Проза

 

 

 

Эпизод семнадцатый

Разговоры на кухне

 

В подъезде Евгений отряхнул куртку от снега и прохлопал шапку. Возвращаясь из университетской библиотеки в квартиру Аделаиды Прокопьевны, он попал в снежную пургу. Чтобы поскорее согреться, он вытащил из кладовки шерстяное одеяло и, закутавшись в него, просидел за компьютером около часа, пока в окно не ударился крепко слепленный комок снега. Женька выглянул на улицу — внизу стоял Иван Славинский, на плече которого висела большая спортивная сумка. По всему виду Славинского было понятно, что удачный бросок в окно доставлял ему удовольствие. Увидав Женича, махнувшего ему рукой, Иван поправил кепку на голове и зашагал к подъезду. На лестничной площадке раздались громкие монотонные шаги. Над дверями квартиры №11 заверещал звонок, который продолжал верещать даже тогда, когда Евгений открыл двери. Иван удерживал кнопку звонка до последнего.

— Шалом, селяне! Ну как оно, ничего?

— Привет!

— Женич! Это кто там у вас живет за стенкой? — спросил Иван, поджимая губы. — Я сначала окно перепутал, смотрю — из окна кто-то таращится, на Женича, вроде, не похож, и лицо хмурое такое.

— М-да, это был наш сосед.

— Ну, тогда все нормально! Он бы все равно скоро узнал, что к вам пришли математики.

— Что, уже косяки начались? — вмешался в разговор Витяй, поднявшись по лестнице следом за Иваном.

— Слушай, Женич, убери его куда-нибудь, а? — Ваня Славинский деловито прошел на кухню и приступил к разгрузке закусочного арсенала. — Так, что тут у нас? Маринованные кабачки, огурцы, помидоры.

Ловкими движениями он вынимал из сумки двухлитровые и трехлитровые банки солений и устанавливал их на стол.

— Думаешь, мы это осилим?

— Витяй, тут всего четыре банки. Ты когда-нибудь пробовал маринованные кабачки?

— Нет.

— А знаешь, как они хорошо под водочку идут?

Ваня Славинский подошел к холодильнику, открыл дверцу и почесал затылок.

— Я так понимаю, колбасы у вас нет.

Женька взглянул на волевое лицо Витяя, который утром весьма предусмотрительно спрятал палку колбасы в сервант.

— Не, колбасы у нас нет, — ответил Витяй.

— Мы ее еще вчера прикончили, — подтвердил Евгений, подыгрывая Виктору для убедительности.

 Иван поковырялся в своих кассетах, которые лежали на холодильнике, но вместо них врубил радио. Затем он налил в чайник воды, поставил его на газовую плиту и придвинул табуретку, облокотившись на стол.  

— Женич, ты водку пить будешь?

Он знал, что Женька не употребляет алкогольных напитков, но каждый раз задавал этот вопрос то ли из приличия, то ли ради забавы.

— Нет, не буду.

— Слышь, Витяй? Женич водку не будет, значит, надо взять ему пива!

— Пива тоже не надо.

— Витяй, тогда специально для историков возьмем полторашку «Дюшеса», — озадаченно проговорил Славинский, опустив уголки рта книзу.

Виктор придвинул к столу еще одну табуретку, и они с Ваней стали решать нетривиальную студенческую проблему «Сколько-чего-брать».

— Я предлагаю бутылку водки и по две бутылки пива на каждого.

— Витяй, ты не забывай, что будет еще Action, а он пьет — сам знаешь сколько! Причем, в основном водку. Так что в пределе надо брать пузыря два.

Виктор мучительно поводил глазами по потолку и кивнул:

— Два так два!

— Смотри, Витяй, я буду водку, ты будешь водку. Это уже два, так? Action, мусье Царефф, Роман Николаич — это уже пятеро. Остаются Алеха, Казанова, Кондратий. Кто еще?

Славинский загнул пальцы на обеих руках.

— Алеха вряд ли будет. Кондрат под вопросом.

— Понял. А сколько будем брать пива?

