Почему так несхожи между собой переводы одного и того же стихотворения Рильке, сделанные разными переводчиками? На самом деле это и так, и не так. Большинство профессиональных переводов, конечно же, опираются на одни и те же параметры оригинального текста. Все соблюдают эквилинеарность, то есть, стараются сохранить метрические характеристики стихов Рильке, количество, порядок следования и форму строф. Даже схема рифмовки чаще всего остается неизменной. Все стараются передать важные элементы содержания... Но вот тут-то и начинаются сложности. У Рильке практически каждая строка – это элемент целостного образа, которому можно присвоить тот или иной смысл только в контексте целого. Иными словами, в каждом тексте Рильке присутствует тончайшая нюансировка высказываний, такое применение немецкого языка, которое превращает обычный язык общения в специфический авторский инструмент с особыми свойствами. Для описания этого явления хорошо подходит термин, почерпнутый из теории искусственного интеллекта, а именно, «семантическое пространство». Вступая в зону авторской семантики, каждый опытный переводчик, прежде всего, стремится понять, что хотел сказать автор. Между тем, Рильке редко упоминает нечто конкретное, будь то философское обобщение или эмоция. Рильке описывает мир через ощущения, передаваемые им на немецком, но, возможно, описываемые на русском совсем другими словами, означающими эти самые ощущения, но на другом языке общения. Переводчики, великолепно «знающие» немецкий язык в том смысле, что могут понимать сказанное во всем его многообразии, просто не имеют общеизвестного инструмента для передачи авторского сообщения, существующего в другом семантическом пространстве (в ментальности языка перевода), нежели таковое присутствует у самого Рильке. Отсюда и явные расхождения между переводами одного и того же стихотворения Рильке. Причем, если провести анализ даже лучших вариаций практически любого из рильковских шедевров, то окажется, что зачастую разнятся не только интонации, но даже и ситуации, на которые Рильке скорее намекает в своих стихотворениях, нежели описывает прямо. Что со всем этим делать, сказать не берусь.
Похищение
Ребенком сбегала она от служанок
при первых порывах бури ночной;
ее тянуло к жизни иной,
где ветер и ночь обнимают беглянок.
А нынче в том парке вне всяких сомнений
разгром учинила, к разлуке готовясь,
не буря, а совесть в пылу угрызений.
Сняв с шелковой лестницы возле фольварка,
он нес ее парком, парком, парком...
До самой кареты.
Там пахло на славу –
облавой, уже смыкающей круг,
и вендеттой.
По виду это был катафалк. Нутро,
набитое холодом. Кольнуло: хоронят заживо!
Что с ее волосами? Ощупать их не хитро...
И – в воротник пальто, чтоб душу не выхолаживать.
Тут кто-то сказал над ухом (по сути – никто, зеро):
«Стобойяжеведь».
Розовая гортензия
Кто принял тон за розовый? А сорт
всю эту пестрядь как собрал по крохам?
И с позолотой выцветшей морока,
и с лепестками, чей румянец стерт.
Им летний день, что розе – лихолетье!
Расцветка это или игры фей?
Знать, ангелы, когда умрут соцветья,
с них сдунут цвет, как пряный шлейф с полей.
А может быть, им просто невдомек,
что будет дальше? Дальше – увяданье.
Пожухла зелень словно в назиданье
им, розовым – уж ей-то ведом срок.
Герб
Зеркало и герб – точны, притом
бессловесны. Всё, включая слитность
со щитом, существовало в бытность
давшего потомство, но потом
сгинувшего в пепле лет героя.
Всё как в жизни – шлем, навершье, крест
(жизнь важнее символов, их мест
в формах гербового строя).
Шлем каркасный, а на шлеме – плат,
и клейнод, и крылышки летят,
тьмой веков и славою покрыты.
Чем увит герб: листьями? лозой?
От навершья вниз кипит слезой
трепетный лоскутик битвы.
Одинокий
Нет, я сердце положил в основу
той твердыни, где теперь стою –
у живого слова на краю,
жив еще, но ко всему готовый.
