Проза

 

(Отрывок из романа Дэ Нирвакина «София. В поисках мудрости и любви»)

 

 

Он различал какие-то неясные звуки. Далеко, на самом дне ушной раковины, раздавался тихий разговор или молитва на удивительно певучем наречии. Голос вопрошал о своей судьбе и молил о помощи. Пытаясь разобрать, что угнетало душу молившегося человека, Евгений вслушивался в иноземную речь — и лицо его неожиданно побледнело, когда в потоке слов стали встречаться знакомые выражения.

Если бы он спал, то ничего необычного в этом, наверное, не было бы — раньше в сновидениях он часто говорил на иностранных языках, которых никогда не изучал. Иногда он даже представления не имел, как эти языки назывались, в какой части света на них говорили или, возможно, с их помощью общались лишь странные существа в его воображении.

Но в том-то и дело, что он не спал, глаза его были открыты. Он просто лежал в полутьме коморки на цокольном этаже, глядя на каменную стену прямо перед собой. Ему думалось, что эта слуховая галлюцинация прекратится сама, надо лишь перестать к ней прислушиваться. Невыносимо устав от бормотания внутри своей головы, он закрыл глаза и постарался заснуть. Поначалу голос стих и даже совсем прекратился. Евгений ушел в сладкую дрему. Как вдруг — до него снова донеслась незнакомая речь, на этот раз очень четко, словно кто-то находился прямо за стеной.

Наверняка в соседнем помещении, за кирпичной кладкой, молился представитель азиатской диаспоры, однако сон так крепко сковал Евгения, что он даже не пошевелился. На спящем лице у него не дрогнул ни один мускул, хотя хотелось улыбнуться. Было забавно, насколько пылко молился этот парень, бежавший из теплой солнечной страны в заснеженную и промозглую Россию. Если бы он был умнее, то оставался бы дома, тогда, глядишь, и жаловаться на судьбу не пришлось бы.

Спустя еще четверть часа протяжных завываний Евгений захотел узреть эту редкостную азиатскую непосредственность своими глазами. Он решил хотя бы постучать ему в стенку, чтобы тот сбавил громкость, но открывать веки не получалось — они то ли онемели, то ли слиплись ото сна. От невозможности приоткрыть веки, зрачки его закатились вверх, так глубоко, что на пару минут он заглянул в кромешную тьму, которая находилась где-то внутри него. Заглянул туда, куда никогда не заглядывало его сознание, где его самого уже не было — по ту сторону самого себя. Именно так, по-другому и не скажешь!

Он провалился в какую-то абсолютную космическую темноту, которая обитала между пор его тела, кровеносных сосудов, клеточных органелл, петелек нуклеатидов и атомных флуктуаций. Или, может быть, это он обитал на одной из ее возможных граней среди неисчислимых пересеченных поверхностей, плотно сжатых и упакованных одна в другую. Он подумал, что эта непроглядная чернота, возможно, вмещала в себя всю огромность бесконечных миров и вселенных.

Оказавшись в запредельной темноте самого себя, он уже не мог определить направление, куда смотрит. Ему казалось, что он продолжает смотреть куда-то вперед, хотя его зрачки под веками были развернуты назад в сторону сетчатки. Поскольку он лежал боком на кровати, то сторона, которая в темноте казалась ему правой, в действительности была низом, а сторона, казавшаяся ему левой, была верхом. То, что он сейчас воспринимал за нижнее направление у себя под ногами, в пространстве полуподвального помещения было левым направлением, а то, что воспринимал за верхнее направление над головой, было, соответственно, правым.

Так вот оно что! Почему же раньше он не замечал этого? Ведь в сновидениях всегда действовала такая непривычная система координат: вперед-назад — назад-вперед; вправо-вниз —  влево-вверх; вниз-влево — вверх-вправо. Выходит, всякий раз, когда его сознание опрокидывалось в сновиденческое пространство, имеющее для каждого направления дополнительные координаты, он видел события, происходящие не в четырехмерном, а восьмимерном пространстве-времени. Его сознание начинало перемещаться во сне подобно электрону, спин которого равен двум. Обернувшись один раз кругом, он, стало быть, совершал движение, которое в обычном состоянии имело бы 720, а не 360 градусов. Но самое поразительное заключалось в том, что для входа в эту потустороннюю реальность не требовалось никаких дополнительных приспособлений, сама природа сознания уже содержала все необходимое для восприятия другой, нематериальной действительности.  

Если в пространстве сновидения переднее направление могло быть заодно задним, а верхнее — заодно правым, то и стрела времени могла здесь быть заодно прямой и обратной. Так что предстоящее можно было воспринимать как уже — тут, в сновидении — с ним произошедшее, тогда как многие события прошлого частично забывались либо становились совершенно неизвестными ему величинами. Вместе с тем, каждое последующее действие в сновидении могло быть отображением все более и более отдаленных воспоминаний, и если бы он проспал достаточно долго, то как бы затем определил, где и когда находится? Разве не могла оказаться личность, с которой он себя отождествлял, давно умершей, либо, напротив, еще не появившейся на свет?

Ему хотелось еще немного поразмышлять об этом. Здесь, по ту сторону самого себя, он видел то, что обычно от него было скрыто его же собственным существованием. Он видел непрерывную протяженность времени, необозримую его высоту, которая для всякой разумной сущности была своя, видел его бездонные океанические глубины и его необъятную широту, объединявшую мифологические образы отдаленных эпох, память всего живого. Ему нужно было еще немного времени, чтобы все это запомнить и осмыслить, но больше времени у него не было — оно было целиком здесь, в темноте. Да, оно было здесь все время, всегда... Тут глазницы его раскрылись, и пространство стало заливаться белым светом.  

 

***

 

Он с трудом приоткрыл дрожащие веки, осторожно впуская в себя потоки ярких красок. Ему казалось, что он видит акварельное небо над ровными горными склонами, покрытыми цветками куринджи. До него доносилось журчание воды, растекавшейся по влажным каменным плитам среди рододендронов и папоротников. Под зеленью травы виднелись заросшие бордюры и башенки-виманы с углублениями для жертвоприношений, которые были осыпаны свежими лепестками карены. Ему захотелось рассмотреть поближе этот удивительный сад релаксации, войти в него полностью, даже если это было не его сновидение, даже если он не должен был здесь находиться.

Влекомый этим безрассудным желанием, он подался вперед. Его кожа стала очень вязкой, черты лица — более эластичными; словно маска, они медленно растягивались и расширялись. Каждый изгиб морщинок на лбу, вокруг глаз и рта раскалял его кожу докрасна, как при сильном солнечном ожоге. Ему приходилось напрягать каждую мышцу на шее, чтобы протиснуться через непонятную преграду. Может быть, это была горная порода, засыпавшая вход в пещеру, из которой он хотел выбраться, а может быть, кирпичная кладка в стене. Наконец, после того, как лицо перестало растягиваться и гореть, он сумел вытянуть шею и осмотреться.

Но прежде, чем понять, где он находится, он увидел перед собой молившегося человека, того самого, который не давал ему заснуть... Им оказался он сам! Вернее, он выглядел точно так, как если бы это было его собственное зеркальное отражение. Этот странный человек настолько умело его пародировал, что выражение их лиц было практически одинаковым. Поначалу даже почудилось, что между ними вообще не существует никаких различий. Впрочем, двойник был чуть моложе и смуглее. Он был одет в восточную одежду, сохранявшую следы тонкой вышивки и роскошного орнамента. В его глазах читалось изумление, граничащее с подлинным ужасом.

— Откуда ты взялся? — решил спросить у него Евгений, сам премного удивившись изменению своего голоса, который прозвучал как скрежет гигантских каменных глыб. 

— О, великий Пурусинх, ты явился! — только и вымолвил двойник, упав оземь. — Ты отозвался на зов последнего из рода Раджхаттов.

