Комментарий | 0

Райнер Мария Рильке. Избранные стихотворения

 
 
 
 
От переводчика
 
Переводы стихотворений Райнера Рильке, которые здесь, именно в журнале «Топос», будут постепенно публиковаться в полном объеме, в основном сделаны мною в 80-х годах прошлого века. Тогда казалось, что пройдет совсем немного времени – и наконец-то появится настоящий «русский Рильке», как когда-то появились и русский Гейне, и русский Бодлер. Но действительность перечеркнула все эти ожидания. Переводчики старались, книги выходили регулярно, но как-то так получалось, что великое наследие Рильке мельчало и расслаивалось, вместо того чтобы сойтись в единую картину. Уступая усилиям многочисленной переводческой братии, материал этой поэзии прогибался и слоился, и при этом таинственно молчал, будто готовился к чему-то более проникновенному. Складывалось впечатление, что у каждого из более чем двухсот пятидесяти переводчиков Рильке был какой-то «свой» вариант оригинального текста, некий «свой Рильке», мало похожий на все остальные. Стихотворные варианты и интерпретации этой таинственной поэзии множились, отнюдь не приближая нас к оригиналу, а, напротив, расслаивая оригинал во множестве интерпретаций. Постепенно становилось понятно, что творческая загадка Рильке требует, по-видимому, куда более грандиозных усилий, чем может себе позволить профессиональная переводческая среда. До сих пор эталонных переводов Рильке у нас катастрофически мало, а то, что предлагают многочисленные интерпретаторы, когда-либо дерзавшие уловить неуловимое в поэзии «одного из самых влиятельных поэтов-модернистов ХХ века», это, скорее, вариации на тему, нежели истинные переводы, в полной мере отражающие дух и букву оригинала. Не уверен, что мои вариации лучше, но и держать «моего Рильке» в столе, как я это делал в течение более чем 30 лет, смысла больше не вижу.
 
Ваш Игорь Белавин
 
 
 
 
 
 
 
 
НОВЫЕ СТИХОТВОРЕНИЯ (1907)
 
 
 
Песнь любви
 
 
Куда приткнуть мне душу, чтоб она
к твоей бы не лепилась? Как, заметь,
внять всем вещам, когда ты путь к ним застишь?
Позволь ей сгинуть в закоулках сна,
в кромешной тьме, какую не заластишь,
в глухом углу, где можно не глядеть
в твои глубины, что открыты настежь.
Как на колках, распяты мы порой;
а между тем, хранят один настрой
те две струны, чей голос – ты и я.
Но чья под нами дека, вот вопрос,
наигрывает что за виртуоз
песнь бытия?
 
 
 
 
Сафо – Алкею
 
 
                    Фрагмент
 
Не тебе в мою проникнуть душу,
лучше уж молчи, потупив взор,
если ты закрыл глаза и уши
пред неизъяснимым. С давних пор
 
вещи мне рассказывают сагу,
тягу к славе дав моим словам.
Прочь, мужчина! Собственному благу
служит наша девственность, не вам
 
искушать нас, мудрых. Неизменны
ценности, что нам господь вручил:
пусть благоухают Митилены,
словно яблоневый сад в ночú,
ароматом наших персей взбухших –
 
двух, тобой нетронутых, моих…
Но забудь о сладострастье плоти,
очи опускающий жених!
Не мешай мне: бог давно в комплоте
с лирой, поднимающей стоймя
 
все и вся. Меня пронзившей ноте
быть вовек преградой меж двумя
……………………………………
 
 
 
 
Уход блудного сына
 
 
Уйти в бега от путаницы смутной,
от терний нашей совести больной,
что образ мира ловит поминутно
и вновь теряет (как ручей лесной!);
ото всего, что нас цепляет нудно,
что твой репейник, – ноги унося
от всех и вся,
хотя и ты бы смог
нежнее быть с реальностью (обличьем
столь будничной, что взгляд ее наличьем
пренебрегал) – и отыскать исток;
иль угадать, что с полным безразличьем
влачится горе по краям дорог,
застыв в глазах ребячьих навсегда: –
уйти в бега неведомо куда;
так разжимается рукопожатье,
так рану бередят, раскрыв объятье
земле обетованной, так года
в своих кулисах прячут вероятье:
оазиса? пустыни? Не беда,
что навсегда, но на какой основе?
По глупости, по зову темной крови,
из дерзости, не знающей стыда…
 
Все принимать, не внемля укоризне,
ценить лишь то, что ты отдашь сейчас,
и одиночество в свой смертный час.
 
