Онтологические прогулки

          Вопрос существования Бога трансцендентен, т.к. соответствующий ему предмет находится за пределами возможного опыта, а потому бытие Божие не может быть доказано точно так же, как и опровергнуто. Однако же неразрешимость данного вопроса, т.е. невозможность предоставить сколь бы то ни было убедительное доказательство как тезису, так и антитезису надлежащей дилеммы, равна внутренней противоречивости самой его формулировки, ибо здесь явно игнорируется то субъективное условие, благодаря которому только и становится возможной сама постановка вопроса, а именно наше собственное сознание и обусловленная им противоположность субъекта и объекта. Иначе выражаясь, поскольку объекты бесконечно возможного для нас опыта суть лишь представления, в качестве таковых находящиеся всегда и только в нас, постольку и Бог менее всего может быть существом вне нас, ибо противоположность субъекта и объекта, которой, собственно говоря, и обусловливается внеположность одного другому, есть не иначе как форма простого явления, неприменимая поэтому к самой вещи. Отсюда вытекает то обстоятельство, что Канту менее всего было нужно опровергать теизм и тем самым подыгрывать атеизму, ибо ввиду установленного им различия между явлением и вещью самой по себе теизм начисто лишается основания, между тем как оппонирующий ему атеизм оказывается совершенно бессмысленным. Не будет преувеличением заметить, что трансцендентальная философия в данном случае одним выстрелом убивает двух зайцев, устраняя хорошо обоснованным с ее стороны прозрением один из наиболее щекотливых вопросов метафизики. 

          Что сам Кант понимал суть дела именно так, как то изложено выше, очевидно явствует из его черновиков, в которых, помимо всего прочего, ясно и недвусмысленно сказано: «Бог — не существо вне меня, а лишь моя мысль». Эти слова намеренно приводятся мною в качестве необходимого противовеса отождествлению кантовской этикотеологии с очередным доказательством бытия Божия. Вот что по этому поводу говорит Шопенгауэр: «И вот, после того как Кант своей критикой умозрительной теологии нанес последней смертельный удар, он должен был постараться смягчить произведенное этим впечатление, положив на рану какое-нибудь успокоительное средство в качестве противоядия — подобно Юму, который в последнем из своих столько же поучительных, сколько неумолимых Диалогов об естественной религии открывает нам, что все это была лишь шутка, простое exercitium logicum. Сообразно тому, и Кант, в качестве суррогата доказательств бытия Божия, дал свой постулат практического разума и вытекающую отсюда моральную теологию, которая, не имея никакого притязания на объективное значение для знания, или теоретического разума, сохраняет полную силу по отношению к поведению, или для разума практического, чем и была обоснована вера без знания, — чтобы у людей все-таки хоть что-нибудь было под рукою. Его изложение, при надлежащем понимании, имеет лишь тот смысл, что признание воздающего после смерти, справедливого Бога — удобная и достаточная регулятивная схема в целях истолкования чувствуемой нами серьезной этической значительности нашего поведения, а также для руководительства самым этим поведением; иными словами, это — некоторым образом аллегория истины, так что в данном отношении, к которому ведь в конце концов и сводится все дело, такое признание может заступить место истины, хотя бы его и нельзя было оправдать теоретически или объективно. <...> В указанном смысле и надо значит понимать кантовскую моральную теологию, принимая при этом в соображение, что сам он не имел возможности высказаться об истинном положении дела с такою свободой, как делаем это мы здесь: нет, построив чудовищный образ теоретического учения с чисто практическим назначением, он рассчитывал на granum salis у людей поумней. Вот почему теологические и философские писатели последнего времени, чуждающегося кантовской философии, пытались по большей части придать делу такой вид, будто кантовская моральная теология — настоящий догматический теизм, новое доказательство бытия Божья. Но она совсем не имеет такого характера, а сохраняет свое значение исключительно в пределах морали, ради одной морали и ни на волос дальше» (Parerga и Paralipomena).

          К вопросу о жизни после смерти, измышление которой понадобилось единственно ради того, чтобы упредить нашу самость от опасности материализма, относится то же самое, что и к вопросу существования Бога. И действительно, желание людей во что бы то ни стало пережить свою собственную смерть не в последнюю очередь продиктовано тем страхом, что основывается на иллюзии, будто бы сознание угасает, а мир продолжает и далее жить и здравствовать. Но если, как то неопровержимо доказал Кант, материя не имеет бытия в себе самой, а потому и не существует вне представления, то вместе с угасанием сознания исчезает и тот мир, носителем которого сознание как раз и являлось. «Если я отниму мыслящий субъект, то весь телесный мир должен исчезнуть, так как он есть не что иное, как явление в чувственности нашего субъекта, некоторый род его представления» (Рассуждение об объеме чистой психологии, 1-е изд. «Критики чистого разума»). Что этот же самый мир продолжает жить и здравствовать в других сознаниях, для угасающего сознания попросту безразлично, ибо никому не под силу выйти за пределы себя самого, дабы непосредственно отождествиться с тем или иным существом, от него отличным. То же, что не подлежит ни пространству, ни времени (а именно вещь саму по себе — всеединое существо мира, не имеющее ничего вне себя), как раз и следует именовать нашей самостью, которую можно с полным на то основанием считать вечной, несотворенной и неуничтожимой.