Женька стоял в сторонке, ничего не понимая в этих расчетах. Иван на мгновение замолчал, напряженно постучав по столу пальцами:   

— И какого?

Обсудив организационные вопросы, Ваня Славинский вылез из-за стола, погладил живот и налил себе чаю. Перекусив на скорую руку, он поднял пустую багажную сумку, и они с Виктором поехали на оптовку. Вскоре после этого пришел Казанова. В коридоре он аккуратно повесил куртку на вешалку и неторопливо зашел в комнату.

— Привет. Что смотришь?

— «Матрицу», — ответил Женька из-за кресла.

— Первая часть, что ли?

— Ага, я другие части не признаю.

— Чего-то в них не хватает, да?

— Правды, по-моему.

— В каком смысле? — усмехнулся Казанова.

— Если в фильме что-то по-настоящему пережито, это сразу ощущается. А если в сюжете нет никакой правды, то это обыкновенная пустышка.

— И что такого было пережито в первой «Матрице»?

Женька оторвался от экрана.

— То, что с миром что-то не так.   

— Ты что, Женич, в самом деле веришь, что мы живем в кибернетической матрице?

— Это всего лишь метафора виртуальной жизни, в которую погружено человечество. Система, созданная по образу и подобию машины, считает себя научно обоснованной реальностью, она редактирует мысли и поведение человека, чтобы его полностью подчинить. Очень точная метафора...

— Привет, Женич, — в комнату вошел Алексей, парень из Питера, который любил пофилософствовать и умел заводить разговоры на любую тему. — Мы вообще-то к трем часам решили собраться, а сейчас уже полчетвертого.

— Витяй с Иваном уехали на оптовку, скоро вернутся, — сказал Евгений.

— Мы тут «Матрицу» обсуждаем, — обратился к Алексею Казанова. — А ты как думаешь, может, действительно все наши представления программируются извне?

— Не все, — уточнил Евгений. — Система использует только часть правды, но часть правды — это ведь уже неправда.

— А что есть правда, Женич? И есть ли она вообще?

Евгений предполагал, что он спросит что-то подобное, вопросы Алексей умел задавать мастерски.

— Можно сказать, что правда — это вектор, направленный к истине, твое сомнение в существовании правды означает сомнение в существовании истины.

— Какая-то логика в этом есть, только я почему-то себя не почувствовал счастливым обладателем истины, — широко улыбнулся Алексей.

— Истину нельзя соотнести с чем-то еще, кроме самой истины, — рассуждал Женька. — Иначе она бы оказалась одним из векторов правды.

— Вот видишь, истину нельзя постичь, приближаясь к ней с помощью твоих векторов. Так имеем ли мы право говорить о существовании истины?

— Мы пытаемся размышлять об истине с помощью науки, но постичь истину с помощью науки невозможно. Наука требует обоснования, она требует, чтобы истина соотносилась с чем-то еще. Это условие означает, что истина является для науки несуществующим элементом, пустым множеством. При том, что именно наука настаивает на существовании «научной истины», вот такой оксюморон получается.

— Как в доказательстве Тарского о невыразимости истины, — заметил Алексей. — Раз все возможные утверждения либо истинны, либо ложны, то задача на выражение истины ведет к появлению класса А, о котором можно сказать, что «все утверждения данного класса истинны», и класса В, о котором можно сказать — «истинно то, что все утверждения данного класса ложны». Попытка построения универсального множества из класса А и класса В, ведет к логическим противоречиям. Мы не можем сказать об одном и том же утверждении, что «данное утверждение истинно», а также «истинно то, что данное утверждение ложно». Следовательно, такого множества не существует.

— А и B сидели на трубе, А упала, B пропала, «И» осталось на трубе, — произнес Казанова многозначительно. — Причем ложь тоже может оказаться невыразимой. Если универсального множества не существует, нельзя сказать, что «все утверждения данного класса ложны» и, в то же время, «ложно то, что все утверждения данного класса ложны». Тогда окажется, что хотя бы в одном ложном термине должен содержаться элемент истины.

— Если истина невыразима, то как мы тогда вообще определяем, что я — это я, ты — это ты? Как возможен сам разум?! — не переставал задавать свои вопросы Алексей.

