Онтологические прогулки

 

 

 

Утром ходил купаться в речке, неширокой, но глубокой. Сидя на берегу, вспомнил рассказ бабы Дуни (давно-давно это было), моей соседки по двухлетней моей деревенской тогдашней жизни. Рассказ о том, как она еще в девичестве видела в этой речке русалку. И это была последняя русалка, которую здесь видели. Другими словами, последних наяд, речных и озерных нимф, русалок на Руси видели в двадцатые годы двадцатого века. Почему они исчезли? Исчез один из модусов нашего коллективного сознания. 

 

Реальность едина, но многоцентренна. Бог – не рупор, вещающий на всемирной площади. Он шепчет в каждое отдельное ухо свою неповторимую песнь.

           Равно таким же образом каждый уходит в своё Послесмертье, а не во всеобще-обобществленное.

        

Если человек чувствует   духовное основание универсума, а плотскую тленность как игру феноменов, стремительно испаряющихся подобно туману, то он не сможет лгать. Человечество погрязло во лжи по уши. Следовательно, люди уверовали в то, что основание универсума грубо материально и мертвенно-пустынно. Стали молиться жизненному аппетиту и мечтать о бессмертии плоти.

 

Обездоленные сиротские тела мечутся по земному шарику в нервно-суетном, но бессмысленном напряжении, пытаясь найти то, чего заведомо нет. Они мечутся, наталкиваясь друг на друга и раздраженно отталкиваясь, переходя во вспышках гнева к взаимоудушению. (Одно из оснований перманентного фашизма). Душа же, забытая, всегда остается дома Ей нечего искать, ее сущность – обретённость.

 

Вчера вечером читал позднюю прозу Германа Гессе, сумевшего на исходе дней выйти за пределы литературы как формы эстетического фашизма. О детстве, противостоящем "действительности": "Богатым, многоголосым было звучание жизни, но мои сны наяву были еще богаче и прекраснее. Действительности никогда не было достаточно, требовалось еще волшебство..." (Древним грекам действительности было достаточно).

         Но что стояло за этой тягой маленького Германа к волшебству? «Для магии в нашем доме было много места. Помимо шкафов моего дедушки были еще мамины шкафы, наполненные азиатскими тканями, платьями, покрывалами; магическим было то, как божок принимался косить взглядом, тайно пахли многие старые комнатки и уголки на лестнице. И внутри меня многое отвечало магии, обступавшей меня снаружи. Были такие вещи, такие связи вещей, которые существовали только во мне и для меня одного... Уже капризное возникновение или исчезновение картинок и рассказов в упомянутой выше большой книге относилось сюда, равно как перемены в облике вещей, которые можно было наблюдать ежечасно...» Но что это за большая книга, в которую погружалась душа мальчика? То была огромная тяжелая книга в библиотеке деда. «В этой неисчерпаемой книге имелись старые, диковинные картинки – иногда страницы сразу раскрывались так, что картинки эти светло и гостеприимно как бы встречали меня сами, иногда я подолгу искал и не мог их найти, они куда-то пропадали...» Так же возникали и пропадали прекрасные истории, не поддающиеся пересказу. Всё приходило и уходило, когда само того хотело. «Во всем была действительность, во всем было волшебство». Вот оно!

         В моем детстве у меня тоже была такая огромная таинственная книга, она состояла из нескольких богато иллюстрированных томов энциклопедии Брокгауза и Эфрона дореволюционного издания, и я входил в нее пугливо, как в громадный замок с безсчётием дверей, ниш, коридоров, комнат и старинных предметов неизвестного назначения, расставленных богами. И то, что наш деревянный, выстроенный отцом дом не был таким громадно большим и каменным, как у Гессе, дела не меняло: наш дом оставался таинственно просторным, и не только чердак, подпол и громадные ущелья сараев, но и моя комната с пятью окнами на три стороны света, где три окна выходили на долину, за которой виднелись холмы и хвойные леса, оставалась всегда до конца не познанной. Душа удерживала себя в пространстве белой магии.

 

Воображение есть грешное возбуждение интеллекта, знающего о своей импотенции, о своей неспособности что-то вырастить и пытающегося симулировать творческие акты. Воображение вступает в силу, когда некто перестает ощущать энергию, магически оживляющую наши касания предметных и телесных форм. На самом деле эти формы духовно-телесны и духовно-предметны, они уже изначально живы. Даже великие симуляции вроде толкиеновской не меняют дела. Ощущение чего-то неразрушимого стояло в детстве за прикосновением к каждому предмету.

