Комментарий | 0

Райнер Мария Рильке. Избранные стихотворения (9)

 

 

Как известно, «Сонеты к Орфею» Рильке посвятил Вере Оукама-Кнооп, умершей в 19 лет от лейкемии. Почему известие о смерти этой молодой девушки, которая хотя и была подругой его дочери Рут Вестхофф-Рильке (1901-1972), но к самому Рильке отношения не имела, так поразило стареющего поэта, что он взахлеб, буквально в считанные недели, сочинил не только 55 сонетов, которые мы теперь знаем, как «Сонеты к Орфею», но и закончил «Дуинские элегии», видимо, навсегда останется загадкой творческого сознания. Проще понять, что в темной глубине депрессии, от которой страдал Райнер Рильке на протяжении всей своей не слишком-то долгой, зато крайне плодотворной поэтической жизни, всегда копится нечто, требующее выхода в некой гармонической форме. Осип Мандельштам называл это «нечто» недоброй тяжестью: «Из тяжести недоброй и я когда-нибудь прекрасное создам». Какой внешний факт является окончательным толчком к творческой буре, которую принято именовать «вдохновением», в общем, не так уж важно.

 

 

 

 

 

«Сонеты к Орфею». Часть 1, сонеты 1-9

 
I
 
Здесь музыки и древа сочетанье
растет в ушах. О, высоты урок!
Орфей поет. Все смолкло, но в молчанье
есть новый смысл, начало и намек.
 
Из нор, от лежбищ в благостных лесах
шли скопом звери, побросав добычу.
Они тихú, хоть внове им обычай.
Причиной тут не хитрость и не страх,
 
но жажда слушать. Вой, рычанье, гам
унизились в их сердце. Где едва ли
был жалкий кров, приют для песнопений,
 
чуть ощутимых, призрачных стремлений
убежище, чьи стены трепетали,
воздвигнут слуха утонченный храм.
 
 
 
II
 
Почти дитя, она возникла вдруг
из музыки, мое заластив ухо,
а ныне стал ей ложем мягче пуха
напевом лирным обостренный слух.
 
Вошла – и спит. И в гулкой тишине
ей снится вешний луг, опушка рощи,
мир детских грез и полный дивной мощи
подлунный мир. И сам я в этом сне
 
лишь очевидец. Взяв ее, как ноту,
бог дал ей смысл и сокровенный лад,
но не дал яви; только сон, дремоту.
 
А как же смерть? Что, если нотный ряд
вдруг оборвется, исчерпав звучанье?
Почти дитя…О, не спугни случайно!
 
 
 
III
 
Да, бог сумел. Но как по тем следам
войти сквозь лиру в узкий орган слуха?
Душа зыбуча... На распутье духа
гармония не созидает храм.
 
Ты сам учил, что пение не страсть,
не к зримой цели трудная дорога,
но бытие. Быть так легко! Для бога...
Когда мы есть? Когда имеем власть
 
быть сном равнин и вольным вихрем звездным?
О, юноша, любовь и пенье розны!
Рождаемый в наплыве чувства метр
 
умей забыть: пустому срок – мгновенье.
Правдиво в нас иное дуновенье.
Зов ниоткуда. Божий дух. И ветр.
 
 
 
IV
 
Все бы вам в путь…ничего постоянного;
просини вечный невроз;
пухлостью щек, восполняемой заново,
вздохам обязаны спутницы грез.
 
То вы – мишень, что румяней румяного,
то провозвестники гибельных гроз.
В сердце исток ваш, о лики желанного,
смесь из улыбок и слез.
 
Так ли черно ваше тяжкое горе?
Ливнем прольется и грянет с высот.
Грузные – горы. Грузное – море.
 
Грузные – рощи. Под вашим призором
тянется к небу зеленый народ.
Но ветерки… но родные просторы…
 
 
 
V.
 
К чему надгробье? Год за годом розе
дай в память о певце благоухать.
В ней жив Орфей, его метаморфозе
предела нет. Так стоит ли искать
 
другое имя? Здесь Орфей поет!
Он стар как мир, а этой розы младше.
И он уйдет, но лепесток увядший
на краткий миг судьбы переживет.
 
Смерть – только повод. О, боязнь длиннот!
Перерастает Слово бренность мира,
когда Орфей туда готов уйти,
 
где никого не встретишь на пути.
Сама поет, не муча пальцев, лира.
И он легко свой страх перешагнет.
 
 
 
YI
 
Он в двух мирах: небожитель и здешний
общий знакомец себе на уме:
прутья, не брезгуя тьмою кромешной,
ловко плетет, помня корни во тьме.
 
Млеко и хлеб со стола уберите:
ночь – время мертвых, что ищут ночлег.
Лишь заклинатель снов и наитий
свяжет меж слипшихся век
 
тени былого и наши минуты.
Тайная сила дурмана и руты
служит плащом ему. Что ж! Он один
 
в истинном свете все видит и помнит;
он и во гробе, и в сумраке комнат
чествует пряжку, колечко, кувшин.
 
 
 
YII
 
Царствуй, хвала! Драгоценную жилу
трудно увидеть в разломах глухих.
Он же, чье сердце подобно давилу,
новым вином наполняет мехи
 
бренного мира. Что делать препоне,
если он, помня пример божества,
в чудо лозы, в виноградник на склоне
преображает тепло естества?
 
Как ни смердят королевские кости
в черной могиле, как в гневе и злости
боги ни жаждут сомнительных треб, 
 
вестник не дрогнет, и вещая лира
грянет у врат сопредельного мира,
славя и млеко, и жертвенный хлеб.
 
 
 
YIII
 
Только там, где мы, восторг не пряча, 
чувствуем всем сердцем, сколь малы,
место есть унылой нимфе плача,
чей источник бьет у той скалы,
 
что опорой стала непреложной
стенам храма. Стоит бросить взор,
по осанке угадать несложно:
ты, Обида, младше всех сестер…
 
Радость – знает; страсть легка на злое;
но, по-детски вороша былое,
учишься ты счету огорчений,
 
вдруг решаясь с горем пополам
вознести созвездье наших пеней
к равнодушным небесам.
 
 
 
IX
 
Тот, чья лира поет
загробным кущам,
вложит бессмертный мед
в уста живущим.
 
Ведавший мак и сон
летейских брашен
легкий услышит звон
кастальской чаши.
 
Тень на речных волнах,
миг – и не будет прежней:
отверзни взор.
 
Слышимый в двух мирах
непреходящ и нежен
незримый хор.

Необходимо зарегистрироваться, чтобы иметь возможность оставлять комментарии и подписываться на материалы

Поделись
X
Загрузка