— Возможно, есть знания, которые не передаются в виде вербальной информации.

— И что это, Женич? Мировая душа?

— Сложно сказать, на этот вопрос давали разные ответы. Древние говорили: «Десять тысяч вещей не есть Дао, но в Дао есть десять тысяч вещей». Так или иначе, в человеческом разуме содержится ключ от всех потенциально возможных вопросов и знаний, они открываются нам в зависимости от места и времени. Все попытки описать этот ключ ведут к созданию отмычек — различных учений, из которых состоит культура. Мы почти всегда зависим от этих учений, мы пользуемся этими отмычками, придуманными кем-то, и забываем о существовании ключа, но просто знать об этом ключе недостаточно, ибо каждый ключ должно проверить дверью, которую никто не открывал.

— И что тогда? Тогда нам откроется истина?

— Кому это удается, тот понимает разницу между внутренним ключом и вербальной отмычкой. Такое состояние нельзя назвать ни открытием, ни обретением истины, потому что разум сливается с ней воедино, подобно тому, как в открываемой двери сливаются воедино ключ и замок.

Пока они размышляли, квартиру Аделаиды Прокопьевны наводнили математики. Зазвучали разговоры о девушках и преподавателях матмеха. Никто даже не заметил, как с оптового рынка вернулись Витяй с Иваном Славинским, который тут же откупорил бутылочку пива, дабы апробировать его вкусовые достоинства.

— А вот и мы! — заглянул Иван в комнату, демонстрируя всем наклейку на бутылке с пивом.

— Витяй, вы что, без нас решили начать?

Сердитый Виктор стоял в коридоре и молча раздевался, ему самому не нравилась идея Славинского насчет проверки качества пива.

— Да хотел я его отговорить, — ответил Витяй, махнув рукой.

Наклонившись за тяжелой сумкой, Виктор осторожно занес ее в ванную, где включил холодную воду. Зашумела вода, послышалось мелодичное позвякивание бутылок.

— Витяй, ты туда еще соли брось, — выкрикнул из комнаты мусье Царефф, озабоченный грохотом бутылок. — Мы в общаге всегда так делаем, чтобы вода не нагревалась.

Мусье Царефф встал с дивана, сходил на кухню за солью и помог Витяю с разгрузкой пива.

В глазах мусье Цареффа, щедро сыпавшего щепотки соли в ванну, радостно плавали бутылочки пива. Когда бутылки были с любовью разложены по дну ванны, математики перебрались на кухню, где уже вовсю громыхала музыка. Только один человек мог включить магнитофон на такую громкость. И этот человек уже самостоятельно приволок мешок с картошкой поближе к раковине, закатав рукава.

— Женич, айда сюда! Сейчас будем тюрю делать!

Ваня Славинский приступил к чистке картофеля, бросая очищенные клубни в раковину.

— Тюрю? Это как? — полюбопытствовал Евгений, промывая под водой клубни.

— Ты что, не знаешь, что такое тюря? — заржал Славинский. — Как бы тебе сказать, сначала начищается как можно больше Витяевой картошки.

— А потом?

— Потом картошка запихивается в кастрюлю, добавляется немного воды, Витяевой тушенки…      

На кухню вошел Виктор, который сделал музыку потише. Увидав в мусорном ведре аномально толстые картофельные очистки, он не замедлил сделать замечание:

— Иван, ты бы хоть картошку чистил по-человечески!

— Витяй, а ты знаешь, сколько в картофельной кожуре нитратов скапливается? Заботишься о вас, заботишься!

Иван дочистил картошку, свалил ее в кастрюлю, хорошенько утрамбовал крышкой, добавил столовую ложку соли и вывалил из жестяной банки все остатки тушенки.

— Ну, вот и все, Женич! Задачу о том, как прокормить ораву математиков, можешь считать решенной, — хлопнув в ладоши, сказал довольный собой Славинский.

— Ребят, может, начнем уже, а? 

— Да, не ждать же, когда ваша тюря сварится!