 — Хм-м-м, — раздалось в ответ задумчивое эхо.

Евгений все еще не понимал, что происходит. Он знал, что видит очень странное, как будто вывернутое наизнанку сновидение. Вместо того чтобы смотреть сон своими глазами, он смотрел на свое ментальное тело как бы со стороны. Вполне возможно, в пространстве-времени его сновидения появились какие-то дополнительные координаты, и он, его сознание попало в еще более запутанное, скажем, шестнадцатимерное состояние. Но, если так, кем он сейчас был? Точнее говоря, кем был тот самый Пурусинх, которым он сейчас был?

Он попытался заглянуть себе под ноги, но его движения все еще были скованными. Покрутив головой, он ощутил внутри чудовищный жар, впрочем, это было не самое страшное. Он заметил краем глаза, что его руки и грудь — дымятся! Они потрескались, обнажая под сухой лопнувшей кожей огненные потоки вулканической лавы. Евгений вскочил на ноги и принялся тушить и охлопывать себя в клубах дыма.

Когда дым рассеялся, он громко кашлянул, высунув язык наружу, провел рукой по вздувшимся венам на шее. Выдохнув с некоторым облегчением, он посмотрел на свои руки — они почему-то выглядели безобразно большими и… когтистыми. Судя по ним, ангельской внешностью этот Пурусинх не блистал, более того, он был настоящим монстром! За спиной Евгения продолжала дымиться пустующая ниша. Очевидно, еще минуту назад там стояло каменное изваяние, в которое непостижимым образом вселилась душа Евгения. На это указывали разломанные, все еще раскаленные осколки рельефа, украшавшего статую. Выбираясь обратно из космической черноты, его сознание, скорее всего, перепутало направления неких двух зеркальных поверхностей и всплыло в иной реальности. Как бы то ни было, он вошел в каменное тело Пурусинха, и стоял сейчас в облике ужасного божества перед собственным астральным двойником. И, надо сказать, ему это даже нравилось. Многое довелось ему повидать, но ничего подобного с ним еще не приключалось.

— Так это твое бормотание раздавалось у меня в голове?

В горле Пурусинха все пересохло, однако каменный скрежет в голосе прекратился, так что больше ничто не мешало ему вести разговор. Как много он бы хотел узнать от своего астрального двойника! Как много хотел бы обсудить на древнем наречии. По отдельным словам можно было предположить, что это была одна из разновидностей ведического языка, незамутненного письменностью, надуманными правилами и попытками установить одно значение для каждого слова, один смысл для каждого корня, тогда как у них были тысячи значений и тайных смыслов.       

— Царь Северных гор, прости Джанапутру за мольбы его! — не поднимаясь, отозвался двойник. — Долгие месяцы продолжалась аскеза моя и моления мои, дабы внять твоему совету. И вот, когда ты явился в ужасающем великолепии своем, трепет сковал сердце Джанапутры, и он не смеет смотреть тебе в лицо. Если я досадил тебе своей молитвой, ты вправе покарать меня смертью.  

— Покарать смертью всегда успеется! — рассмеялся Евгений, которому совсем не хотелось кого бы то ни было карать, тем более, самого себя. — Раз вызвал меня, рассказывай, Джанапутра, в чем твои беды.

Евгений почему-то был уверен, что видит самого себя со стороны, а значит, и так знает все, что могло терзать душу Джанапутры. Но все оказалось не так, как он себе представлял. 

— Что может быть хуже, чем царство без царя и царь без царства? — вопрошал Джанапутра. — Боль страданий омрачила весь мир после печальной кончины моей любезной матери Наянадхары, верховной жрицы Нагарасинха.

— Нагарасинх? — это слово разом воскресило в душе Евгения столько незабываемых впечатлений! — Ты хочешь сказать, что ты наследник верховной жрицы, что ты царь Нагарасинха?

— Царь, навечно изгнанный из Нагарасинха, — подтвердил Джанапутра, спокойно поднявшись перед Пурусинхом.

Чтобы не выдавать свое волнение, сильное смущение и радость, Пурусинх, то есть Евгений, затронул когтистыми руками седую львиную бороду. Для него это было самой невозможной невозможностью и самой неожиданной неожиданностью — спустя столько лет оказаться в давно забытом сновидении и встретить здесь повзрослевшего сына. Как могло его подсознание все это запомнить, зачем оно вновь направило его сюда?  

— Так почему же тебя изгнали, Джанапутра, царь Нагарасинха? Может быть, ты был недостойным царем?

— А разве не видно? — Джанапутра приподнял руки, подбородком указывая на себя.

— Ах да, ты человек… — понимающе закивал Пурусинх и улыбнулся довольно мило, если учесть, что его пасть обрамляли острые, как сабли, клыки.  

— Последний из рода ягуаров родился человеком. Возможно ли опуститься ниже? Царь Нагарасинха стал шутом и посмешищем, нынче он собирает яблоки и сажает огурцы для пропитания своего живота. В самом деле, это было бы смешно, если бы скверные времена не настали в подлунном мире. Нечестивцы и темные силы правят по обе стороны океана, и никто уже не верит в Светозарную Истину.

— Не говори «никто», Джанапутра, ибо никто не может верить или не верить во что-либо, и когда говорят «никого нет», еще продолжают думать о ком-то, — ответил ягуароподобный Пурусинх. — Были дни, когда хранители Майятустра-дхьяны безраздельно правили этой страной. Они обладали величием и славой, и где они теперь?

— Как ты можешь радоваться этому? Ведь хранители Майятустра-дхьяны сдерживали еще большее зло и коварство, пока их не уничтожил Парамаджана! — от произнесения этого имени Джанапутра сжал кулаки. — Одни говорят, что он был ягуаром, другие говорят — человеком. Одни говорят, что я его сын, рожденный от противоестественной связи, а другие распространяют вздорные слухи о том, что я был зачат и выношен моей матерью непорочно.

Внезапно царь Джанапутра выдохся. Он упал, как подкошенный, скрывая в песчаной земле свои слезы. Даже сам Пурусинх не знал, чем его можно утешить, и тогда он протянул ему руку и сказал:

— Встань, сын человеческий, в этом нет твоей вины. Всякая причина порождает множество следствий. Мы являемся причинами всех миров, и мы же — следствия этих причин. Развоплощение Майятустры стало причиной гибели хранителей Майятустра-дхьяны, а также причиной твоих несчастий, но это стало и причиной твоего рождения. Что бы там ни говорили полулюдины, они никогда не постигнут этой тайны.

— Тебе известна тайна моего рождения? — спросил Джанапутра, поднимая голову.

— В тайне твоего рождения сокрыта первопричина этого мира, а в ней содержится тайна всех миров. Если не установлена первопричина существования всего сущего, борьба со злом всегда будет порождать другое зло, но если первопричина установлена, зло теряет свою силу.

Истощенный аскезой и многодневным чтением мантр, царь Джанапутра ухватился за лапу Пурусинха и поднялся, все еще не веря своим глазам, в которых отражался прославленный первопредок ягуаров. Он больше не ужасался этих острых клыков, которыми вождь Пурусинх пожирал полчища врагов, и этих длинных когтей, которыми древнее божество пробивало насквозь грудные клетки даймонов Сатананты, разрывая падшие души в пламенеющие клочья. Джанапутра, никогда не знавший своего отца, догадался, что это был он — его отец, дела и поступки которого всегда казались ему превыше всякого разумения. Он ощутил, что внутренняя сущность Пурусинха и его отец были одной и той же личностью. Временами он его ненавидел, а временами… временами считал единственным доступным подтверждением существования Всевышнего.          

