Русское милосердие. Цвет МАТЕРИНСТВА
Светлана Леонтьева (29/11/2022)
Поэма
(Продолжение)
Кузьма Петров-Водкин. 1020 г.
Цвет МАТЕРИНСТВА
***
А у меня нынче степь да степь кругом.
Лес – тоже степь.
Река – тоже степь.
Неба много.
Я, как и вы, не могу терпеть, чтоб бегом
вдоль рядов кукурузы, подсолнухово, одиноко
надо спасаться. Прости нас, кудрявый Херсон!
Степь моя русская харьковская, идиллическая,
воздух не просто прозрачен: как «лист, невесом»,
словно двухсотый лежит даль Таврическая.
Чтобы воскреснуть, ты знаешь, сперва надо вынянчить смерть,
чтоб причаститься высокого, сильного, надо покаяться.
Как в нашу степь прилетали, дитя приносить наши аисты,
будет весна наша русская! Дай ей созреть!
Дай ей воскликнуть: за родину, Пушкина и
за скрипача,
за учителя,
музыку! О, эта музыка!
А у меня нынче степь нестерпимо болит
в левом боку между правым предсердием узеньким!
Между птенцом, что взовьётся над степью, взлетит
вместо взлетающих РСЗО, что из штатов
близ Половецкой, Ногайской, Херсонской степи,
выпало, видно, побыть нашей степью распятой!
Чтобы затем,
дух захватывает от затем,
снова воскреснуть, скрепляясь прожилками, костью,
мышцами смертно, теперь навсегда, насовсем.
Бросьте вы плакать!
Воистину бросьте!
***
Сплетая пальцы, что не разомкнуть.
- Родной, родной, как можно, о, как можно!
Но всё равно – иди!
Вот грудь земли, вот путь.
Мария провожала сына в дождик.
Мобилизация. И дед так уходил,
вот дверь, как бездна, неба посреди,
но всё равно иди, иди, иди.
Какие слёзы? Нет. Это – дожди.
Едва смогла лишь руки развести,
платочек комкая, что ягоду, в горсти.
О, мать-Мария, ты от тех Марий,
мостящих путь времён. Ты их мости.
Смотрящих их времён лихих. Смотри!
Из берегущих, накрывающих. Накрой.
Такой же взгляд глаголющий, тугой,
что и икон не надо.
На тебя
молиться. Нет, не слёзы – мир в дождях!
Мария – металлурга мать. Руды.
Земли вот этой твёрдой. И воды.
А дома, дома… только за порог
перешагнёт. И на пол ляжет. Ног
своих не чуя. Будет обнимать
холодный свет. Она, Мария – мать.
Не надо выть. И плакать. И рыдать.
А надо жить. Молиться каждый день!
Мария встанет. Ляжет на кровать.
И снова встанет. Ночи, сутки, ей
всё также больно.
Все мы сыновей
когда-то провожали, но чтоб так,
нет, не в Чечню и нет, не в Карабах.
А в эту бездну.
На Марию я молюсь.
На всех Марий. На всех простых, святых.
Марий, что Покрова. Марий, что Русь.
И всем Мариям я шепчу – прости…
***
Освобождение.
- Мамочка, здравствуй!
Горло моё захлестнуло тисками…
Бритый, худой, он звонит своей маме,
вырвавшийся по обмену, не павший.
Даже представить мне трудно: из плена,
даже подумать мне страшно: в побоях.
Кто же нацизм с Запада внутривенно –
злобный – привил увеличенный вдвое?
Бывшему брату, где горы Карпаты.
- Здравствуй, земля, тебя тоже из плена
освобождать надо в ягодах, прелой…
Что ж вы отсюда из этого места
их убивали? Донецких?
Их разрывали на части на минах,
сердце выскрёбывали исполинно?
Бритый, ушастый, веснушчатый. Но он
не покорён, не склонён он, не сломлен.
Может, строфа не нова, как обноски:
лучше бы не было злых девяностых!
В тысячи тысяч глоток лужёных,
в тысячи тысяч нас – миллионных!
Нас с позывным – не бросаем своих мы!
Преодолеем беду, горе, лихо!
- Милая, милая, мамочка, здравствуй,
я – вот! Твой сын. Твой Иван, Петя, Дмитрий.