— Казанова, давай, стол отодвинем.

Алексей с Казановой отодвинули кухонный стол от окна, так, чтобы за ним могли разместиться все присутствовавшие математики, Ваня Славинский стал наливать водку по стопкам. В дверном проеме появилось лицо Кондрата, держащего перед сбой табурет. Он интеллигентно спросил, куда ему можно сесть.

— Так-с, где у нас Кондратий? Ага — вижу! Короче, предлагаю поднять первый тост за матмех! 

— Ну, так какой у нас будет первый тост?

— За матмех, тебе же только что сказали.

— Ну, давайте, за матмех!

— За матмех — так за матмех.

— Да, давайте, в общем, за математику! Эх-х, хорошо пошла...

— Да уж, математика — страшная сила! — заявил Виктор, настроение которого значительно улучшилось.

За столом послышался хруст закуски, запахло солеными огурцами и картошкой, которая начинала закипать. На кухонные окна легла белая испарина. Евгений, который находился ближе всех к газовой плите, проткнул одну картофелину вилкой и стал доставать тарелки, накладывая в них тюрю и передавая математикам. Повеселевшие и ожившие, они сидели вокруг стола и ржали над шутками по радио. На кухне Аделаиды Прокопьевны установилась та особенная топология многомерного пространства, при которой битком набитая кухня начинала казаться необычайно просторной.

— Ну, что, по третьему заходу, кто будет водку?

Иван Славинский принял от Казановы стопарик — и в этот момент в прихожей дважды прозвенел звонок.

— «Ну, во-от… только жениться начал», — растянул Ваня Славинский.

Математики переглянулись. В наступившем затишье Иван спросил у Виктора:

— Витяй, к вам сегодня, случайно, не собиралась приехать Аделаида Прокопьевна с ревизией?

Пока Витяй ходил открывать двери, кухня совершенно преобразилась — за столом уже сидели трезвые математики, которые вели неторопливые светские беседы. Бутылка водки, стаканы и стопки из серванта Аделаиды Прокопьевны внезапно исчезли со стола. Однако вслед за Витяем на кухню вошел Action, который поставил на холодильник еще одну бутылку водки.

— А-ха-ха! — заразительно загоготал Ваня Славинский. — Это же Action пришел!

— Мы уже подумали, ты заблудился.

— Опаньки! Витяй, а я тут у вас палку колбасы случайно нашел! — оповестил всех Иван, открывая створки серванта, куда была наспех задвинута бутыль водки.

— Ура! Живем, братцы!

— Витяй, так я ее нарезаю?

— Нарезай, раз нашел! Ничего от тебя не спрячешь. 

Action хотел присесть на табурет, но мусье Царефф уже протягивал ему стопку:

— Стой! Держи, это тебе штрафной за опоздание.

Над столом протянулись кружки, стопки, пластмассовые стаканчики, которые блуждали, запутывались и сталкивались друг с другом. На подоконнике появилась пустая бутылка из-под водки, а рядышком с ней с десяток бутылок из-под пива. О чем говорили математики через полчаса, разобрать уже было невозможно. Да и была ли в этом необходимость, если Action с Романом Николаичем и Ваней Славинским голосили под гитару шутливые песенки, Алексей с Кондратом завели довольно нудную топологическую дискуссию по поводу одного математического преобразования, названного студентами матмеха в честь Кондратия не слишком звучно, но по-свойски «heroid condratus», а остальные принялись вспоминать ужасы прошлогодней зимней сессии.     

— Казанова, тебе еще налить?

— Давайте еще по одной — и все! Вы как хотите, а я больше не буду, — помотал головой Казанова.

Ваня Славинский ударил ладонью об стол и загнулся от хохота.

— Ты чего?

— Да я Вована Бессонова вспомнил.

— Вань, хорош косячить!

— Та-ак, Славинскому больше не наливать, — буркнул Витяй, убирая бутылку водки в холодильник.

Но это никак не подействовало на Ивана, который продолжал молотить руками по краю стола и раскачиваться на стуле.

— Женич, ты Вована помнишь?

— Смутно.