Обдумывая свою догадку об отце, Джанапутра внезапно прервался и решил спросить напрямую:

— Мне ведь тоже не известна тайна моего рождения. Если нам не известны даже причины, которыми являемся мы сами, как установить первопричину всего сущего, как возможна борьба со злом, не порождающая другое зло? И для чего ты пришел, Парамаджана, неужели для того, чтобы окончательно погубить Нагарасинх и всех его обитателей?

Евгений не ожидал такого каверзного вопроса от Джанапутры. Во всяком случае, не сейчас, не в такой обстановке. Ему было совершенно неизвестно, что происходило в Нагарасинхе последние десятки циклов, как, впрочем, и то, что творилось в голове у царя Джанапутры. Первое впечатление, что они были с ним похожи, практически идентичны друг ругу, оказалось обманчивым.       

 — Ты очень умен, Джанапутра, но понять определенные вещи, можно только в определенное время и в определенном месте, а некоторые вещи можно понять только в других мирах. Однажды я помог йогину Ашмара изгнать даймона Майятустру. Вовсе не для того, чтобы свергнуть династию Раджхаттов, не для того, чтобы разрушить Нагарасинх, а для возникновения последовательности событий в совершенно другом мире, который здесь считается несуществующим и воображаемым. Эти события настолько запутаны, что я не могу тебе их описать. Для этого потребовались бы многие вещи и образы рупа-дхарни, не существующие в вашем мире. Однажды ты тоже узнаешь о вещах, которые не могут быть выражаемы в словах, и тогда тайна твоего рождения  сама откроется в тебе.

— Мир людей? Ты ведь пришел из мира людей? — с оживлением спросил Джанапутра.

— Он совсем не такой, каким описывают его здешние сказки, — усмехнулся вождь Пурусинх, предвидя следующий вопрос. — Давай лучше поговорим о твоем мире, я так долго тут не был, сколько же тебе лет?

Впервые царь Джанапутра по-дружески улыбнулся и пригласил Пурусинха пройтись по цветущему саду, который в действительности был древним святилищем и некрополем династии ягуаров. Они покинули храм Пурисинха и пошли по песчаной тропинке среди запущенных клумб и широколиственных деревьев, увитых лианами. Встречались здесь и царские усыпальницы, и фонтаны, которые, впрочем, давным-давно превратились в небольшие озера, заросшие водяными лилиями. Из глубины сада, где находился алтарь Пурусинха, они вышли к пустынному дворцу с рядами сиротливых арок.

— С тех пор здесь и обитаю, — подытожил Джанапутра короткий рассказ о своей жизни, о том, как он стал царем и как был изгнан из Нагарасинха темным магом Нишакти.

— Тебя, в самом деле, тяготит то, что ты вынужден выращивать растения и питаться ими в этом саду? — спросил Пурусинх царя Джанапутру. — А что если я скажу тебе, что первопредок ягуаров Пурусинх в одной из вселенных занимается тем же самым?

— Ты, верно, шутишь? — изумился царь Джанапутра. — Зачем Пурусинху сажать огурцы, ведь он наделен могуществом и силой, которой никто не обладал до наступления эпохи великого затмения?

— А известно ли тебе, Джанапутра, откуда брались силы Пурусинха, из каких глубин произрастало его могущество? Знаешь ли, почему эти овощи шакти и космическая энергия Шакти звучат одинаково?

Приподняв одну бровь, Пурусинх дотронулся до зелени, которую Джанапутра выращивал на грядках возле заброшенного дворца.   

— В преданиях об этом ничего не сказано…

— Ха-ха-ха! — весело рассмеялся Пурусинх. — Мы с тобой и есть предание, Джанапутра, и если в преданиях об этом ничего не сказано, то лишь потому, что мы не захотели об этом сказать. Поистине, передавая предание не тогда и не тем, кому надо, можно легко сделаться предателем. Вспомни, разве тебе не доводилось слышать притчу о Царе, в саду которого росло Дерево?

Даже во сне Евгений не сомневался, что притча о божественном Древе встречалась и пересказывалась во всех возможных и невозможных мирах. 

— То есть в одной вселенной сознание Пурусинха выращивает плоды и питается ими, чтобы совершать в тонких материях великие подвиги и быть могущественным творцом тан’матры? — рассудил Джанапутра. — Но как может растительная сила шакти трансформироваться в космическую энергию Шакти?

— В этой способности заключены все чудеса сиддхов, — Пурусинх сложил руки за спиной, продолжая шагать среди грядок. — Приглядись к этим плодам и нежным побегам, в них зреют и нарождаются поколения богов, народов, земных царей и героев, необходимые для поддержания множества миров. Что станется со всеми этими побегами и плодами, если не будет у них садовника? Их вскоре затянет сорное семя, оно будет отнимать и присваивать себе растительную силу. К сожалению, такое иногда случается.

Грустно вздохнув, Пурусинх положил огромную руку на плечо Джанапутры, а затем продолжал:

 — Ухаживание за этим садом релаксации напоминает мне управление страной, а управление страной похоже на поддержание множества миров. Видишь вон тот каменный забор? Он ограждает сад от диких шакалов и хищного тигра. Протекающий здесь ручей питает влагой фруктовые деревья, которые без него увянут. Под сводами этого дворца ты можешь укрыться от непогоды, а забытое в дальнем углу изваяние первопредка может однажды ожить и рассказать тебе обо всем этом, — усмехнулся Пурусинх.

— Но все же управлять страной, ухаживать за садом релаксации и поддерживать множество миров — не одно и то же, — возразил ему Джанапутра.

— Ну, конечно! Тем не менее, для совершения любых правильных действий нужна мудрость, а этому невозможно научиться…

— Отчего же невозможно? Разве мудрость наших предков не передается нам через писания древних риши? — взволнованно спросил Джанапутра.

Несомненно, царь Джанапутра провел много дней и ночей за чтением книг и священных табличек в своем уединенном жилище. Из них, по всей вероятности, он узнал мантры, которыми призывали первопредка ягуаров. По ошибке или нет спящий Евгений оказался в шкуре Пурусинха — это было уже не важно. Важным было то, что он в это втянулся, и некая сновиденческая сила производила теперь над его сознанием странный опыт. Более того, он так вжился в кошмарный образ Пурусинха, что в глубине души стал допускать, что его мышление соприкасалось через это тайнодейство с более развитой духовной сущностью, нежели был он сам. По крайней мере, некоторые мысли возникали у него в голове настолько быстро, будто они уже были раньше кем-то обдуманны.

— Если весь день наблюдать за солнцем, а ночью за звездами, то может показаться, что они вращаются непосредственно вокруг тебя, — намекнул Пурусинх. — Точно так же читателю книги кажется, что средоточие знаний и мудрости находится непосредственно в ней самой. Но эта кажимость, Джанапутра, не должна сбивать тебя с толку, ведь это мы вращаемся вокруг Северных гор, а мир движется вокруг солнца. Путь звезд проходит вокруг сварги, а все сварги этой вселенной движутся подобно чакри-дхам,  как частицы крови вокруг сердца...

— По-твоему, книги тоже описывают круги вокруг истинной мудрости? — не вытерпел Джанапутра. — Где же тогда средоточие мудрости?

— А где средоточие времени или пространства? Оно всюду и нигде, но для живой души оно, прежде всего, вот здесь, — ягуар поднес когтистую лапу к сердцу Джанапутры. — До наступления великого затмения не было ни одной священной книги, риши познавали полноту божественной мудрости без книг. Не было в том мире ни лжи, ни корысти, не было тогда ни просветления, ни просвещения, ибо все было светом, и сознание каждой сущности было светло.

— Если это действительно так, для чего же тогда пишут книги, для чего их читают? Ответь мне!