Ты в этом видишь подступ к новой жизни?
 
 
 
 
 
Гефсиманский сад
 
 
В смятении не разбирая троп,
сер, как листва густых олив на склоне,
он шел, вложив свой нищий светом лоб
в глубь беспросветной нищеты ладоней.
 
Еще и это. К смерти я, слепец,
пути не зная, с каждым шагом ближе.
Как я могу сказать: «Ты – есть, Отец!» –
Тебе в угоду, коль Тебя не вижу?
 
Твоей и тени, где бы ни искал,
нет. Ни во мне. Ни в тех, кто мне внимал.
Нет в тех камнях. Я ныне сир и мал.
 
Я сир и мал среди людских обид,
их Слово Божье, мнил я, утолит,
но нет Тебя... Меня сжигает стыд.
 
Явился ангел тут, – молва гласит.
 
Так впрямь и ангел? В срок явилась ночь,
листву листая в равнодушном бденье.
Учеников томило сновиденье.
Так впрямь и ангел? В срок явилась ночь,
 
глухая ночь. С чего ей быть иною?
Так сотни протекли поднесь.
Не стонут камни, даже псы не воют
над жалкой ночью, той, очередною,
что ждет, когда же будет утро здесь.
 
Слова сомнений – ангелу преграда,
кто духом пал, не встретит ночь-оплот.
К таким молитвам глух небесный свод,
отцы бросают собственное чадо,
мать из-под сердца вырывает плод.
 
 
 
 
 
Женщины взывают к поэту
 
 
Все тянется к тебе: ты к нам готов?
В нас все – блаженство, все тебя зовет.
Что в Звере кровь и тьма, в конце концов
становится душой и вопиет
 
о чем-то большем. Слышишь этот зов?
В твоем лице мы длимся, как пейзаж;
но взгляд, лишенный алчности, таков,
что мы могли б подумать: ты – мираж,
 
и вопль напрасен. Но тебе отдав
все без остатка, мы себя ль неволим?
И чья душа нас примет в свой состав?
 
В объятьях наших вечность пролетит.
Но ты – уста, которыми глаголем,
ты, нам вещающий, пребудь в веках, пиит.
 
 
 
 
 
Смерть поэта
 
 
Стал отчуждаться профиль восковой,
горой подушек поднят ввысь до срока.
Мир, что был впитан вместе с подоплекой,
остался вне души высокой:
все равнодушный год унес с собой.
 
Никто поэту не сказал тогда,
насколько он сродни всему на свете
и что в чертах лица живут вот эти
луга, лощины, эта вот вода.
 
Земная даль оплачет спозаранку
его лицо, что далью смело быть. 
А маска смерти, в страхе все избыть,
нежна и беззащитна, как изнанка
гнильцы на фруктах, норовящих сгнить.
 
 
 
 
 
Будда
 
 
Он вслушивается. Мы не видим даже
в пространстве тишины, где лик застыл,
гроздь крупных звезд, стремясь в нелепом раже
напрячь свой слух. Он – там, среди светил.
 
В нем все заключено. И пусть теперь
к его стопам мы припадаем льстиво;
бесстрастный и медлительно-ленивый,
он нас не видит, словно сильный зверь.
 
В нем миллионы лет уже кружит
то, перед чем мы здесь склоняем выи.
Он позабыл пути земные
и тайне тайн принадлежит.
 
 
 
 
 
L’Ange du Meridien
 
 
              Шартр
 
Когда ветра крушат твердыню храма,
освистывая древний монолит,
невольно утешает панорама
улыбки камня: твой счастливый вид,
 
любезный ангел, чей огромный рот
всегда смеется – ста улыбок шире;
здесь с циферблата падают, как гири,
мгновенья наши, но незрим их ход,
 
ведь доли дня на солнечных часах
расставлены с той щедростью надменной,
будь спелый срок наш взвешен на весах.
 
Что о земном ты знаешь бытии?
Зачем сквозь ночь с улыбкой неизменной
несешь скрижали круглые свои?
 