Сын твой, земля! Весь в крови, весь избитый.
Сын твой, вселенная русская!
Хрипло
он говорит. Не могу я. Я плачу.
Славься!
Слово моё – завсегда русским станешь,
речь моя – русскою речью пребудешь!
Видишь, вернулся сын, пленным был, к маме,
видишь, вернулся к людям!
***
…как он кричит, ручки тянет, сын месячный,
как успокаивается, лишь только прижмёшь к себе тельце ты,
учишься, учишься его пеленать: ножки, плечики.
Не было, а вдруг он есть. И не верится.
Цвет материнства – огромное и бирюзовое.
Вкус материнства – грудное, молочное, белое.
Так океанами женщины враз вдруг становятся.
Ты родилась тоже! Матерью. Сразу созрела ты.
Если он плачет. И если кричит, аж потеет он,
если не как в восемь месяцев зубы, а в годик лишь.
Это – ребёнок!
Не птица. Не звук. Не растение.
Не по лекалу он. И не на выставку вам, не на подиум.
Если он плачет, когда уже спят все, и весь в слезах.
Если он на руки просится, а руки просто усталые.
Если в два годика памперсы, а на горшок, ну никак.
Знай, что научится. И это не аномалия.
Знай, что ребёнок и мать крепко, вечно прикованы,
в цвет материнства, в огромное и бирюзовое.
В нас, матерях – целый мир! Небо. Солнце в нас.
Как воспитаешь, то после получишь такую же связь.
Коль равнодушною будешь, то холод пожнёшь и мороз,
коль молчаливою будешь, он будет скалой в ответ,
если крикливою будешь, то не избежать тебе гроз.
Будь ты отзывчивой, ласковой, тихой – совет.
Если зовёт, то иди ты к нему, спеши.
Если не ходит, танцуй. А не ест, не томи.
Цвет материнства бездонный, как жизнь, василёк, что во ржи.
Ты обними сына просто. И всё. И ни-ни.
Знаю, бывает на сердце тоска-печаль,
знаю, обидят так, хоть ты волком вой.
Но материнство важнее богатств, начальств,
тряпок, квартир, тишины. Хуже быть одной.
И перехватит горло, когда уже взрослый сын,
вдруг подойдёт и обнимет: люблю тебя, мам!
Цвет материнства – он жарче калин-рябин
он золотой, словно хлеб со слезой пополам.
***
Матерям и отцам этот стих посвящается,
хоть я знаю, что не до стихов нынче им.
Вот в шкафу свитер старый, рубашка и маечка,
а дитя не вернулось по травам тугим,
по морям, по болотам. Страной всей горим,
а точней её краем, огромным закатом,
красным-красным, почти сумасшедшим, кровавым.
Я сама бы пошла, чем терять брат за братом,
медсестрой, волонтёром, в пальто мешковатом.
Говорят, что стара: всех, кто в шестидесятом
народились, не ждут нас у военкомата.
Что ж, тогда кровь возьмите, хотя бы грамм двести,
пригодится: дитю, старику ли, невесте.
Не могу не причастной быть, горя чужого
не бывает. Накладывать жгут и повязки
я умею с тринадцати лет без подсказки.
Но дитё потерять там, в войне, в поле, в горе,
я бы так не смогла. Я б орала да выла.
Я сама за него улеглась бы в могилу,
пусть не в этот же день, а вскоре.
Но я, глядя в глаза, им,
детей потерявшим,
этой женщине нет сорока в платье чёрном
и мужчине в такой же по цвету рубашке,
я одно лишь твержу
о расплате. Упорно.
А в ответ шепчет женщина, о, я не знаю,
как до мая дожить и опять как до мая?
Через год, через два, через три и четыре
просыпаться в пустой, как в холодной квартире?
Тише, женщина, тише, я тоже не знаю,
как от мая до осени, снова до мая,
до зимы, до весны и опять до зимы.
Просто знаю, что здесь вы нужнее, все мы,
чтобы свечи зажечь
так неистово, что
красный, алый её язычок станет ртом:
говорить о любви ко друзьям и врагам
и к тому, кто убил. Да, ко всем! Ибо небу
всё равно ходим мы, плачем, воем, живём,
все равно где мы здесь или мы в небе там.