— С тех пор, как тень Сатананты вошла в сердце живой души, частичка тьмы отражается в каждой книге, вызывая искаженные толкования. И все же, открывая книги, мы можем открывать внутренние слои самих себя в поисках того внутреннего света, который был сокрыт от нас завесой тьмы. Прочитывая книгу, ты можешь почувствовать себя мудрее, но это еще не означает, что тебе передалась та же самая мудрость, которой обладал риши. Мудрость — то, что запечатано тобой самим внутри тебя самого, таково значение слова мудра; читать — значит раскрывать слои чита внутри своего сознания читта. Таково подлинное искусство мантры, преданное забвению.

— Не понимаю тебя! — вновь возразил ему Джанапутра. — Так много книг было написано мудрецами, а ты говоришь о забвении. 

Пурусинх покачал головой, понимая смятение Джанапутры, который, видимо, страстно любил чтение. Впрочем, чем ему еще оставалось заниматься в этом захолустье?   

— До появления книг мудрецы вчитывались не в буквы, а в звуки, — отвечал Пурусинх. — Они видели не плоские значения слов, а многомерные цели, к которым устремляются эти значения. Тысячи раз тобой была пропета одна и та же строка, чтобы она вошла в мое сознание, а мое сознание вошло в твой мир. Если бы кто в совершенстве овладел искусством мантры, то в одном слове он бы прочел тысячу книг, одной строкой вошел бы в тысячи миров и сознаний.

— Многомерные цели — те, которые никто не видит? — предположил Джанапутра. — В детстве матушка рассказывала мне, как Парамаджана сумел попасть из нефритового лука в змею, которую никто не  видел.

— О, та змея, отравлявшая источники вод, была известна одному кентавру, нашедшему нефритовый лук. Выходит, он тоже видел ее, не так ли? — хитро прищурился ягуар. — Ты можешь потратить все стрелы, думая, что поражаешь ими незримые цели, постигая Высшую Реальность или Космическое Сознание, но в результате никуда не попасть. Незримую цель не видят не потому, что она обладает особой природой незримости, а потому, что никому не приходит в голову, что она может быть целью и что в нее можно попасть.

— Возможно, ты не согласишься со мной, но неисчислимое множество циклов Майятустра был богом Нагарасинха. Так неужели даже боги умирают? Неужели даже они становятся чьей-то целью? Разве даймон Майятустра был хуже темного мага Нишакти? Зачем ты убил его, и кто теперь защитит этот мир? — вопрошал царь Джанапутра. — Как долго мечтал я о встрече с тобой, однако сейчас мое сердце терзают сомнения. В нашем мире ты мог бы обмануть кого угодно, как я могу тебе доверять после того, что ты сделал с хранителями Майятустра-дхьяны?

— Даже простые смертные не уходят бесследно, а боги подавно. Владыко Майятустра стал карликом, каким он и был до наступления эпохи великого затмения, — неохотно ответил Пурусинх. — Говорю тебе, царь Джанапутра, незаменимых богов не бывает. Высшие сущности могут быть целью, но всякая достигнутая цель становится только средством. Так ты можешь отличить богов, именуемых всевышними, но которые служат средством, от недостижимого Всевышнего, не становящегося средством, а потому не подверженного дурным влияниям заблудших джив. Только живая душа незаменима в подлунном мире, если в ней живет сострадание и любовь, тогда уже одним своим существованием она наделяет свойством несокрушимости высшие принципы дхармы.

— Если все зависит от благодетелей смертных, а не от имен богов, почему же ты низверг Майятустру?

— Боги, как бы их ни называли, благотворно влияют на развитие сознания, без них ограниченное, слабое и несовершенное существо мнит себя всемогущим и совершенным, восхождение сознания ведет к нисхождению. Имена богов создают иллюзию, что один бог сменяет другого, что боги рождаются, живут и умирают, подобно смертным дживам. Но в действительности они никуда не исчезают, иногда они переходят на темную сторону, иногда их используют как прикрытие для совершения преступлений, бывают даже такие боги, имена которых забыли, и все же им продолжают молиться.

Различные имена богов это и есть семена богов, а различные семена это и есть божественные семейства, благодаря которым происходит смена одних богов другими. Через них в сознании живых существ отражаются различные уровни понимания Божественного Имени, поэтому то, что для одного сознания является пониманием, для следующего уровня становится заблуждением. Как в этом саду не найдется двух совершенно равных по высоте деревьев, двух одинаковых травинок, так же среди народов и смертных джив не найдется двух сознаний, в совершенно равной степени постигших Божественное Имя.

— Не хочешь ли ты сказать, что нет никакой разницы, какому богу поклоняться, коль скоро все боги одинаково отражают наше незнание о Всевышнем? И разве смертные дживы, говорящие об исключительной истинности своего бога, не совершают при этом ошибку? — спросил царь Джанапутра, указывая на грядку овощей. — В этих плодах шакти великое множество семян, и я не вижу между ними никаких особых различий, чтобы одно семя было больше или, наоборот, намного меньше другого.

Взглянув на огурцы, которые Джанапутра выращивал на грядке, Евгений вспомнил старинную загадку: «Без окон, без дверей — полна горница людей». Было так странно, что образ из народной потехи отражал в себе суть философской беседы о богах и уровнях сознания, как будто простому народу все это и так было известно.  

— Разница существует, — немного задержавшись с ответом, произнес Пурусинх. — Нищий и царь могут родиться одинаковыми, но неодинаковой окажется их судьба. Тот и другой может стать злодеем, тот и другой может оказаться святым, но даже в этом случае их пути будут различны. Не все семена, Джанапутра, дают хорошие всходы, некоторые подвержены тяжелой болезни, и они могут заразить остальных. Вот тогда они в равной степени станут непригодными. Чтобы сад благоухал и приносил плоды, нужны различные семена от разных корней.

— Разве существование различных племен, богов, языков не ведет к войнам? Не лучше ли иметь одного бога над всеми и один над всеми язык?

— Мудрый садовник знает, на какой почве и на каком удалении должны расти плоды, а глупый сеет без разбора. Причина войн, о которых ты говоришь, не в различии языков и богов, а в глупости низших существ, обладающих непомерной властью. Ты, в самом деле, готов уничтожить всякое растение и всякое дерево, чтобы питаться одними огурцами? — расхохотался Пурусинх, запрокидывая ягуароподобную голову с алой пастью и языком. — Ты недостаточно добр, Джанапутра, чтобы уничтожить весь этот мир, и ты недостаточно зол, чтобы развязать хотя бы одну войну. Только зверь может развязать войну, и только бог может ее предотвратить, но ты человек, царь Джанапутра. Как думаешь, что это значит?

— Что человек не волен над своей судьбой?

— Ни да, ни нет. Возможности человека ограничены сверху и снизу, чтобы он мог побеждать. Поэтому мудрый садовник не уничтожает весь сад и все деревья в нем, потакая глупому совету как избавиться от всех вредителей.

Так они поднялись с царем Джанапутрой по мраморным ступеням и остановились под изящной аркой, украшенной завитками из меланита. В синем небе над сиреневыми холмами бледнела огромная пинковая луна. Евгений никогда не видел ее такой красивой и близкой. Он подумал, что это, возможно, был самый прекрасный сон, который он когда-либо видел, и что он, возможно, никогда больше сюда не вернется. Он хотел помочь Джанапутре, как помог однажды йогину Ашмара, и вовсе не потому, что Джанапутра был изгнанным царем-человеком в этом безлюдном мире, а потому, что к этому подталкивали иные, пока неведомые ему события, которые должны были произойти в его сознании.

— Если я тебя правильно понял, — продолжал тем временем царь Джанапутра, — мудрости можно научиться даже в этом саду, собирая яблоки и пропалывая грядки. Быть царем для этого совсем не обязательно, хотя нельзя быть настоящим царем, не имея для этого достаточной мудрости.  

