Онтологические прогулки

          Сознание не заключает в себе никакой целостности, потому что оно уже по самой природе своей необходимо предполагает раздвоение, т.е. распадение на субъект и объект, почему, с одной стороны, оно может считаться чудом, а с другой стороны, — несчастьем. Мы слишком часто забываем о том, что мир, неотъемлемой частью которого являемся мы сами, дается нам даже не из вторых, а из третьих рук, т.е., во-первых, сенсуально, а во-вторых, интеллектуально (или, объективно выражаясь, церебрально), ввиду чего как раз и возникает то разделение, если и вовсе не резкая противоположность между нашим собственным бытием и бытием мира, которая вынуждает нас принимать ее за нечто метафизическое, т.е. за трансцендентный атрибут бытия, тогда как на деле она — лишь та форма, посредством которой мы познаем внешние вещи и самих себя. Если бы это постижение было непосредственным, то мы бы постигали вещи и самих себя так, как они есть, но в том-то все и дело, что самый характер познания заключается не иначе как в опосредствовании, а потому там, где кончаются явления, т.е. представления, никакого познания уже нет, т.е. отсутствует то условие, которым уничтожается то, что отнимается нашим сознанием.

          Вот почему искомая всяким человеком целостность бытия может быть обретена лишь через освобождение от сознания, наступающее вместе со смертью. Горевать же об утрате этого сознания, которое невообразимо иначе как животное, мозговое, в состоянии лишь тот, кто забывает о том, что в нем уже при жизни укоренилась привычка к тому, чтобы переходить в бессознательное состояние всякий раз, когда он отходит ко сну, причем ко сну здоровому, глубокому, без сновидений. И в самом деле, нет ничего более чудесного, нежели то, что природа отделяется от себя самой для того, чтобы себя осознавать. Но сознание если и может считаться даром природы человеку, то лишь даром роковым, поскольку именно в том пункте, где природа начинает осознавать самое себя, она предстает собственному взору как нечто от себя отдельное и поэтому чуждое. Следовательно, человек —несчастнейшее из всех существ, населяющих тот крохотный шарик, что одиноко затерян на задворках бесконечной во времени и безграничной в пространстве вселенной. Однако же и этого мало, ибо если сознание имманентно, т. е. ограничено в своем познании одними только явлениями, то двуногому оно предназначено в первую голову для того, чтобы усваивать личные цели и поступать сообразно с тем, к чему постоянно влечет его неутомимое хотение. Впрочем, иллюзия отдельности внешних вещей, проистекающая из сознания, внушает человеку другую, пускай и приятную, но все же иллюзию, суть которой состоит в том, что тот жалкий дар природы, которым он, скорее, проклят, нежели благословлен, должен быть его изначальной, т.е. метафизической, сущностью, которая сохраняется после гибели бренного тела. Эти две иллюзии взаимно поддерживают друг друга и, соответственно этому, стоят и падают вместе: стоит развеять одну из них, как тут же отпадает вторая. К этим же двум иллюзиям присоединяется третья, а именно убежденность в том, что если внутреннее, субъективное бытие нам несравненно ближе, нежели бытие внешнее, объективное, то из этого будто бы следует, что целостность бытия обретается человеком не в единстве с миром, а в единстве его собственного Я. Однако же, как то неопровержимо доказал Кант, реальное единство нашего Я непостижимо, в то время как единство познающего Я, из которого выводили, что оно будто бы есть имматериальная субстанция, если и представляет собою единство, то лишь единство логическое, не дающее в познавательном смысле ничего, кроме пустоты.

          Стало быть, познанной самостью может быть лишь волящее, а не познающее Я, но поскольку не только сознание внешних вещей, но и самосознание невообразимо без раздвоения, т.е. без разделения на то, что познает, и то, что познается, постольку в самосознании Я не безусловно просто, а состоит из двух совершенно разнородных субъектов, которые при этом должны составлять непосредственно одно и то же. Именно потому, что сознание внешних вещей отличается от самосознания лишь в степени, гетерогенность сознания и воли, с одной стороны, позволяет уяснить нам реальность внешнего, объективного мира в противоположность его идеальности, т.е. уяснить различие мира как воли и мира как представления, а с другой стороны, вплотную подводит нас к тому пределу, за которым для нашей мысли не остается ничего, кроме непроглядной тьмы, ибо действительная целостность нашего Я, согласно вышесказанному, не попадает в поле нашего сознания. Но если различие субъективного и объективного бытия обусловлено представлением, то из этого следует, что нет никаких разумных препятствий допустить, что по ту сторону всякого познания целостность бытия обретается не только в смысле единства нашего Я, но и в смысле единства нашего собственного бытия с бытием мира. Сама по себе, как таковая, воля может лишь мыслиться in abstracto, а потому есть нечто хотя и бессознательное, но при этом уже не столько лишенное сознания, т. е. подсознательное, сколько превышающее сознание, т. е. сверхсознательное. Поэтому, если вместе со смертью мы утрачиваем сознание и, соответственно этому, переходим в бессознательное состояние, то последнее может считаться таковым в том смысле, что оно представляет собою высшее состояние по сравнению с той формой, помимо которой немыслимо как сознание внешних вещей, т.е. объективное познание, так и сознание нас самих, т.е. самопознание. Распространяться же дальше этого предела не представляется возможным, ибо здесь мы, как сказал бы Шеллинг, чувствуем, что достигли того, превыше чего нельзя более ничего помыслить.

          Вот почему я, установив в качестве необходимого пролога к истине коренное различие между понятиями духа и души (смешение которых зиждется на понимании духовного как умственного и, соответственно этому, на полагании нашей изначальной сущности в познающем Я), утверждаю, что, поскольку человеческое явление отличается от прочих явлений лишь в степени, постольку дух надлежит признавать внутренней сущностью не одного только человека, но и всего мира. Даже более того, формула «вещь сама по себе = дух» есть, по большому счету, тавталогия, ибо бытие как таковое по определению бестелесно, между тем как понятия духовности и бестелесности — синонимы. И в самом деле, понятие духа есть понятие чисто отрицательное, потому что посредством этого понятия мы хотя и в состоянии мыслить, чем вещи не являются, но при этом не можем узнать, что они есть на самом деле. Однако же именно поэтому данное понятие оказывается единственно адекватным существу обсуждаемого предмета, а потому я не вижу ни малейших затруднений для того, чтобы утверждать, что дух есть не что иное, как внутренняя сущность природы, которая, в свою очередь, является, выражаясь языком Гегеля, инобытием духа, между тем как самоотчуждение духа в природе как раз и есть то, что Шопенгауэр именовал объективацией воли.