 

Лишь человек, забывший свои имена, постигает свою истинную задачу. Другие же порабощены заботой о своем имени.

 

Ни одно имя не есть подлинное имя. У каждой вещи, как и у каждого цветка, есть тайное имя, известное только Садовнику.

 

Понимание, равно как и восприятие, нельзя накопить.

 

Ничто не поддается пересказу: И даже самый слабый уголёк В руках твоих, подверженных экстазу Найти для сердца в мире уголок.

 

После обеденной скромной трапезы заглянул в древнеиндийскую "Анугиту": «Поэтому Речь никогда не звучит, присоединяясь к выдыханию. Звучащей рожденная или беззвучной, она всегда пребывает. Но из этих двух безмолвная лучше звучащей; как дойная корова она, богатая, превкусные вещи источает. Она постоянно течет, возвещая о Вечном Брахмо; дивная дивным возникновением, ясноулыбая, она есть небесная дойная корова. Между этими двумя тонкими сутями, в их текучести постигни различие!..» Так это ж о трансцендентальной речи нашего Начала!

        

Поэтическая отвага. Ждать зова, рискуя не дождаться его при жизни. Ждать духовного дождя, который возможно назначен не тебе, а следующему.

 

Писать не обязательно для того, чтобы кто-то слушал, вслушивался. Писать для того себя, который запутался в шифрах и в косноязычиях и может благодаря твоему внутреннему труду осознать, что же на самом деле с тобой происходило в этой жизни.

 

У Владимира Бибихина как-то бросилось в глаза: «Входит ли, входила ли Библия в неведомое целое? и Ригведа? Нелепо уверять, что нет, хотя реконструкция по-видимому дело не человеческого ума. В младограмматических реконструкциях праязыка и первотекста, я теперь думаю, мерещилось это восстановление первой вести, большого сообщения или обещания, о котором я говорю. Наверное, реконструкция невозможна потому, что сам текст еще не дописан, Откровение продолжается...»

         Какой почти юношеский оптимизм! Кажется, а почему нет? Разве совсем не было попыток дописать ту (эту) "первую весть". Быть может, это была и есть единственно достойная тема для настоящего романа? Однако закавыка в том, что это первоначальное Неведомое Целое не было вербальным текстом, оно было беззвучным, оно существовало в "жанре" трансцендентальной Речи.

 

У Борхеса: "На какой-то полке вселенной стоит всеобъемлющая книга; молю неведомых богов, чтобы человеку – хотя бы одному, хотя бы через тысячи лет! – удалось найти и прочесть её". Или герой "Ста лет одиночества" Маркеса: почти всю жизнь расшифровывает пергаментный манускрипт великого мага-алхимика цыгана Мелькиадеса, и вот уже после невероятных трудов найдя шифр и ключи, взволнованно читает потрясающие вещи, но, дойдя до финала, понимает, "что ему уже не выйти из этой комнаты, ибо согласно пророчеству пергаментов, прозрачный (или призрачный) город будет сметен с лица земли ураганом и стерт из памяти людей в то самое мгновение, когда Аурелиано Бабилонья кончит расшифровывать пергаменты, и что всё в них записанное никогда и ни за что больше не повторится..." М-да... Где-то что-то окончательное уже будто бы есть. И трудиться уже не надо. Однако даже Маркес предостерегает против этого фатально тщеславного пути.

 

 "Доктор Живаго" – свидетельство того, что еврейско-русская интеллигенция, которой единственной было дозволено "формовать" центральные нити культуры, ничего не понимала и не поняла в русской жизни и в русской истории первой трети двадцатого века. Эту историю мог понять только азиатско-русский ум, видящий мир как в основе своей духовно-природный феномен (а не феномен тщеславно-антропологических и психо-лирических интриг). Азиатско-русский взгляд на историю первой трети двадцатого века, к счастью, отчасти запечатлен в "Тихом Доне" и в "Повести о жизни" Паустовского. И не только.

 

Никакого содержания у мира, конечно, нет. Мир чрезмерно содержателен, чтобы мы могли что-то из этого великанского Смысла ухватить. И поэзии предстоит предавать словесной музыке эту неописуемость бессодержательности и безмотивности, этого чистого скольжения в невероятном и неведомом. Содержание мира нам не по зубам. Оно может кому-то быть подарено блёстками и экстазами мгновенно распахиваемых и стремительнейше захлопываемых оконц. Но эти мгновенные "показы" не поддаются вербализации.