— Подобно царю, садовник всегда оказывается перед выбором: он выбирает самые полезные плоды, самые здоровые деревья, самые красивые цветы, чтобы они могли расти. Он оберегает посевы от саранчи и сорной травы. Но все не так просто. Если садовник возьмет от земли слишком много, она истощится, слишком обильные урожаи загнивают, не оставляя доброго семени. В сезон дождей избыток воды — в жару наступает засуха, бывает, и ледники спускаются с гор, Джанапутра. Все это приводит к тому, что иногда сорное семя вытесняет благие побеги в одном из миров. Племена и цари, одолеваемые демоническими наваждениями, забывают о совести и справедливости, теряют веру в Высшее, находящееся вне возможности их восприятия. И тогда прискорбные дела начинают твориться. Сорная трава одурманивает разум, ее начинают называть самым благородным растением, дарующим свободу и радость жизни.    

— То, что ты говоришь, Пурусинх, лучше всего объясняет мне причины распространения в землях по ту сторону океана учения о Свабуджа Вишване, — произнес царь Джанапутра, глядя на синеющие тучи вдалеке за Северными горами.

— Свабуджа Вишвана, высшая свобода? — переспросил Пурусинх, чтобы удостовериться в том, что правильно понял царя Джанапутру.  

— Всепроникающая сила, сошедшая в этот мир для достижения Свободы Вселенной. Так разъясняют учение всеведающего Калиманаса его последователи.

— Что же ты раньше молчал об этом учении? В нем корень зла, питающий темного мага Нишакти.

— Наш мир стремительно изменяется, однако нет никакой уверенности в том, что это происходит под воздействием воли Свабуджи. Мне трудно поверить, что некая высшая душа или даймон знает о настроениях каждого, обо всех тайных и явных желаниях огромного мира, целой вселенной, — пояснил свои сомнения царь Джанапутра. — В конце концов, темный маг Нишакти мог просто выдумать Калиманаса и вселенское учение Свабуджи, чтобы изгнать меня из Нагарасинха.

Евгений еще раз взглянул на молодое лицо Джанапутры. Какие же несчастья он перенес, и что ему предстояло испытать в будущем? До этой встречи Евгений ни разу всерьез не задумывался над тем, как власть способна изменять сознание человека, перед каким выбором она его постоянно ставит. 

— Но ведь Майятустра мог управлять мыслями всех обитателей Нагарасинха.

— Не мыслями обитателей всего мира, не помыслами всей вселенной, — нахмурился Джанапутра.

— Да, пожалуй, это было бы уже слишком, — согласился Пурусинх, поглаживая когтями свою бороду. — Даже бесконечноголовый Сатананта не управляет всеми событиями во вселенных, через которые прошла его тень. Существует Свабуджа или нет, должен признать, он великий мечтатель.

— Все мечтают о чем-то, — заметил царь Джанапутра печально. — Без мечты ничего не рождается и не возникает. Не бывает без нее никакого дела — ни злодеяний, ни подвигов, только великие мечты и делают нас великими.

Он пригласил Евгения к невысокому столику, на котором стояли свежие фрукты и кувшин с манговым соком. Они расположились друг напротив друга, сидя на индигово-синем ковре с великолепным золотистым орнаментом, который, впрочем, был изрядно потерт под ножками стола. В тени между арок сказочного дворца пробегал теплый ветерок, теребивший цветы в терракотовых вазонах, а на открытом воздухе в саду установилась невыносимая тропическая жара.

— До сих пор вспоминаю времена, когда каждый сановник нашептывал царю: «Перестань мечтать, Джанапутра, не витай в облаках! Не помышляй о лучшем — сделаешь только хуже». Но понял я, о чем мечтают говорящие «перестань метать». Они мечтают лишь об одном: чтобы ты ничего не делал. Так обретают они свою способность к воровству и осуществлению личных нескромных мечтаний, ничуть не заботясь о всеобщем благе. Возможно, я недостаточно зряч, чтобы видеть незримые цели, но царь Джанапутра оказался достаточно слеп, чтобы вовремя не заметить сети разума, которые связывают руки крепче любых цепей.

— Некоторые старцы только ослепнув становятся мудрецами, но даже они недостаточно слепы, чтобы полностью освободиться от незримых сетей. Вопрос в том, достаточно ли ты зряч, чтобы увидеть недостижимую мечту, и достаточно ли ты слеп, чтобы следовать за ней?

  — О какой мечте ты говоришь? В моем положении любая мечта недостижима, и наш разговор, едва успев начаться, уже стал для меня недостижимым. Вернуть царство в Нагарасинхе я давно не мечтаю, призвать тебя — то единственное, о чем я еще мог мечтать, и это была моя последняя мечта.

— Последняя мечта, — медленно повторил Пурусинх. — Знаешь ли ты, что это единственное, что тебя отделяет от недостижимой мечты? И это единственное, что может тебя с ней соединить. Но прежде, чем это произойдет, твоя последняя мечта должна умереть.

После этих слов они долго молчали, размышляя о недостижимой мечте, царь Джанапутра и Пурусинх, который закатил глаза и погрузился в медитацию. Время словно остановилось для них, замерло движение солнца и пинковой луны на небосводе, и даже ветер перестал шевелить цветы и деревья в саду. Ни одна птица не щебетала, ни одна бабочка не вспорхнула, покуда длилось их молчание. Вся вселенная прислушивалась к этой тишине, которую никто не смел ни прервать, ни нарушить, — и волна дрожи прокатилась по ней.

— Нет, не для того пришел я, чтобы вернуть тебе царство, которое можно отнять, — произнес вдруг Пурусинх, открывая глаза. — Ты заслуживаешь большего, Джанапутра, и я пришел вернуть тебе веру в нечто большее, чем ты готов принять. Вернуть то, что Калиманас вместе с подобными ему мечтает подменить в этом мире и погубить.

Заложив руку за широкий пояс с самоцветными камнями, Пурусинх поднялся и поглядел на сидящего перед ним юношу. Ничего героического и царственного в Джанапутре не было — он был безумно одинок и к тому же сильно истощен. И все же в нем чувствовалась внутренняя сила, которой сам Евгений никогда не обладал в своем земном воплощении. Их судьбы были странным образом переплетены, как в познании высших вселенских законов бывают переплетены вопросы и ответы. 

— Между прочим, — Пурусинх укоризненно потыкал когтем в грудь Джанапутры, — древних богов просто так не вызывают. Видишь ли, способности сиддхов к трансформации космической энергии — крайне редкий дар в любом из возможных миров. Мы с тобой можем провести в беседах еще пару дней или часов, но одними разговорами ничего не решить. Так устроен человек, что даже если у него нет никакой мечты, мечта обязательно появляется, когда по близости есть йогин, способный исполнять желания.  

— И что ты собираешься делать? — спросил изгнанный царь, заметив в глазах Пурусинха безумный огонек.

— Ну, для начала, — тут Пурусинх посмотрел на лестницу, ведущую к угловым башенкам заброшенного дворца. — Полагаю, для начала стоит навестить темного мага Нишакти, раз он столь сведущ в учении великого Свабужды.     

Они взобрались на башню с остроглавым куполом и вышли на восьмигранную смотровую площадку, окруженную колоннами. Вытянув руку вперед, Джанапутра показал на дорогу, которая петляла среди склонов цветущих куринджи.

— До Нагарасинха не меньше четырех дней пути, — сказал он.

— А разве я сказал, что мы пойдем пешком? — озабоченно спросил Пурусинх, заглядывая в лицо царю. — Ты когда-нибудь летал во сне, Джанапутра?

—Да, но… это же не сон, — растерялся Джанапутра, не веря тому, что Пурусинх предлагает ему лететь по воздуху.

