Поэзия

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

Я слушал непрерывный дождь

(октябрьское сверхцикленное)

 

Я слушал непрерывный дождь

 всю эту ночь, все эти годы –

как будто бы вернули моду

 носить размокший макинтош,

и будто подавали грош

 немые вымокшие тени

 и уходили молча в дрожь

 без предпочтений и хотений.

Иль будто ехали ко мне

 подводы непрерывным цугом

 и удалялись долгим кругом,

скрипя на вымокшем гумне.

 

Я будто умер на войне

 и размокал один в окопе,

а кто-то взрослый в микроскопе

 увидел каплю на стене.

И всё текло – в воде, в вине,

в непросыхающем обрате –

всплывало, путалось на дне,

слипалось, пухло в инфильтрате,

приготовляясь к ноябрю,

к его смирительной рубашке,

где по огромной промокашке

 я кляксы темные зубрю.

 

 

 

Я слушал непрерывный дождь - 2

 

(октябрьское сверхцикленное,

предваряющее первое в цикле)

 

Я слушал непрерывный дождь

 всю эту ночь, все эти годы,

и даже в ясную погоду

 я понимал, что будет дождь.

 

Всё потому, что стали рожь

 сажать бессмысленно на небе,

а что в ржаном небесном хлебе

 как ни холодный ржавый дождь?

 

Железо, ржавчина и дрожь,

что это свалится на темя –

то ангелов бесплотных племя,

теперь тарелок чья-то ложь.

 

И никого не ставят в грош,

и запускают, запускают…

Над головою вместо рая

 полнейший кипеж и дебош.

 

И постоянно льется дождь

 из плачущих глазниц небесья –

жизнь то ли пёсья, то ли бесья,

ее смывает только дождь…

 

 

 

Новая Нига Немыслиц

 

Но

 

 в усталости дня запечатанная ностальгия

 вскрывается ночью о ночи единственно долгой,

когда новорожденный наш шел рифмически львиный

 по номинализмам и номенклатурным осколкам,

носился неумен ноумен по нонконформизму

 от дома до дома, как ноша невинного хмеля,

и нониус мой намерял нон-финито капризно,

а ты из ноэмы ткала пряный нонсенс ноэля

 

 Ни

 

 ах, эта ничтожная малость высокого утра,

молящая к низостям самых склоненных разливов,

в которые нам низойти осторожная мудрость

 препятствует тихим никчемнейшим паллиативом,

она мне ниспосланной во откровении стала,

за то, что сдирает за вас ниспадающие голоса их –

о голость, низвергнутая с тайников пьедестала,

как нимфопоклонник я в полости нимбов влезаю

 

 Не

 

 как неожиданно блаженно

 из незамысловатой клипсы

 в неприхотливом отраженье

 сверкнул неимоверный Ибсен

 по неприветливой доселе

 и неприязненной напредь

 в непредусмотренном апреле

 весну неистощимо греть

 и неприметно прислоняться

 к неисчерпаемой стене

 где нецелованные пальцы

 так непонятно пишут мне

 

 

 

Жизнь – перевертыш

 

Жизнь – перевертыш, в ней нет середины.

Я набекрень бескозырку надвину –

Внучку ведь в школу уже проводил,

Вот я и снова пацан-имбецил.

 

Кубарем с лестницы рухну во двор,

Там с корешами у нас разговор:

Мы перетрем про чувих и про жесть,

Выпьем отвертки, чтоб душу отвесть,

 

И похиляем прикольно и клёво

 К плешке тусить до начала второго –

В два, ведь, девчонку из школу опять

 В галстуке, блин, как пижон, забирать…

 

 …Внучка моя в класс с портфелем вошла,

Взглядом своих сорванцов обвела:

«Можно садиться всем, будет диктант» -

Жизнь-перевертыш, семейка-мутант…

 

 

 

Перманентно свищет ветер...