 
 
 
Кафедральный собор
 
 
В тех городках, не стоящих и слова,
где, как на корточках, на площади торговой
лавчонки притулились – прямо в лоб
глядит собор. Тут лавка дверью хлоп,
 
смолкает барабан, и зазывале
черед умолкнуть. Держит всех в узде
плиссе контрфорсов, как на кафедрале
его сутана, ибо чтут везде
собор, что о соседях знать не знает.
 
В тех городках, где мало кто бывает,
ты видеть мог старинный Божий дом,
затмивший окружающие крыши.
Тогда и первому из них, поди,
пристало быть настолько впереди
по росту и значению, что в нем
нет близости к тому, чего он выше.
В последышах рост меньше, мал и прок.
Их всех в себя вобрал тот каменный чертог,
что мнил остаться в вечности, но слышал
лишь мерный бой часов. По улочкам ночным
скитаться без пути бродягам записным,
кто, взяв на вырост имя не по чину,
с ним носится, как с фантиком – малец,
как с фирменной обновкой – продавец...
Там сила и напор – всему венец,
там – родовой инстинкт, брат арочному клину,
там суть в соединении сердец
в порталах, что во мгле наполовину!
Суть – в хлебе и вине. И в смерти, наконец.
 
 
 
 
Портал
 
 
                             I
 
Остались камни. Все пошло на корм
приливным водам. Будто впрямь ненастье
когда-то смыло атрибуты власти,
ограбив тех, кто щедр был без проформ.
 
Отныне, претерпев вне всяких норм,
пока судьба свое крутила сальто,
они неотличимы от базальта
подчеркнутой естественностью форм.
 
И все ж над ними нимб епископата,
улыбка солнца в круге циферблата,
чье время числит мирный их досуг.
 
Они – у врат, видны в пустом проеме,
а были божьим ухом в окоеме,
ведь им весь город жаловался вслух.
 
 
                             II
 
Портал – прообраз шири без границ,
весь мир – кулисы, приданные сцене;
на сцене возникает оживленье
с приходом главных действующих лиц.
 
Так темнота разыгрывает действо
в печальном балаганчике ворот,
клубясь, как Бог-отец, чтоб в свой черед,
используя приемы лицедейства,
 
так измельчать в ролях, лишенных слов,
что жалкий род людской увидит зритель –
слепцов, изгоев, прочий мелкий сор.
 
Но мы-то знаем, что в конце концов
из тьмы людишек явится Спаситель,
ведь Он и есть единственный актер.
 
 
                       III
 
Едва держась, они стоят за святость,
на Вечности стоят – как на своем!
При всей их мощи некая покатость
есть в каменной осанке (окоем
 
сродни столетьям, что уходят вдаль).
Они б упали, но застыли в трансе,
и если и находятся в балансе,
то в их консольных балках, как ни жаль,
 
роится хаос. Сзади смотрит зверем,
и в той же мере сам себя неволит
мир-путаник, к ним равнодушный мир.
 
Весь арсенал из цирковых феерий –
шуты, горгульи... Точно в той же роли
на лбу атлеты держат балансир.
 
 
 
 
 
Узник
 
 
                  I.
 
У руки одно осталось
движенье – в испуге застыть.
Вниз на мшистые скалы
падают капли воды.
 
Здесь слышен лишь стук капели.
Сердце в такт стучит,
забьется без цели
и вновь замолчит.
 
Вышла бы к влаге этой
стайка тварей лесных!
Помню иные светы...
Но что мне до них?
 
 
                II.
 
Подумай же, пока есть ветр и свет,
и воздух – рту, и глазу – свод небесный,
а ну как здесь нависнет камень тесный,
сгустится мрак, в котором искры нет.
 
Все, что зовешь ты “завтра” и “потом”,
и “далее”, и “год спустя”, все станет
кровавой раной, гнойным струпом в ране,
и будет пухнуть, как кровавый ком.
 
Твой бедный разум в дикий пляс пойдет,
твой неулыбчивый и гордый рот
в безумном смехе скорчится убого;
 
и примет надзиратель должность Бога,
воткнув в глазок, злорадства не тая,
свой грязный глаз. И длится жизнь твоя.
 

Необходимо зарегистрироваться, чтобы иметь возможность оставлять комментарии и подписываться на материалы

Поделись
X
Загрузка