Онтологические прогулки

 

Птичка поет. Два ворона, мерцающие свежей чернотой, погрохотывали, сидя друг возле друга на вершинной ветке сосны, а третий кружил поодаль, а потом опустился возле дождевой лужи недалеко от меня...  Душа проста. Сложен интеллект, притворяющийся душой. Душа Алексея Федоровича Лосева проста, как бы он ее ни усложнял тайным монашеским постригом, сложны языковые сплетенья интеллектуальных дорог и троп внутри его жажды всепознания. Когда 95-летний Лосев, едва не плача в порыве панического отчаяния, восклицал (в присутствии Леночки Тахо-Годи) "пропала жизнь, жизнь пропала! я ничего не сделал!", то это была паника по поводу прорвавшегося понимания тщеты интеллектуальной игры, ибо для комментирования мира интеллекту нужна вечность. Душа же упокоенно молчала, ибо её вечность – внутри её самой. Труд души свершен, и поэт умирает от той или иной случайности, часто в очень юном возрасте.

 

Немец-индуист из "Крика муравьев" (Махмальбафа): после тринадцатилетней полунищей жизни в Индии с изумлением ощутил, что "ум души очень маленький и хрупкий, почти как у ребенка". Иранскому режиссеру он говорит об этом с умилением открытия, как ему показалось, истины. Ибо немец привык думать, что истина у Фихте или Гегеля.

 

Душа не умна, не хитра, не изобретательна, не остроумна, не владеет знаниями. Её могущество –  в простоте и наивности. Таков и сам космос.

 

"Чужая душа – потёмки"? Душа в другом та же, что и у тебя, она прозрачна и чиста; потёмки – лабиринты эго-самости, охваченные "жизненным аппетитом". Потёмки –  в интеллектуальных лабиринтах многознаек, притворяющихся мудрецами.

 

Душа как раз страдает от многообразия и отвращается от него. Это телу нужен "весь мир", это тело жаждет внешнего космоса. Душе достаточно самого первого, рассветного опыта. В этом вся этика и вся онтология. В сегодняшнем натиске многообразия и многообилия душе крайне тяжко, ибо её монашество становится проблематичным.

 

 Душа переживает один-единственный и бесконечный опыт. Огромное, ненасытное воображение – у тела. У души нет воображения. Тело поражено вещами. Душа поражена невидимо творящимся: первым и последним. Тело по природе развратно. Душа по природе целомудренна. В этом вся философия.

 

Материально-телесная цивилизация не может не быть развратной и заранее отчаявшейся.

 

Во множественности человек истаивает.

 

За любопытство человек расплачивается истлением души. Такова природа того "убийства Бога", о котором столько понаписано.

 

Можно странствовать, чувствуя неясно-властный зов другого ландшафта, но на самом деле мы странствуем (если конечно странствуем, а не движемся как слепцы) в поисках утраченной частицы своей души, её эпицентра, её "искры".

 

Душа, когда бы она решилась (захотела) написать роман, писала бы его для себя самой. Это тела пишут романы "для всего мира". Тема романов одна и та же: жизненный аппетит (жадность) и способы его удовлетворения.

 

Могу себе представить немалое количество потрясающих романов, написанных душою для себя. Они лежат в столах и в шкафах, выбрасываемые и уничтожаемые родственниками после смерти телесных матриц владельцев столов и шкафов. Материализованная телесность нашей культуры столь плотна и столь брутальна, что такие романы показались бы неким туманом и дымкой, неким паром над предутренними приречными лугами.

 

Душа, обретающая себя в тех или иных телах, частенько сочиняет рассказы и повести и даже романы, не прикасаясь ни к клавишам компьютера, ни к ручке. Она сочиняет истории внутри своих пространств и они входят в ауру глубинного природного Сна. Душа сочиняет таким образом и стихи, и музыку, и иногда мы их слышим нашими внетелесными ушами.

 

Душа печально наблюдает за дергающимся в панике телом, выпускающим во все стороны паутины воображения. "Пропала жизнь! я ничего не сделал!"

 

Когда поэт писал: "В этом мире умирать не ново, но и жить, конечно, не новей...", то это писало его тело, которому и была в основном посвящена его поэзия. Тема поэта с берегов Оки всё та же: тропинки жизненного аппетита и могучая власть необъяснимой тоски.

 

Телесна ли была культура древних греков? Помню, как-то, девятнадцатилетним, прочел первый том Лосева из его Истории античной эстетики. В записной книжке написал: «Наивный дорефлективный реализм Гомера: мир непосредственного созерцания не похож на наш, потому что мы не в состоянии отвлечься от научных обобщений, затверженных со школьной скамьи. Видимо, только маленькие дети смотрят на мир так же, как древние греки. Для такого созерцания нет разницы между сущностью и явлением». Поскольку мир был божественным в прямом смысле слова: людям являлись боги с ключами к некоторым вещам. Отдельной епархии души не существовало.