— Ты что, не помнишь, как он танцевал у Витяя на диване в лифчике Маши?

— Да, вот это был номер! — подтвердил Казанова, улыбнувшись.

— А помните, как мы потом уложили Женича спать рядом с Вованом и Машей? Как этот балбес с перепоя стал посягать на честь Женича? — взрывался хохотом Ваня Славинский. — Женич, ну, ты это хоть помнишь?

— Мне вообще-то было несмешно, — заметил Евгений, вспомнив, как пьяный Вован Бессонов перепутал его со своей подругой и полез целоваться.

Ваня Славинский вошел в кураж — его уже ничем нельзя было остановить. Из него посыпались стишки, прибаутки, словом, его понесло, а за ним понесло и других математиков. За столом воцарился жуткий балаган — все математики хохотали как угорелые. Когда на кухне стало душновато, и возникла необходимость проветрить помещение, группа полупьяных математиков ввалилась в комнату и беспорядочно улеглась, кто куда. Кто, постелив стеженое одеяло, на палас, кто на диван, а кто-то на Женькину кровать. Евгений с Казановой сидели возле компьютера. 

— Эй, человек за компьютером, включи нам какую-нибудь музыку!

— Какую тебе? — утомленно спросил Казанова.

— Душевную.

— Народ, кто может мне точно сказать, который сейчас час?

— Спи давай, полдвенадцатого.

В комнате послышалось быстрое нажимание клавиш, из колонок донеслась тихая мелодия.

— О, врубай, это же «Агата Кристи»: Вечная любовь...

— Только не делай слишком громко, соседи все-таки за стенкой.

— Витяй, ты уже задолбал! Дай послушать.

После того, как кухня была основательно проветрена, математики, которым не хотелось спать, отправились петь под гитару вместе с Романом Николаичем, который исполнил «Прогулку по воде» Вячеслава Бутусова, «Звезду по имени Солнце» Виктора Цоя, «Сидя на красивом холме» Бориса Гребенщикова. Потом задумчиво обхватил гитару, задел струны и спросил, кто бы какую песню хотел услышать.

— А знаешь у Б.Г. такую вещь: «И чем больше мы выпьем за первый присест, тем останется меньше»?

— Конечно, знаю! Напомни только, как она начинается?

Роман Николаич, откинув длинную челку, неторопливо наиграл мелодию, а Евгений напел ему первый куплет. Так они засиделись далеко заполночь. Из распахнутой форточки тянуло зимней свежестью. На плите со свистом закипал чайник. Роман Николаич, который незаметно переключился на исполнение старинных русских песен и романсов, решил сделать передышку, отстранившись от гитары и налив себе кружку чая. Алексей поднялся, призакрыл форточку и задал Женьке наводящий вопрос:

— Я вот знаешь, о чем на досуге подумал?

— О чем?

— Возьмем, например, Советский Союз, да? Ведь не было никакой свободы слова, религия была под запретом. В магазинах везде пустые полки, так ведь было? Но почему-то люди были лучше. Откуда потом вязалась наркомания, проституция, терроризм, откуда миллионы беспризорников, бомжей, убийц? Ты вот, Женич, как историк, можешь мне это объяснить? Вам, наверное, что-то рассказывают на факультете или как?

Евгений пожал плечами:

— Думаешь, на истфаке это обсуждают? Мы же сейчас демократическая страна, у нас все стало лучше, чем в Союзе, другая точка зрения, мягко говоря, не приветствуется. За все годы обучения только профессор Шашков однажды сказал: «Если бы вы знали, какую кровавую кашу заварили в девяностых, нам еще долго ее расхлебывать придется». Вот и все, что я слышал об этом на истфаке. По большому счету нашу историю в очередной раз переписали, а знать подлинную историю небезопасно.

— Знаете, сейчас в это даже не верится, — продолжил Витяй. — Но ведь когда-то это было, все соседи в нашем подъезде хранили ключи от квартир под ковриками у дверей. Теперь это кажется безумием! Нам постоянно говорят о защите прав и свобод, но каждый живет в страхе за жизнь своих близких. Мы живем за стальными дверями, теперь у каждого есть свой «железный занавес», но это никого не спасает.  

