Болдинская весна
Светлана Леонтьева (22/02/2023)
***
Триста лет не прошло ещё. Ибо такие вот гении
лишь один раз рождаются – солнышки в небесах.
Если бы ты умел сжечь ненужные произведения,
если ты бы умел прятать в огнь это пламя в стихах.
Если ты бы умел, ибо рукописи, как и летописи.
Видишь печку? Дрова? Так упрячь в это пламя, упрячь!
Чтоб осталась одна нестерпимейшая, но поэзия,
так скорее в огонь, чтоб тебе не сказали – рифмач.
Знаешь, лучше вот так – грудь открыта пред пулей Дантесовой,
знаешь, лучше вот так с горькой пулею, что в животе,
чем однажды проснуться ненужной и неинтересною,
в смысле, что нет метафор, точней если есть, но не те.
И упасть после в сани, ах, родненький, перед закатами!
Печь свою накормив – эту жадную, вот вам дрова:
золотою, чудесною, нежной главою десятою,
или Гоголевским «Мёртвых душ», – взвыть бы мне – томом два!
Тот, кто ранен огнём, тот сгореть не сумеет однажды,
тот, кто видел сожжённое, тот понимает всех птиц,
но пред тем, как в камин бросить, то поцелуй ты бумажный
свой отчаянный свёрток из шебаршащих страниц.
Если же в интернет ты послал, извлеки ты из гугла,
если же настрочил это в чатах, закрой свой портал.
Ибо дороги нам эти чёрные, чёрные угли,
невозможно живые!
Послушай, что пепел кричал!
ГАДАЛКА
Карты таро, попугай с предсказаньями да сон-трава,
над шатром тени пляшут, собаки, олени, лошади возле стен,
Пожилая немка Кирхгоф – то ли бабушка, то ли сова
принимает Пушкина и ещё гостей.
Она гадала ему по руке и на картах, что угль –
на цыганских, игральных, а свечи, повывернув мех,
непрестанно мерцали; у бабушки палец округл,
а ещё попугай повторял человеческий смех.
А сова-то, сова жёлтым глазом косила в игре,
попугай – он дурак, как и все наши пули глупы.
Павел Мансуров были, Всеволжский, Сосницкий в шатре,
«пахли ладаном» пальцы, точнее, гадалки персты.
Александра Филипповна, карточный долг возвращён:
передаст камердинер конверт, а на нём апостроф
от лицейского друга. И пьяным, лихим денщиком
был зарублен ваш родственник: всё, как сказала Кирхгоф.
И сказала она: бойтесь снега, блондинов теперь.
И сказала гадалка: дурным будет знаком постель…
И кружились тюк ваты, зеркальная комната ввысь,
и бежали слонята, медведи и зайцы вперёд.
Не ходи на дуэль, огонёк, светоч наш, берегись!
Не бери пистолет: эти руки нужны для красот!
Просыпаешься утром: да что там такое, зачем?
Что за сон был тревожный? Приснились медведь, лошадь, кит!
Надо было поверить гадалке по имя поэм,
но вокруг роем сплетни, как будто из тюбика крем,
расскажите где Пушкин?
Он жив.
Он воскреснет.
Убит.
***
Не бери пистолет, поэт, о, не вздумай,
если взялся, тогда стреляй скорей первый.
Так учила богиня римлян Минерва,
так учил разгневанный тьмой Везувий.
Если взял пистолеты, мушкеты, сабли,
если видишь в своём окуляре Дантеса,
береги, умоляю, родной мой, сердце
и стреляй скорее, не жди ни капли!
Не люблю, не люблю, не люблю сама я,
когда той же рукою, что лишь для искусства,
но стреляют. Сколько я дров наломала,
сколько раз я орала: убить тебя мало!
А рука у Пушкина сжата до хруста.
А на третий день он попросит морошки!
Кто на Чёрной речке бывал на русской,
у того от волненья тверды ладошки!
- Эй, Дантес, выходи, подлый трус. Я стреляю!
Не попавшая пуля в тебе дозреет.
…А рука у Пушкина мягче шали,
вся изнежена музами. Нет нежнее…
Воевать не должен поэт, сражаться,
он не должен драться бандитски в челюсть.
У поэта логос, натура, рацио,
у поэта – звезды, мотивы, мелос.
У поэта вечно – простить и плакать,
у поэта слово превыше мести.
Если бы не поэтом он был, а воякой.
Если не был Дантес бы последней собакой.
…Но убито солнце рукой Дантеса.
***
Вам ждать доходы с ваших деревень:
с овса, скота, лесов, грибов и брюкв.
А у меня доходы ночь и день
из тридцати шести доходных букв.