 

Польский нобелиат Чеслав Милош называл Сведенборга, Блейка, Мицкевича и Достоевского среди тех, кто ценою почти безумия пытались вырваться из плена тоталитарной научной матрицы. Олдос Хаксли о науке: форма вопиюще амбициозного невежества, где ученый – истинный горилла.

 

Лишь во вненаучном сознании возможен контакт с сакральным. Ибо сущностное внефункционально, он не интересуется целью, тем более прагматичной. Частенько смотрю просто так на березу в моем дворе или на осинку у пруда и случаются минуты, когда я совершенно не понимаю, что и кто передо мной. "Что это за странное неведомое существо? В чем его смысл и назначение? Где у него верх и где низ? Что это? Кто это?" И забываю эти слова "береза", "осина", "дерево", ибо они напичканы "научными" объяснениями этой сущей неведомости. Разве мы можем знать, для чего создано это чудесное явление?

 

Поддавшись "великой иллюзии" науки, человек ссохся и вместе с этим ссохлась его Вселенная.

 

 

 

Проснулся с ощущением виденного сна. Долго подыскивал слова для зыбкости его эроса: суть (внутренний императив, тайная жажда) любви: сделать свою жизнь настоящей. Одно моё зрение еще не делает оптику подлинной, не дает экстаза переживаемости подлинного лика мира, нужно чье-то второе видение, в котором я сам чудесным образом становлюсь истинным переживателем.

 

Формула Фромма "иметь или быть?" одно время была на слуху. Но оказывается, еще во времена Адама Мицкевича шел похожий альтернативный спор между сторонниками двух других принципов жизни: Ѐtre и Savoir (быть и знать), "что примерно соответствовало разделению на сторонников либо наследственной монархии, либо  республики, контролируемой народом, а в России – на славянофилов и западников" (Чеслав Милош).

          Сегодня быть (étre) означает целостно ощущать начальную энтелехийность. Знать – фетиш демонической пурги и тотального насилия, погружающего мир во власть машины.

 

Достал с полки томик Ивана Киреевского и перечитал несколько хорошо знакомых страниц. Задумался о том, какая громадная дорога пролегла по Руси. И вот сегодня мы похожи на человека, поджавшего здоровую ногу. Ведь вся эпоха русской послепетровской сознательной жизни имела фундаментом великий диалог западников и славянофилов (восточников), прерванный инородческим переворотом 17 года. Страна и народ потеряли ментальную почву; страна зависла, в прямом смысле зависла между Востоком и Западом. Дискуссия и диалог, который позволял России быть гармоничным организмом, стоящим на двух ногах, исчез и с тех пор уже не возобновлялся. Почти вся постсоветская культурная среда устремилась на Запад. Восток же стали не осваивать, а использовать, как используют специи в богатом застолье. Это стояние на одной ноге означало неслыханную,  ибо добровольную форму рабства. Пока русский просвещенный человек воспринимал мир и свою культуру (равно и чужую) диалогически, полемизируя как с сугубо восточной, так и с западной формами ограниченности, он оставался самобытно неповторимым существом. Такого Диалогизма, проживаемого в большом культурном пространстве, нигде никогда не существовало. И вдруг – вставание на колени перед откровенной западной монструоностью. За что, скажите на милость, уважать великую культуру, скатившуюся до таких ролей?  Вот где момент, когда надо бы сесть в скорбный круг и посыпать головы пеплом.

         В чем особица диалога славянофилов и западников, кто выигрывал? В философском и общекультурном плане перевес очевиднейший был у восточников: аргументы западников не имели глубины, фиксируя, по существу, лишь "блага цивилизации". Но почему реально их точка зрения была весомой? Потому что вектор государственной политики России оставался (по нарастающей) западноцентричным. Что и погубило страну, разрушенную западными "свободами", ментальным растлением так называемой интеллигенции. Наша славянофильство, то есть почвенничество, мощно заявило себя в русской музыке, живописи, романистике и поэзии. Именно через это наша культура конца восемнадцатого, девятнадцатого и отчасти начала двадцатого веков набрала высочайший уровень скрытой полемики с теми процессами разукоренения, которые предлагались либеральными западниками. отдавшими в конце концов власть в крестьянско-княжеской стране самой разукорененной, самой враждебной крестьянству и земледельчеству  нации в мире. Наша литература и поэзия той эпохи стояла на глубинно-корневой почве, из которой прорастала уникальная диалогичность русской души, где западная культура в ее чистых пределах и феноменах (отобранных русским умом, чувством и интуицией) вливалась в стихийную религиозную естественность, в том числе в исихазм и в адвайтизм, присущий каждому глубинно русскому человеку.

