизни в эвдемонологическом отношении, т.е. с точки зрения своего благополучия, мерилом таковой ценности он должен считать не то, сколько им было испытано наслаждений, а то, сколько ему удалось избежать страданий. Этой же мыслью был вполне проникнут уже Аристотель (см. «Никомахова этика», VII, 12). Таким образом, при определении ценности человеческой жизни даже в чисто эвдемонологическом отношении гедонистический критерий оказывается ложным (постольку, поскольку наши суждения метят на то, чтобы иметь практическое значение, т.е. значение для нашей повседневной жизни), и философский пессимизм имеет здесь несомненную заслугу, ведь он призывает нас стремиться к тому невозмутимому состоянию духа, которое было идеалом уже для стоиков, и при котором страдания жизни трогают нас так же мало, как и ее наслаждения. Замечательно ту же самую мысль передает Густав Майринк: «Борись за создание в себе твердой точки опоры, с которой ничего бы не смог поделать внешний мир; гляди на все происходящее вокруг, как на бездушно написанную картину, и не трогайся ею». В этом смысле и нужно понимать великое изречение Аристотеля, которому суждено пережить века: «Счастье принадлежит довольным собой».

              Что же касается абсолютной ценности человеческого бытия, т.е. его ценности в себе самом, то читателю, знакомому не понаслышке с другими нашими работами, должно быть хорошо известно не только то, что нам и в голову не приходило отрицать или хотя бы просто ставить под сомнение ее реальность, но и то, какова она в свете нашего воззрения, и поэтому мы избавляем себя от необходимости распространяться по данному поводу сверх меры. Как нельзя лучше для того, чтобы подвести красную черту под настоящим послесловием, подходят нижеследующие замечательные слова из работы Е. Каро «Пессимизм в XIX веке: Леопарди – Шопенгауэр – Гартман»: «Через весь анализ Гартмана проходит основная ошибка в понимании значения и смысла жизни. Если цель существования – получение наибольшей суммы наслаждения, то, возможно, и даже вероятно, что существование есть несчастье. Но если прав Кант, утверждая, что весь мир имеет только одно объяснение, одну цель – совершение нравственного, если жизнь есть только школа испытания и труда, где человек имеет свое назначение помимо наслаждения, которое он может получить, если это назначение есть выработка личности через усилия, что составляет самую высокую концепцию существования, какую мы только можем себе представить, тогда точка зрения вполне изменяется, ибо тогда самое страдание есть только средство, имеющее свою полезность, свои последствия, предвиденные и приспособленные в мировом порядке (курсив наш – О. Я.)». Когда нами утверждается вместе с Шопенгауэром, что истинная цель человеческой жизни есть страдание, что истинная ценность этой самой жизни состоит в том, чтобы не наслаждаться ею, а мужественно пройти ее как тернистый путь, это не следует понимать в том смысле, будто бы страдание есть самоцель, ибо вполне очевидно, что с разумным на то основанием страдание само по себе может рассматриваться только как средство к тому, чтобы как в целом, так и в лице отдельных своих представителей человечество исполнило свое поистине высокое назначение, которое, согласно нашему воззрению, состоит в самоискуплении всеединого сверхсознательного посредством его самоочищения в ходе мирового процесса, пускай даже мир навеки обречен быть ареной скорби, в которой неизменно будет излишек страдания по сравнению с наслаждением, и все различие между воззрением Шопенгауэра и нашим, с одной стороны, и воззрением Канта, с другой, заключается лишь в том, что, если Шопенгауэром и нами ценность человеческой жизни рассматривается со стороны того, что́ человеком испытывается, то Кантом та же самая ценность рассматривается со стороны того, что́ человеком делается, и это различие в действительности есть различие между двумя сторонами одного и того же воззрения, согласно которому высшая реальная ценность человеческой жизни есть не физическая (в широком смысле этого слова), а именно моральная ценность. (Ср. «Еще раз о ценности человеческой жизни в свете философии сверхсознательного».) Вот почему вышеприведенная цитата была использована нами в качестве резюме к настоящему послесловию.