— Знаю, тебе это покажется безумием, но твой мир для меня мало чем отличается от сновидения. Здесь на меня не действуют привычные ограничения, смотри! — со всего разбега Пурусинх прыгнул в пространство между колоннами. — Ну, как?

Рассекая руками воздух, Евгений искупался в турбулентных потоках, ступая на них и отталкиваясь от них, словно магнит, обращенный к другому магниту одним и тем же полюсом. Для Джанапутры это выглядело чем-то совершенно невероятным, как будто ягуароподобный Пурусинх плавал по ветру, ни на что не опираясь.

— Значит, предания о сиддхах, летающих по небу, не вымысел? — поразился царь Джанапутра. — Ты и впрямь находишься словно во сне. Ты летишь, хотя у тебя нет крыльев!

— Привычка смотреть на части, не позволяет тебе увидеть целое. Ты пытаешься разглядеть два крыла и не замечаешь, что все тело может быть крылом и мириадами крыльев одновременно. Твои представления еще слишком определенные, чтобы допустить существование неопределенных крыльев. 

Зависнув на одном месте, Пурусинх раздвинул руки в стороны. Его переполняло удовольствие от этого полета, напоминавшего подпрыгивание на мягких, но очень упругих батутах.  

— Говорят, в былые времена каждому хранителю Майтустра-дхьяны были доступны волшебные чары, но твоя сверхъестественная сила превыше способностей моего воображения.

— Ты, в самом деле, думаешь, что способности моего воображения чем-то отличаются от твоих, что сила сиддхи принципиально отличается от сил живой природы? Знай же, что между ними не существует и крупицы различий, ибо сила Шакти одна и та же во всех мирах. Но различия существуют в умах, которые думают об этих силах, полагая одно вымыслом, а другое нет.

Подлетев к башенке, Пурусинх ступил на твердую поверхность мраморного пола и протянул когтистую лапу царю. Тот с недоверием подошел к самому краю смотровой площадки и нащупал одной ногой упругую волну, позволявшую ягуару парить в воздухе. А затем смело сделал два быстрых шага вперед, раскачиваясь вверх-вниз, словно канатоходец.

— Ну вот! — радостно похвалил Пурусинх своего астрального двойника. — Теперь мы в два прыжка окажемся в Нагарасинхе…

Вообще-то, прыжков оказалось больше. Может быть, около десятка. Каждый раз они отлетали от земли все выше и выше, их прыжки становились все дальше и уже почти ничем не отличались от продолжительного полета: с бешеной скоростью они проносились над вершинами леса, над зелеными холмами, над блестящими лентами рек. От каждого нового прыжка захватывало дух. Однажды они поднялись на такую высоту, что под их ногами показались струйки облаков. После этого они стали стремительно опускаться, и это было, пожалуй, не  самое приятное ощущение — приземляться неизвестно куда с высоты птичьего полета. Евгений, крепко ухватив Джанапутру за руку, сам не мог сообразить, как можно замедлить их падение. Под ногами был отчетливо виден город Нагарасинх величиной всего с монету. Через мгновение он был уже как большой поднос с белоснежным пряником, на котором вылепили крохотные дома, а в самом центре поставили золотые дворцы и пирамидку древнего храма.

Выбирая место для приземления, Пурусинх облетел весь город, внимательно разглядывая улицы, чтобы найти самый безлюдный район. Вернее, поскольку людей в Нагарасинхе и так не было, а были только полузвери и полулюди, то следовало сказать, что он пытался найти самый без-полулюдный район. В конце концов, он облюбовал дворик на окраинах внешней стены, где лежала опрокинутая с постамента статуя.

— Не спорю — над приземлением надо будет еще поработать, — сказал Пурусинх, спрыгивая на землю. — Как себя чувствует Ваше величество?

— Наше величество в полном порядке, чего, увы, не скажешь об этом изваянии, — царь Джанапутра указал рукой на разбитую и обезображенную статую. — Скульптура жрицы, которая обучает чтению и письму. Их часто устанавливали во времена правления матушки. Она так верила в просвещение народа — и вот, чем это закончилось... Теперь каждый житель Нагарасинха, разучив мудреные слова о высшей свободе, если не метит в цари, то уж точно считает себя умнее всех прочих. 

— Ох уж эти просвещенные умы! Назови пастырем каждого барана в стаде — и ты получишь стадо пастырей, — согласился с ним Пурусинх. — Они убеждены в том, что знают толк в этой жизни, что у них нет ничего лишнего: ни стыда, ни совести, ни предубеждений. Но их еще недостаточно просветили, ведь они не слышали о том, что убеждение в просвещенности — самое темное из предубеждений.

Покинув дворик, обнесенный глиняными стенами, они оказались на довольно оживленной улице. Сразу почувствовалось, как сильно изменился Нагарасинх. Поначалу Евгений не мог понять, в чем именно состояли эти изменения. Вроде бы, те же самые мифические создания ходили по тем же самым мостовым. Но выражения на козлиных, птичьих, кроличьих мордах были другими — более надменными и ко всему равнодушными. Если под воздействием чар Майятустры каждый житель Нарагасинха заботился только о своих личных делах, то сейчас казалось, что никаких важных дел у жителей города вообще не было. Они просто двигались — не толпой, а по отдельности, почти не разговаривая друг с другом. Дети не смеялись, не бегали, как раньше, а шагали сами по себе с таким же высокомерным и гордым видом.

Изменились не только выражения лиц, одежда жителей Нагарасинха тоже стала весьма различной и вызывающей. Вместо длинных туник в моду вошли полупрозрачные накидки, под которыми сверкало дорогое исподнее белье. Подростки носили рванину с дырами, преднамеренно проделанными в сукне, иногда в местах, указывающих на половую принадлежность особи. В то же время по улицам вышагивали тонкие существа, с ног до головы укутанные черными драпировками. Если бы Евгений увидел такие высокие фигуры в мире людей, то решил бы, что они передвигаются на ходулях. Однако здесь, скорее всего, это были человекоподобные модели с ногами как у фламинго.

Чем ближе они с Джанапутрой продвигались к центру города, тем необычнее становились существа, попадавшиеся им по дороге, и тем более странно было видеть рядом с собой совершенно бесхвостого, безрогого, бескопытного человека, коим являлся Джанапутра. Вскоре это ощущение подтвердилось: где-то на подходе к базарной площади на Джанапутру стали пристально посматривать орлоголовые стражи, охранявшие пышную процессию из вельмож и нуворишей c волосатыми сумками на пузах, с ожиревшими кенгуриными хвостами. На физиономиях этих полулюдей, занимавших в Нагарасинхе весьма и весьма важное положение, виднелись какие-то отвратительные увечья. Возможно, это была некая разновидность кожного заболевания либо, что тоже не исключено, наросты на коже имели искусственную природу.

Дополнительные рога у минотавров-сановников вполне могли быть созданы путем хирургического вмешательства, чтобы подчеркнуть недосягаемый статус их обладателей, а вот объяснить, каким именно образом на головы эмансипированных косуль прививались ветви цветущих плодовых деревьев, было сложнее. Подобные эксперименты, приводившие в мире без людей к появлению еще более нечеловеческих существ, требовали вмешательства на генном уровне. Так что становилось непонятно, с кем имеешь дело — с мужчиной или с женщиной, с деревом, копытным животным или вообще с электрическим скатом. На последнем Евгений остановился после того, как его ударил током взгляд косули, разодетой — а по сути раздетой — в элегантное декольте, имитирующее белый цветок и обнажавшее грудь, живот, спину и ягодицы.

— Нам лучше раствориться среди полулюдинов, — предложил Пурусинх Джанапутре. — Ты слишком необычно выглядишь для этого места.