— Кстати, никто не читал ельцинскую Конституцию? Там вообще что-нибудь о праве на жизнь написано?

— Да уж, там много чего написано, — кивнул Женька, — только каждое слово звучит как издевательство. Статья вторая: «Человек, его права и свободы являются высшей ценностью». Как в это верить, если сама жизнь превратилась в «человеческий капитал»? Из третьей главы, где прописаны функции органов власти, вытекает, что в России в принципе никто не обязан защищать права национального большинства. Или вот еще — «шедевр» юридической мысли! Статья пятнадцатая, в ней провозглашается высшая юридическая сила Конституции на территории страны, затем в той же статье специально оговаривается, что международные договоры имеют приоритет и могут противоречить внутренним законам страны. О каком государственном суверенитете может идти речь с такой Конституцией?

— Кто нам Конституцию придумал, американцы, что ли? Это абсурд какой-то.

— Именно так, если рассматривать ельцинскую Конституцию как некий набор аксиом, по которым должно строиться государство, то при внимательном сопоставлении все аксиомы противоречат друг другу.

— Что самое непонятное для меня, — вспомнил Алексей. — Был же референдум 17 марта 1991 года, на котором люди высказались за сохранение Советского Союза. Так откуда потом взялись эти Беловежские соглашения? Такое вообще возможно, чтобы демократия началась с решения, которое идет вразрез с волеизъявлением народа?   

— Думаешь, соблюдение законности когда-то интересовало демократов? Посмотри, какой правовой беспредел творят США — и им все сходит с рук! На Ельцина в свое время было заведено уголовное дело. Однако после октябрьских событий 1993 года, когда при помощи бандформирований в Москве были убиты сотни, если не тысячи, человек, никто об этом не вспоминает. Пока мы рассматриваем кровавый захват власти как торжество демократии, пока строим Ельцин-центры, у нас не будет настоящей истории. Всю истории девяностых годов так исковеркали и переврали, что многие до сих пор не в курсе, что тогда произошло.

— А что тогда произошло?

— Когда пьяный Ельцин выпрашивал в МВФ кредиты, когда за бесценок продавались заводы, а добыча российской нефти и газа находилась под иностранной юрисдикцией, народ месяцами не получал зарплату, дети замерзали зимой в квартирах. В девяностых произошло воровское иго, вот что тогда произошло.

— Слушайте, так это что получается? Нас, в самом деле, что ли захватили?

— Не читал доктрину Алена Даласа, директора ЦРУ? Очень занятная и поучительная вещь, точное описание того, что мы получили в результате реформ: «Посеяв в России хаос, мы незаметно подменим их ценности фальшивыми. Эпизод за эпизодом будет разыгрываться грандиозная трагедия гибели самого непокорного на земле народа, окончательного угасания его самосознания. Хамство и наглость, ложь и обман, пьянство и наркомания, животный страх и вражда народов, прежде всего, вражда и ненависть к русскому народу, — все это мы будем ловко и скрыто культивировать».

— Эти гребанные америкосы совсем охренели!

— Мужики, не знаю, правда это или нет, говорят, в следующем году универ переименуют в федеральный университет имени Ельцина, — обреченно проинформировал Витяй. — Как вам такое название? 

— Ты серьезно?! С ума сойти! — поразился Казанова. — Каким извращенным чувством юмора надо обладать, чтобы назвать универ именем человека, сделавшего все, чтобы уничтожить в стране образование?

— Как думаешь, Женич, если бы такие правители, как Горбачев и Ельцин, оказались у власти в 41-м, что бы с нами было? — спросил Алексей.

— Что тут думать, нас бы уже не было. Историческая правда, с которой не поспоришь, состоит в том, что в XX веке было запланировано полностью уничтожить русский народ, стереть нас с лица земли. Поэтому по отношению к России узаконены любые беззакония. В разгар горбачевской перестройки Маргарет Тэтчер заявляла о желательном сокращении русского народа до 15 миллионов человек. По большому счету им неважно как нас уничтожать, с помощью революций, мировых войн или реформ. Помните, что сказал Егор Гайдар: «Россия как государство русских не имеет исторической перспективы». То есть они нам открыто об этом говорят.