Так отвечал светило-Пушкин: «Здравья, граф!»,
где входит Завадовский в ресторан,
где угощал поэт, друзей собрав –
он щедро угощал – зови цыган!
Доходы с букв… а букв красным-красно,
доходы с букв, а их синё, что небо.
На них купить возможно хлеб, вино,
а после умереть за всё за это!
За многоточия, за абрис, за эскиз
и за ожоги рифмою глагольной!
…Во чреве каждой буквы народись!
И букву каждую носи во чреве столько,
покуда не загнёшься от тоски
и не дозреешь в Троице Рублёва!
А буквы разрывали нас в куски,
а буквы возносили нас до Слова!
Сейчас пора нам их кормить, кормить,
они, как дети нам в соски вцепились.
Конечно, ешь!
Конечно, пей на милость!
Ты Пушкиным когда-то накормилось
в его последний день, нам дав взаймы:
не убиенное
– из уст сражённых в гроб,
нетленное –
из розового тлена.
Нас дым Отечества в свои объятья сгрёб,
который сладок и приятен. И бесценен.
А ЗОЯ ПУШКИНА СТИХИ ЧИТАЛА
1.
И сказала Зоя Космодемьянская,
поднимая после бомбардировки томик Пушкина:
У этой книги есть стать партизанская,
в этой книге есть всё, что нужно мне.
Так она сражалась за родину, маму, за чтение,
за бессмертие смертью своею ужалена,
так учили детей книги наши, учебники,
за Россию, Победу, за Сталина.
Рядом Пушкин, что ангел витал – крылья птичии,
загораживал телом, дуэлью пронизанным.
Сколько в смерти есть духа, небес и величия,
если ты заедино и купно с Отчизною!
Зоя, Зоя моя, под кофтёнкой с заплатками
вы носили в кармане сей томик зачитанный,
а страна простиралась большая с Камчатки и
от морей своих белых, сияя орбитами!
Есть два гения с мире – вы Зоя и Пушкин
«Дайте пить!» - вы просили, наш ангел, наш лебедь:
«Выпьем с горя!»
Конечно. Ах, право, где кружка?
Оказалось, что кружка – всё русское небо!
2.
Да, что же такое, да что же такое,
ужель так возможно, Царица Небесная!
Святую, бесстрашную, хрупкую Зою
на казнь пригласили телесную.
На казнь своего непорочного тела,
и кости ломали невинные, девичьи,
и ноги кромсали. Всё тело болело.
А в ранах птенцы словно плакали пеночки.
Фашни было много, она в одиночестве,
сказала лишь имя «Татьяна» без отчества.
И больше ни слова. Огонь разжигался так,
и больше ни слова про месть партизанскую.
Деревни, деревни, там бабы с детишками,
фашня забрала всё, всех кур, живность разную.
Сидеть надо тихо, не слышно, не слышно нам,
как Зою пытали, как жгли безобразно как.
Но сколько лет минуло: крик над деревнею,
он родину нашу на нитке удерживал,
и если ты выйдешь однажды в переднюю,
и если не выйдешь, услышишь, как стержнями,
как сваями крепкими, словно бетонными
её голос хрупкий мир держит упорами.
О, золотко, девочка, милая, честная!
О, сколько ты вынесла, стала ты песнею,
ручьём, что с живою водою калиновой
и солнечным ярким лучом над рябиною.
И птицей, той самой упрямою пеночкой,
что в ранах вила свои гнёзда уютные,
и кости скрепляла разбитые девичьи,
и вечность свою вознесла над минутою.
Могла бы, я сердце своё перебросила
тебе бы!
Из нашего мирного времени.
И тело своё отдала без вопросов бы
за родину нашу! Оно неотъемлемо
от Зои!
Я девочек бы называла, как Божие
всех именем Зоя, как высшее, сильное!
Ужели возможно все это, возможно ли
все пытки, все страсти снести и насилия?
А Зоя снесла. О, мне в руки патроны бы
и пальцы не дрогнули, право, не дрогнули!
Эй ты, кто насиловал, а после фоткался,
эй ты, гитлерюга, кто вешал, иди сюда!
Тебе бы в лицо – кислотою и хлоркою,
тебе бы яйцо поскоблить зернотёркою.
И ты, кто приравнивал Сталина к Гитлеру,
одна вам дорога – всех в ад стеклобитовый.
Поэту не только лишь песни да творчество,
поэт может многое, кроме пророчества,
поэт может в бой,
как солдатик простой.
Поэт может в поле сражаться за правду.
Огнём и мечом.
В визг, в разрыв, в канонаду.