         Сумеем ли мы встать на обе ноги?

 

Странная закрепилась мысль, что русский без "опыта Запада" остается "неполным человеком". Китайцу прежних времен, индийцу или японцу это показалось бы нелепым. Сама идея "полноты" – в сущности американская. Лао-цзы и Чжуан-цзы, с которыми у нас архетипическое сродство, говорили о настоящем или истинном человеке. А он вырастает не из опытов социальных трений, дополнений и суммирований. Генезис здесь абсолютно другой.

 

Сидел у ручья, наблюдая его истинность. Истина – не то, что познаваемо "умным человеком" посредством интеллекта и искусства мышления. Парадоксальность её в том, что она не познаваема. Никакое самое гениальное усилие мышления к истине не причастно. Интеллект утверждает основание безумия, а именно: идею, что истина познаваема, что её можно взять напором, атакой, осадой, то есть насилием. Однако прошедшие три тысячи лет показали даже слепым, что познаваемое и извлекаемое на поверхность – не фрагменты истины, а зло. И вся западная парадигма сознания – это извлечение зла и культивирование его, якобы в надежде познать в конце концов истину. И всё искусство, вся художественность тоже построены на этой идее (за редкими исключениями).

 

Парадоксальность истины в том, что она не познается, а открывается сама тому, кого избирает достойным. Вот почему вся древняя и вся восточная традиция опиралась на императив пробуждения в себе "истинного (настоящего, подлинного, изначального) человека".

 

Истина открывается (конечно, не в словесно-речевых формах) только истинному человеку, а ложному (а тем более лживому) человеку открывается только ложь несмотря на все его труды и мольбы. Такова природа единства онтологии, гносеологии и этики!

 

Да будь ты и в миллион раз разнообразнее и настойчивее деятельным, ты и на сантиметр не приблизишься к истине. Цунами деяний уведут лишь в пучину омрачений и омраченности. Но даже крошечный опыт не-деяния вспыхнет свечой в твоей пещере.

 

Недеянье – деяние по направлению-к-истине. Деянья затачиваются на успех, недеянье есть чистое благо без какого-либо желания воздействия на кого-то.

 

Русскому человеку пять веков внушали, что он должен стыдиться своего простого, "лапотного", естественного (вне фильтров и заглушек) взгляда на мир; пять веков называния целомудрия невежеством. Тютчевское "Не поймет и не заметит/Гордый взор иноплеменный..." сменилось уже более суровыми наблюдениями Заболоцкого:

 

 

Каков был критерий "истинного человека культуры" даже в достославные хрущевские времена в глазах девушек и отроков из интернационального истеблишмента, особенно там, где была примесь еврейской крови? Идеальным существом представлялась мышь, съевшая всё содержимое пропагандистской машины западного интеллектуализма. Люди, стремительно себя растлевавшие, пытались называть это мудростью.

         В то же время к сущности русской поэзии всё это не имело отношения. Содержание русской поэзии в ином.

 

 

Означает ли это, что русская поэзия становится всё более нерусской? Именно так, увы. 

 

Присутствие души – вот всё содержание русской поэзии, русских стихов. Русский логос есть логос в чистом виде: изначальная чистота вслушивания.

 

Сколь часто русские девушки и юноши, вкусив культурного западного винегрета, вдруг начинают стыдиться своей русскости. Что за лакомство, что это за яд, который настолько силен, что побуждает их становиться предателями, отчужденными от своей, богом им данной, сущности. Едва ли они понимают, чтό совершают, переходя на другую сторону улицы, завидев русского, делая вид, что не понимают по-русски, когда на какой-нибудь немецкой, польской или итальянской улочке или вокзале к ним кидается соплеменник за помощью или советом. Они не понимают, что порывая с русской родовой сущностью ("коллективным бессознательным"), они порывают с родовой сущностью вообще, поскольку в чужую родовую сущность невозможно войти со стороны "культурного образования"; родовая сущность непродаваема и не подлежит обмену. В почву родовой сущности тебя воткнул Создатель. Таким образом они теряют и потенциальную возможность встречи с трансцендентальной своей душой, превращаясь в фитюльки, в людей-призраков, имитирующих функции и жесты чужой культурной игры.

 

Рильке полюбил Россию за это великое её отставание. За великое замедление. Отстать, спрятаться в зеленях от обезумевшего человечества.

 

Кто враг, кто черный враг человека-индивида, того истинного, то есть блаженно Одинокого? Человечество.

 

Душа – дикая птица, и чтобы услышать ее пение, надо все же прийти на луг ранним-ранним утром и затаиться в полном одиночестве.