Он был воин. Страну он не предал!
Мы для неба – все живы! Конечно, от слов
этих легче не станет, что сказаны вслух.
Но вас выбрала ваша большая любовь:
а любовь – это зрение, голос и слух!
***
Каждое утро глаза размыкая,
надо себе самому говорить,
что моя родина – крепь золотая,
то, что одна она, а не две-три!
И эти мины в ней, стрелы и пули
тысячу лет от идущих «на вы»,
наши соседи нас обманули
в тех девяностых и в тех нулевых.
Наша история – тысячелетья,
наша земля – наш священный алтарь!
Киев, Чернигов, Тверь – наши! Не смейте
церковки рушить, ломать наш словарь.
Аз, буки, веди…
Мы были наивны,
предки сбирали – мы не сберегли.
Кровь проливали они в эти глины,
сами ложились во чрево земли.
Сколько кишок размотали по полю,
«руки да ноги» лежат в тьме дорог.
Их до сих пор собирают по взгорью
наши отряды и сам Господь Бог.
Будем искать до последнего самого!
Дедушек сгибших, сожжённых, всех мы,
перелопатим страну до Анадыря,
от Фиолента и до Колымы!
Надо кричать о немыслимой боли нам,
надо вопить, что случился покрад,
а не развал нашей всей территории,
ибо блаженны мы были в распад…
Ибо мы ворот сорвали рубашечный,
пуговки наши летели вразброс,
так мы хотели в сей ряд, что Калашный ваш,
а он – свиной! Он беду нам принёс.
Честность в ином! В «ручках-ножках» разбросанных,
в выкорчеванных кишках, как в любви.
Честность – в гробах, заколоченных досками,
в храмах, которые все на крови.
Как её много – всей правды! – осталось нам:
Русь собирать под единый наш Кремль.
Чистая-чистая.
Самая-самая.
Нам – обманувшим, предавшим, бескрайным нам,
нам обманувшимся, право, поверь!
***
…Долетела в затылок глинобитная фраза
из варяг прямо в греки в берестовом лукошке.
Мне не надо указывать, право, указывать,
лучше камнем привычнее, проще!
Из варяжьего скрипа колёс новгородского,
серебра да пушнины медвежьих солёностей
эта фраза достигнув меня, пахла досками
из далёких прошедших, незыблемых вольностей!
На ушкуйника каждого есть Велий царь наш,
да за каждым металлом сияющий профиль,
есть ответ настоящий, угрюмый, пацанский:
вознесением в небо кончалась Голгофа.
Разложи жемчуга, янтари да сапфиры
до низовия Волги песок да суглинок.
Мне сегодня ушкуйно, промозгло и сыро,
мне сегодня – журавль в небе даже плотина.
Я разграбила прошлое целый корабль мой,
что гружён был до самого верха, до шпиля!
я – ушкуйник себя в древней шкуре реально,
а как раньше по Волге, шепчу я, ходили!
Отличить не могу высоту от низины,
отличить не могу от согласья отказы.
…Только верю, настанет «черед слово винам»,
даже этой, в затылок мне брошенной, фразе!
***
Мы лежачих не бьём. Мы их лечим.
Кто поранен, больной, искалечен,
кто – в куски, собираем кусочки:
кости, пальцы, ступни, волосочки,
словно в Храм собираем в предсердии –
это русское милосердие!
Валя, Валя, и ты пожалей-ка.
Хоть ты в гневе, не хочешь прощать их.
Бьём дурных, но не бьём мы лежачих.
«Отче, Отче, и даже злодеев
ко суду в кандалах, не иначе…»
Но больных, сумасшедших, незрячих
мы не бьём.
Мы их лечим. Такая
я вся с детства – отдам я свой мячик!
И хромого котёнка, птенца ли
я ревела, но всё же спасала
хмуро, дерзко и так по-пацански!
И разбитого всклень по-московски,
ты прости меня, солнце-свет-Валя,
может, дура я,
может, хмельная,
но гвоздя, как поэт, не вбиваю
я в сухие распятия доски!