Я тысячу раз злу давала отпор,
мне Зоя глядела звездою в упор…
Бессмертная Зоя! Вздымаются руки.
Святым выпадают вселенские муки.
Попробуйте только: здесь наша победа!
Здесь наше огромное, наше святое!
Встаёт из-под черного гравия Зоя
и ртом обожжённым: не смейте про это,
фашизм не пройдёт, ваше вшивое гетто.
3
БЕРЁЗОВЫЙ ПОЗВОНЧНИК
(по мотивам пушкинской Львовки)
По белому стволу, по веткам, листьям, почкам,
ой, какой ветер, невесть откуда гроза какая.
Ощущаю всю землю – у меня берёзовый позвоночник,
и бежать-то мне некуда, вросшие, не убегают.
Вросли позвоночниками берёзовыми
так, словно мы продолжение космоса.
Мне талдычат: здесь плохо, но как под наркозом
под воздействием эпоса, пафоса, логоса.
Умирать, так живою, не умершей, сбившейся,
с вечно съехавшей крышею, горем убитою.
У меня позвоночник берёзовый высится,
у меня миокарда вся сплошь алфавитова.
У меня под берёзой –
отцовые косточки,
у меня под берёзами деды схоронены.
Как могу я оставить их?
Первоисточники
для меня они – родненькие под бетонами.
Я берёзы их глажу – шершавую родину,
прижимаюсь к стволу, обнимаю руками.
Сердце торкнется вдруг: словно кто-то вдруг камень
в моё истинное взял и бросил сегодня.
Не оставлю я их, хоть мне трудно порою
отбиваться от тех, кто несчастья мне кличет.
Там под кожею, проще сказать под корою,
словно Чехова «Сад» вырубают мне лично.
Помогите, пророки мои, мои корни,
мои в люльке-качалке сестрицы-берёзы,
дед Иван, дед Артемий и всех непокорней
моя спившаяся (умерла с токсикозе)
всеблагая свекровь. Здесь берёзы, берёзы
на Гнилицком погосте, что возле Вереи,
вьются бабочки, ласточки, пух и стрекозы,
ибо наши умершие – живших вернее!
Оберегов надежней, молитвы, камланья.
А ещё баба Шура и бабушка Анна.
Я за всех вас молюсь: кто с верёвкой на шее,
кто от тяжкой болезни сгорел, утонул кто.
Мой берёзовый лес весь исходит от плача,
не боюсь я охайников, тычущих глупо
в мою белую спину, могу сдать я сдачу.
Но на ненависть я отвечаю любовью
на отъятость и на неприятие прочих.
Ибо бредит берёзовой сладкой любовью
и крепчает берёзовый мой позвоночник!
4.
Вслед за черкешенкой мой Пленник должен был
с крутого берега да в омут, прямо в омут,
так Пушкин написал в Гура-Гальбин
дружище Гончарову, что такому
был финишу бы чрезвычайно рад.
- Зачем, зачем во след он не подался?
Танцуй венгерку, краковяк и вальсы,
танцуй, страна моя, кадриль, гопак!
Вы ждёте там, близ запада, придёт
к вам родина, танцуя и братаясь,
А если пуля да опять в живот
на Чёрной речке? Это разве танец?
Сама к вам родина весною прилетит,
а вы, как встарь, до родины, живые,
до поля русского, до леса, до России,
до Волги, до Оки. И жив пиит.
И что к вратам Царьграда снова щит
Олеговыми братьями прикреплен,
что Слобожанщина, что Северщина, степи
Подолья, Малороссии до плит
надгробья, кладбищ. Что она сама,
к вам Русь придёт, настроит терема,
дороги гладкие. Заводы. Крепь тугую.
Танцуя! О, как родина танцует
до слёз, до смерти. Хлеб да сала шмат,
а у неё от боли автомат
к ладоням прикипел.
Пока Россия
по полю шла и ножками босыми
по снегу рваному, я Киев сторожил
кудрявый,
гордый, каменный, родной
да вдоль стены расстрельной, под стеной
тянулся к вам из всех свинцовых жил.
Последние публикации:
Краеведение в рифму –
(21/10/2024)
Покаяния шар багряный: Караваиха* –
(06/10/2024)
Русь изначальная –
(05/07/2024)
Поэма космической улицы –
(30/05/2024)
ПОСТЪ –
(22/04/2024)
Журавли-краснодневы –
(12/04/2024)
Музы Цицерона –
(19/03/2024)
Матушкины шаньги –
(11/03/2024)
Царская баллада –
(21/02/2024)
Навсегда –
(06/02/2024)
Необходимо зарегистрироваться, чтобы иметь возможность оставлять комментарии и подписываться на материалы