Царь Джанапутра кивнул, и они, как все окружающие, стали поглядывать на прилавки базарной площади, делая вид, что подыскивают подходящие товары. Изобилие экзотических яств, приправ и пищевых добавок, разнообразие одежды, украшений, бытовых приспособлений, призванных облегчать жизнь городских обитателей, не шло ни в какое сравнение с простой едой и одеждой, что продавались здесь раньше. Взяв в руку огромный крабовый помидор, из которого росли клешни, Пурусинх поинтересовался у одного из продавцов, где выращивают такие здоровенные овощи.

— Все настоящее, заморское! — с гордостью заявил продавец. — Совсем не портятся, однако. Покупай — не пожалеешь, а вкус какой замечательный. Пальчики оближешь!

— Нет, спасибо! Нам бы чего-нибудь попроще, а обычные томаты у вас есть?

— Обычные томаты? — удивился продавец. — А это какие, по-вашему? Самые что ни на есть обычные крабовые томаты. Куда проще, однако?

Продавец с головой попугайчика укоризненно посмотрел вслед Пурусинху. Он искренне не понимал, о чем его спрашивал ягуароподобный покупатель. Тем не менее, он назидательно шепнул своему сыну, стоявшему тут же, возле прилавка, что в стародавние времена весь город Нагарасинх находился под оккупацией таких же вот бестолковых, кровожадных и невежественных ягуаров, как этот.   

В самом конце базарной площади царь Джанапутра остановился у прилавков, где скопилось особенно много народа. Подойдя ближе, Пурусинх заметил, что очередь собралась не у прилавков, а вокруг циркача, показывающего фокусы. Он изрыгал пламя изо рта, выкрикивая, что, должно быть, в его жилах текла кровь дракона, перемещал шары с помощью магнитов. Полулюди смеялись над его громкими шутками и кривляньями. Но внимание Пурусинха и Джанапутры привлекло другое — этот шут был карликом с человеческим лицом… Так неужели Джанапутра был не так одинок в этом мире?

Тем временем карлик продолжал свое уличное представление:

— Внимание, внимание! А теперь мне грозит смертельная опасность, — завопил он под аплодисменты разношерстной публики. — Вильные жители Нагарасинха, прошу вас подавлять крики ужаса! Ваш нижайший слуга Карлик Маркус подготовил еще один трюк с исчезновением Скрижали просветления!

Перед карликом появились занавески, над которыми, откуда ни возьмись, поднялась фигурка даймона Майятустры. Вытаращив глаза и заверещав «О, нет, только не это!», карлик ударил по статуэтке увесистым молоточком, расколов ее вдребезги. Но вместо нее, на том же месте, поднялся столб, на котором было изображено солнце с исходящими из центра лучами, похожими то ли на стрелы, то ли на спицы колеса. Карлик Маркус с торжественным видом поднял этот столбик над головой.

— Так была дарована вам, жителям свободного города, Скрижаль просветления! Вы поклонялись этому камню, почитали его как идол, хотя не могли его прочитать. Вы долго размышляли над загадкой сего камня, пока в наш единственный подлинный мир не пришел Калиманас, спаситель и освободитель Вселенной.

Карлик поставил каменный столб на землю, быстро накрыл его циновкой и выкрикнул:

— Великий Свабуджа освободил вас от веры в человека, от рабства бесцельных иллюзий и медитаций, он освободил ваши умы от дурмана Скрижали просветления!

Затем Карлик Маркус с силой ударил молотком по скрижали и сразу отбросил циновку, показывая всем, что под ней уже ничего нет.  

— Где же скрижаль? Где просветление? — наигранно растерялся Карлик Маркус. — Никто не видел?

— Да она в циновке! — грубым басом ответил кто-то.

— В циновке? — повторил карлик, передавая накидку собравшимся, чтобы ее проверили.

— Скрижаль исчезла! О, великий Свабуджа! — ахнули в толпе.

— Вы заблуждаетесь, — пояснил всем фокусник. — Дело в том, что никакой Скрижали просветления никогда не было! Если бы существовал бог, могла бы существовать и Скрижаль просветления. Но где ваш бог? Всевышний, ты где-е? Смотри же, я разбил твою скрижаль! Если ты существуешь, испепели меня молнией! Останови мое сердце, сейчас же! Что? О, не-ет!

Неожиданно карлик согнулся, словно ему стало плохо, но тут же выпрямился и злорадно захохотал. Он весело запрыгал и замахал руками.

— Не может быть, я все еще жив! Хе-хей! Нет, ваш бог не умер, как думают еще некоторые из вас! Вашего бога никогда не было, нет и никогда не будет!

 В этот момент среди зрителей уличного представления раздались отдельные хлопки, а затем — бурные овации. Засияв от счастья, Карлик Маркус стал всем раскланиваться.     

— Скажите, а вы случайно не человек? — спросила его восторженная зайчиха. 

— Случайно нет, — в ответ Карлик Маркус вильнул длинным обезьяньим хвостом. — Милочка, если бы вы прочли мой философский очерк, вы бы знали, что я был первым, кто доказал происхождение пресловутого человека от самого мудрого зверя на свете — от хвостатой обезьяны.

— Значит, царь Джанапурта тоже произошел от хвостатой обезьяны? — спросил карлика Джанапутра, по всей видимости, уверенный в том, что в толпе никто его не узнает.

Вокруг с удовольствием заблеяли и засмеялись, ожидая остроумного ответа от карлика.

— Нет, сударь, я не претендую на престол, если вы на это намекаете, — парировал Карлик Маркус. 

— К югу от Нагарасинха хвостатые обезьяны обитают тысячи лет. Неужели ни одна их них не заявилась в правах на престол? Неужели ни одна из этих обезьян до сих пор не произвела на свет человека?

Народ около Джанапутры медленно расступился, открывая обзор карлику, захотевшему увидеть своего собеседника. Пурусинх остался стоять рядом с царем Джанапутрой, скрестивши на груди руки. Когда Карлик Маркус не обнаружил у Джанапутры звериных признаков, по лицу фокусника пробежала тень смятения. Однако он все равно не поверил в то, что видит перед собой человека, ведь единственным во всем этом мире человеком был давно изгнанный из Нагарасинха царь Джанапутра.    

— Я ничуть не удивлен, — высокопарно продолжал карлик. — Мы, обезьяны, слишком умны для того, чтобы нести в себе либо на себе человеческое бремя.

— Разумеется! Поэтому вы предпочитаете над всеми смеяться, — догадался Джанапутра. — Недаром говорят, что перед вашей мудростью все равны — и стар, и млад, и вельможа, и нищий, и йогин, и глупец.

— Вот именно, — с гордостью заявил Карлик Маркус.

— Отчего же вы тогда не смеетесь над Калиманасом?     

На базарной площади повисла гробовая тишина. Царь Джанапутра, не услыхав ответа на свой вопрос, решил спросить иначе:

— Если этот мир — единственный и подлинный, откуда пришел Свабуджа? Где он был раньше?

— Калиманас ждал, когда мы будем готовы принять его великий дар — свободу и равенство всех перед всеми. Теперь мы сами выбираем свою судьбу!

— Ха-ха, это точно! Запрещено только верить в людей, творить добро… Что еще? Ах, да! Запрещается осуждать поступки, которые раньше считались предосудительными. Все существа — в равной степени звери, и если тебе причинили зло — причини другому еще большее зло. Теперь все можно — нельзя только сомневаться в высшем учении Свабуджи, нельзя сомневаться в том, что оно действительно всех освободило.  

— Ты не просто походишь на человека — ты думаешь как человек! Ты хочешь поработить сей вильный город! — завопил Карлик Маркус, затопав ножками.

— Рабов всегда пугают порабощением, — заметил Пурусинх. — Но разве можно поработить свободного? И разве может сам поработитель оставаться свободным? Поистине всякий поработитель, нуждающийся в своих рабах, в конце концов, сам становится рабом.     