 

Перманентно свищет ветер, рвутся птицы и немеют,

я один на целом свете вырезаю им камеи,

запершись в сундук железный от смертельных ураганов,

специально чтобы тесно, специально чтобы странно

 и почти необъяснимо… (ни от гула, ни от ветра,

ни от жесткой Хиросимы – в этом мой сундук не петрит,

он осуществляет схиму от людей и их подобий,

чтобы проходили мимо). Будто бы пустыня Гоби…

Мой сардоникс пятислойный от резца дрожит и стонет,

словно взмахивает Дойна на распахнутом балконе

 белоснежными руками как лебяжьими крылами,

и багровыми верхами небеса над облаками

 проявляют образ божий… (только птицы внемлют богу!

только каменные дрожи от мольбы моей убогой

 в постоянном заточенье превращаются в камеи,

ощутив предназначенье). Камни плачут и немеют…

 

 

 

 

Наконец, выходит солнце из осин...

 

Наконец, выходит солнце из осин и саксаулов,

тень появится, наклонится и отправится к аулам

 из зачуханной безликости полумертвой Чернышовки,

над попиленными липами проплывает звук ножовки.

У меня хватает смелости, захожу в сарай истлевший,

и в корзинку, стиснув челюсти, погружаюсь, будто леший.

Здесь старинное дыхание наваждений и рогожи,

и соловое задание жизнь ушедшую итожить.

Завернувшись в мешковину, носом втягиваю даты,

сорок лет назад покинут этот хлев витиеватый,

а столетие отсюда родился в хлеву ребенок,

но какая-то иуда обрекла его с пеленок

 на сиротство, на разверстку, на небесную дорогу –

жизни меньше, чем наперстку, намолили здесь у бога.

Ржавый прах пропах соляркой, неуютом, крупом потным

 и севёлою дояркой над подойником бесплодным.

 

 

 

 

ябрь-ябрь-ябрь-абрь

 

Еще немного – и декабрь,

ябрь-ябрь-ябрь-абрь без перерыва,

как будто лает бобр с надрывом,

етит его абракадабрь…

 

На небе – толстый слой грехов,

и вся земля под покаяньем,

юль-юль в опале и изгнанье,

не говоря уж про юльбовь…

 

Еще немного – и трындец,

испустят дух паллиативы,

и под метельные мотивы

звон колоколец, колец, лец…

 

 

 

Гимн

 

Эквивалентны бытию эпициклоиды педалей,
в них вдавленных до дыр сандалий
и всунутую в крутию
ступней натруженную пару.
Земля похожа на гитару, а наши жилы – на струну.
Всё вместе составляет рондо, звучит Альгамброй, хочет в Лондон,
но любит глупую страну,
где начинают утро шваброй и дышат еле-еле жаброй
в опалесценции свобод.
Иначе говоря, всё встало,
лишь только цепи из металла, эпициклоиды творя,
растождествляют быт и дыбу, и бытия седую глыбу
влекут по пням календаря,
где подступает Сент-Иззября непрекращаемая капля
и раскисающая в гель и так-то клёклая дорога.
Нет в этом мире доброты!
Так что хулить осталось бога, стелить постель, смеясь с порога
небытию: ну, где же ты?
 

 

 

Воля ваша, мне не страшен и такой...

 

(последнее из цикла)

 

Воля ваша, мне не страшен и такой испод исхода:

выпиваю простоквашу за прокисшую погоду,

достаю пододеяльник, укрываю подоконник,

тут и лягу, как изгнанник, солнца идолопоклонник.

На меня слетятся птицы, соберутся рядом кошки,

Карлсон тоже приземлится на распахнутом окошке,

перепутав с Исааком, с неба спустится архангел,

и четыре ануннака принесут с Нибиру факел.

От такого Вавилона я проснусь и очумею,

было лучше, безусловно, вырезать во тьме камеи,

заберусь опять в шкатулку, где хранятся шишки с юга,

там всегда тепло и гулко, даже если дождь и вьюга,

и сплошная простокваша вместо звезд на небосводе,

у меня здесь ноша ваша и надежда на свободу,

только вышелушить надо семена из тесных шишек,

я теперь, как Торквемада, извлекаю их излишек.