На меня то наплывает мгла,
то – редеет, открывая взору
лик из камня и другую гору,
что над бездной смерти замерла.
Человек ли с каменным лицом
или камень с человечьим ликом,
споря с бездной, тонет в Сверхвеликом:
жив еще и свят перед концом.
Книгочей
Как распознать того, кому милей скрывать
лицо в страницах, что мелькают, словно
их бытие-двойник свежо и полнокровно?
Да, он – любитель книг, силком не оторвать.
И матери неведомо порой,
сын перед ней иль тень его витает,
а сын – хмельной, он в книгах обитает.
Нам не узнать, каков его настрой
и что из читанного им осталось
в его душе. Все взяв из книг, с их дна,
его глаза, в которых боль видна,
готовы нам отдать и эту малость.
Умей он нас понять, и дело бы с концом!
Так в детских играх, в тихом своеволье
рождается инакость. Но легко ли
жить с опрокинутым лицом?
Яблоневый сад в Борджеби-горд
Приходи однажды ранней ночью
в старый сад, где зелень в темноте
словно тайн души сосредоточье
или, растворенная в мечте,
наша жизнь. Груз чувств, воспоминаний,
новых планов, радости былой
здесь лежит в траве. И осознанье
этого нас выдаст с головой
Дюреру, на чьих полотнах эти
яблони и впрямь – плоды труда.
Сгорбившись под тяжестью столетий.
труженицы знают про года,
знают, как, вне меры человечьей,
падалицу спелую ронять.
Так бы жить и мне: расти беспечно
посреди безлюдья и – молчать.
Призвание Магомета
Когда в его прибежище возник
высокий некто, чистый ангел с виду,
он так и понял: ангел. Но в планиду,
которую тот предлагал, проник
лишь для того, чтоб отказаться: «Кто я?
Простой купец, не знающий азов.
А Божье Слово – дело не простое,
и мудрецы таких не знают слов».
Но ангел напирал, и письмена
тянул к лицу купца, мол, ты взгляни хоть,
пойми, упрямец, не моя ведь прихоть;
тот прочитал – и ангелу сполна
хватило, чтоб склонится ниц пред светом
преображенья в человеке этом.
Гора
Тридцать шесть раз и еще сто раз
над горой трудился живописец,
рвал наброски, вновь тянулся к высям
(Тридцать шесть раз и еще сто раз),
где был виден странный тот дымок
над жерлом вулкана. Он с наскоку
рисовать пытался, но не мог
обуздать ни разу ту мороку,
что собой безмолвный исполин
представлял, меняя очертанья
сотни раз на дню, а ночью, втайне
возвышаясь, строил жизнь один.
Тот вулкан обманывал фатально,
на фигуру громоздил фигуру,
через скрытность проявлял натуру
и стоял за каждой щелью скальной.
Мяч
Ты так округл, что ясно: из ладоней
поднялся ввысь, как сгусток их тепла
(а не предмет, существовавший до них);
нет самости в предмете, что была
в тебе в момент отрыва, в миг полета.
Нет, ты не вещь, но слишком во плоти,
чтоб незаметно в нас мечтой войти.
Так выбирай: полет? паденье? То ты
подброшен вверх, то сам стремишься вниз.
И вновь швырок!.. Да ты и впрямь присвоил
себе игру, и каждый твой каприз –
знак игрокам, владеющим тобою,
где место им, чтоб раствориться в танце,
играя в мяч. Легко – не делать вид,
что ты живешь, но жить, забыв о глянце,
ведь в чашу рук небесный путь открыт.
Ребенок
Так и тянет исподволь взглянуть
на ребенка, в ком сама собою
взрослости проглядывает суть.
Глядь, часы на башне мерным боем
закруглят прошедший в играх час.
Нам ли, вялым, хмурым и несчастным,
свыкшимся с тем боем ежечасным,
думать, каково мальцу сейчас
в одежонке куцей ждать последний
миг, что скинет детское тряпьё?
Тупо, как просители в передней,
время ждать – то самое, своё.