— Где стража? — неистово поднял вверх кулачки Карлик Маркус. — Что вы их слушаете? Они же враги вашей свободы!

— От вас за версту несет разложением, но вы так верите в свое сверхчеловеческое предназначение, что это даже потешно, — сказал Пурусинх, обращаясь ко всем собравшимся. — Если Калиманас освободил вас от всех привязанностей, почему же вы так привязаны к его учению, почему же вы так привязаны к этому городу, который был построен не вами и который никогда не будет вам принадлежать?

— Хватайте их! — заблеяла разноголосая толпа. — Куда они скрылись?

Но ягуароподобный Пурусинх, захватив с собой Джанапутру, молниеносно перепрыгнул через базарную площадь и уже неторопливо шагал с царем на соседней улице.  

— Карлик совершил святотатство, — вырвалось у Джанапутры. — Ты мог бы испепелить его на глазах у всех, почему ты этого не сделал?

— Может быть, потому, что он не заслужил смерти от руки Пурусинха, а может быть, потому, что он был великим сиддхом, пока не стал даймоном Майятустрой.    

— Что?! — лицо царя Джанапутры вмиг стало серым как известь.   

— Как странно, да? Еще утром ты хотел обвинить меня в уничтожении Майятустры, а ближе к вечеру сам пожелал его смерти. Все мы спешим, бежим куда-то, крутимся, словно белки внутри колеса дхармы, и не замечаем, куда в действительности оно движется. И даже если бы ось колеса была закреплена на одном месте, мы бы все равно не заметили этого. Мы чувствуем только, как это колесо выматывает нас, раскручиваясь все сильнее, но в спешке не можем заметить, что мы сами являемся причиной этого движения. Знаешь ли ты, царь Джанапутра, куда несется твоя колесница?

— Прости, я, наверное, многого не понимаю, — недоумевал царь Джанапутра. — Получается, что карлик сам над собой издевался! Зачем он разбил свое собственное воплощение на части?

—  Мало кто знает, что Карлик Маркус был даймоном Майятустрой. Даже он сам не понимает этого, ибо Калиманас изменил его сознание и память. Впрочем, я его хорошо помню: после развоплощения он был таким же забавным, почти как ребенок.   

— Калиманас способен изменять сознание? Откуда ты знаешь?

— Он изгнал тебя из Нагарасинха. Он сменил власть во всем подлунном мире, а этого нельзя достичь, не обладая способностью воздействовать на души существ. Поистине, всякая власть начинается и заканчивается с изменения сознания.

Джанапутра замолчал, возможно, он вспоминал времена своего недолгого правления либо обдумывал слова, сказанные Пурусинхом. Они проходили с ним по улице, по тем же булыжникам, по которым когда-то Евгений прогуливался с кентавром Фридонисиусом. Так бывает, когда надолго уезжаешь из мест, где провел детские годы, а затем мимоходом возвращаешься в тот же город, на ту же самую улицу. И вот ты стоишь рядом с родными стенами, видишь те же ступени, дорожки, вспоминаешь мельчайшие детали, шумные дворовые забавы, укромные места, известные только тебе, — и тебя не покидает неловкое чувство, что это уже не тот дом, и даже весь мир как будто не тот уже.

Ты начинаешь недоумевать, как же так — что могло измениться? Как ты попал в эту параллельную вселенную, где все изменилось? И тогда тебя вдруг ошеломляет осознание того, что весь этот мир, вся вселенная переменилась ровно настолько, насколько изменилось твое собственное сознание. Существование неповторимого и яркого восприятия сохранилось лишь внутри тебя — в-той-другой-вселенной.

Ты спрашиваешь себя — сколько же времени прошло? И понимаешь, что время никуда не проходило, но ты сам прошел сквозь эту вселенную, и ты сам являешься воплощением времени, сгустком всех тех моментов, из которых ты вырос, из которых ты состоишь. Ты оглядываешься на себя-прошедшего, и только тогда замечаешь, насколько изменилась твоя внешность, и твое внутреннее существо — оно тоже стало как будто другим, обрело неизвестные тебе-прошлому способности. Ты заглядываешь вдаль, и когда туман грядущего расступается перед тобой, видишь длинную тень, падающую от еще более неизвестного тебя-грядущего. Но сохранится ли в том существе что-то светлое и что будет знать, что будет помнить оно о тебе-настоящем?

Царь Джанапутра и Пурусинх остановились у колодца с чистой водой, выложенного гладкими камнями, такими же древними, как весь этот город. Набрав в ладони воды, Джанапутра утолил жажду, продолжая о чем-то думать. Наконец, он решил ответить на вопрос Пурусинха:

— Мне кажется, я не знаю, — промолвил он, мотая головой. — Я не знаю, куда движется моя колесница и движется ли она на самом деле.

Евгений вдруг ощутил то же самое. Он так привык воспринимать Джанапутру отдельной личностью, незнакомым, хотя внешне очень похожим на него, человеком, что совершенно перестал сопоставлять его с собой. Между тем, царь Джанапутра мог быть той самой тенью грядущего, его собственной душой, прошедшей через множество воплощений и возникшей в этой воображаемой вселенной.

А ведь если Евгений был в этом мире первопредком Джанапутры, и если в сновидении направление времени могло меняться, подобно тому, как меняются координаты пространства, то в действительности все могло быть совсем даже наоборот: царь Джанапутра мог оказаться первичной душой Евгения. Тогда вся его настоящая жизнь, вся известная ему материальная действительность вполне могли получить начальный импульс к существованию в воображении Джанапутры. Как спонтанный результат медитирующего сознания, увидевшего мир людей во сне или захотевшего его себе представить. А может, всякое сознание и неисчислимое множество миров были устроены по такому же вложенному принципу, когда внутри каждой живой души обитали другие дживы, воображение которых поддерживало существование внешних вселенных.

— Возможно, Джанапутра, я и есть ответ на твой вопрос, — ответил Пурусинх. — А ты, в свое время, окажешься ответом на мой. Ты полагаешь, что я — причина твоего возникновения и причина твоих страданий. Но причина и следствие нераздельны, они слиты в запредельном Едином.

Посмотри на эту воду, как она чиста и ясна, хотя ее происхождение неясно тебе, и на глубине колодца вода кажется темной. Ты черпаешь и пьешь из этого колодца, чтобы утолить жажду. Точно так же множество неопределенных причин вливаются в твое будущее каждое мгновение. Посмотри вниз, откуда ты берешь воду, и ты увидишь на ней свое отражение, и оно уже лежало на этой темной воде, когда твоя рука еще только тянулась к источнику. Точно также на всех причинах и следствиях этого мира в действительности лежит отражение твоего сознания. Непрерывное восприятие причин и следствий в запредельном Едином позволяет выходить за границы отведенной нам кальпы времени, и тогда причины и следствия начинают меняются местами.

— Как тебя понимать? Неужели ты думаешь, что я, изгнанный царь Джанапутра, мог быть причиной появления первопредка ягуаров, причиной появления даймона Майятустры и причиной появления в нашем мире Парамаджаны?

— Учитель и Ученик, отец и сын, причина и следствие, — во всем содержится запредельная грань того Единого трансцендентного знания. Разве может возникнуть Учитель, если не будет у него Ученика? Разве может возникнуть отец, если не будет у него чада? Разве может называться причиной то, что не производит следствие? Когда ты пройдешь этот путь до конца, ты поймешь, Джанапутра, что различные Ты и Я могут быть едины, потому что без одного не бывает другого. Познав это изначальное единство, ты перестанешь воспринимать меня как отдельную причину или следствие. Тогда и у твоих страданий не окажется больше ни причин, ни следствий — они прекратятся, чтобы Ты и Я могли однажды встретиться.

Так отвечал Пурусинх, и слова его многократным эхом отозвались в душе Джанапутры.