Да хоть буду носить я обноси,
да хоть тест на четыре полоски,
да хоть вовсе, пускай, не рожать мне,
да хоть век – ни любви, ни объятья,
но лежачего, нет, не ударю!
Не ушкуйник – я,
не язычник.
А мы избранные, пожалуй,
мы из тысячи – единичны…
***
Не убивай, молю, детей моих, прошу я!
Они все не с луны.
Они с земли.
Тяну я руку тонкую, худую
да прямо в небо! Требую: стели
соломку, цветик аленький да листья.
И бомбу отмени. И взрыв. И хаймерс.
Я из роддома их несла – в тепле, в батисте:
на кой тебе мои детишки сдАлись?
Считай, считай, вот мальчик кареглазый.
Считай, считай, вот девочка – блондинка.
Нас много, нас, рожавших по два раза,
сто сорок шесть нас миллиардов, сынка!
О, бабки-повитухи.
Бабки-солнце!
О, бабки-небо!
Им детишки – в руки
в мозолистые, что узлы, что крюки.
Зачнётся дитятко! О, как оно зачнётся
в упругом бабьем теле кровянистом!
Моими внуками беременные снохи,
моими внуками на сносях: детки-крохи
у них внутри!
Останови свой выстрел!
Свой спусковой крючок, где пуля-дура.
В кого стреляешь? В родичей да мамок.
У нас один хребет, мускулатура,
у нас один, что утица, тот самый
прапрадед. Князь. Из скифов, греков, русов.
Нет, я не трушу, а точней не труsю,
у нас один Советский из Союзов,
бег, спутник, ёлка, Пушкинская муза.
…Стреляет, сволочь грёбаная, смело
в ребёнка моего…
А если б надо
я твоего своим прикрыла б телом,
сгибала, но его спасла бы. Правда!
***
Беременная внуками моими,
огрузлая средь солнечного дня,
сноха ли, Магдалина ли, Мария
святая, грешная, но всё равно моя!
Идёшь, плывёшь ли бережно, покато,
в тебе, во чреве, в розовом нутре
они – живые! – им бы лишь созреть,
они любимые, мои внучата!
Беременность не красит никого:
лицо в пигментных пятнах, лоб отёчен,
от варикоза съехавший чулок,
но ты прекрасна! Ангельские очи!
Все Богородицы вокруг и вкруг тебя:
Владимирская руки распростёрла:
- Тебе не больно, милая, не больно?
А Тихвинская шепчет хлебосольно:
- Ступай по тропке,
ветки где хрустят!
Я слышу этот хруст. И гвалт. И гром.
Как тощей ты рукой вцепилась в руку…
Мой внук – солдат! Он должен быть рождён,
чтоб родину сберечь сквозь злую вьюгу.
Вот эту хлипкую, родную нашу топь,
вот эти клюквой полные болота.
Мы все рожали, раздиралась плоть!
Мы сами вышли из кровящей плоти!
Орало горло:
- Женщина, ещё! Вдох-выдох, вдох,
рыдай, кричи, рожая!
Рожала мама. Бабка – четырёх,
прабабушка шестнадцать – молодая.
В безудержность да в крик, да в забытьё
рожай и ты! О, деточка, родная,
дитя своё! Не слушай вороньё,
зегзиц и Ярославн,
Купавн. Снедает
нас всех усталость. Немощность. Всё-всё…
Как мне найти тебя такую, где ты, где ты?
Кормящая,
рожающая? Сон
ты мой всевечный, отводящий беды?
Внук не рождён, но я его люблю,
и внучка нерождённая любима!
…Идёт, идёт беременная мимо
ужели не внучатами моими?
Хочу такую же!
Сноху мою!
Последние публикации:
Краеведение в рифму –
(21/10/2024)
Покаяния шар багряный: Караваиха* –
(06/10/2024)
Русь изначальная –
(05/07/2024)
Поэма космической улицы –
(30/05/2024)
ПОСТЪ –
(22/04/2024)
Журавли-краснодневы –
(12/04/2024)
Музы Цицерона –
(19/03/2024)
Матушкины шаньги –
(11/03/2024)
Царская баллада –
(21/02/2024)
Навсегда –
(06/02/2024)
Необходимо зарегистрироваться, чтобы иметь возможность оставлять комментарии и подписываться на материалы