— Ничего себе! — не удержался Казанова. — Интересно, что бы стало с премьер-министром Израиля, который бы вот так сказал, что Израиль как государство евреев не имеет исторической перспективы?

— Да подожди ты! Не перебивай человека.

Из коридора на кухню пожаловал Кондратий.

— Что, опять свои философские беседы ведете? — спросил он своим зычным поставленным басом.

— За жизнь размышляем, а ты чего проснулся?

— Там такой храп поднялся, — Кондратий указал большим пальцем на дверь, ведущую в комнату, где мирно спали мусье Царефф, Action и Ваня Славинский.

— Так на чем мы остановились?

— Женич, ты, кажется, что-то про теорию заговора рассказывал.

— Ну, за любой теорией заговора на самом деле стоит банальная идея превосходства. Еще философ Гегель пытался доказать «неисторичность» всех славянских народов в контексте европейской цивилизации. В каком-то смысле он прав. История славян не связана с формированием ядра европейской культуры, потому что она древнее ее. Собственно говоря, большая часть немцев, возможно, даже сам Гегель, — это те же самые руги-полабы, то есть славяне, ассимилированные кочевниками-готами и саксами. Несколько веков бурного развития кажутся западному человеку эпохой, доказавшей избранность европейского пути, но история — длинная штука, в ней нет «ненужных народов».

— Это все хорошо, Женич, но если, как ты говоришь, мы не принадлежим к европейской цивилизации, к какой цивилизации тогда мы принадлежим?

— А почему мы должны принадлежать к какой-то цивилизации, к европейской, азиатской или евро-азиатской? Как только возникает ядро цивилизации, вместе с ним естественным образом вырастает идея мирового господства. Такое ядро может развиться в любую высокоразвитую культуру, в иудео-христианство, например, в конфуцианство, в ислам, в атеистическую культуру «золотого миллиарда», но все эти цивилизации всегда сталкиваются между собой, претендуя на исключительность своей миссии. Историческая роль славян, по-моему, состоит в другом. Мы живем на перепутье культур, поддерживая хрупкое равновесие Запада и Востока. Для нас каждый народ несет в себе искру божественного разума, это мироощущение само по себе очень архаично, оно вытесняется у народов по мере их включения в контекст той ли иной цивилизации.

— Но ведь русский народ принадлежит христианской цивилизации, — возразил Кондратий. — Если провести опрос, мне кажется, большинство русских людей отнесет себя к представителям европейской культуры.

— Тогда почему в самой Европе русских не считают европейцами? Почему индийский санскритолог Дурга Прасад Шастри относил славянские диалекты и, в частности, русский язык к разновидностям пракрита — к тому протоязыку, из которого формировался язык Ригведы и классический санскрит? Во времена скифов славяне Причерноморья отнесли бы себя к культуре персов или греков. Не так давно большинство русских считали себя интернационалистами, то есть вообще отказывались от национальной идентичности как таковой.

— И что из этого следует?

— То, что наша культура внеисторична. Судя по всему, мы просто не позволяем осуществить идею спасения какой-то одной цивилизации за счет уничтожения другой. Мы не существуем во временных рамках, отведенных какой-то одной культуре, мы существуем как условие существования, а не как данность. Даже слово «русский» не является именем существительным, это имя прилагательное, и в этом состоит самая главная наша тайна.

— Не знаю, Женич, может, в такой неопределенности и есть какие-то преимущества, с другой стороны… — сказал Кондратий задумчиво. — Если наша культура внеисторична, значит, нас что, можно и дальше вычеркивать из истории? Понятно, что из древней истории славян просто вычеркнули, поэтому историки до сих пор не могут объяснить, откуда взялись эти славяне, до сих пор составляющие самый многочисленный этнос в Европе. Потом пришли большевики и вычеркнули русских из истории Первой мировой войны и из всей трехсотлетней истории династии Романовых. Потом пришли демократы и вычеркнули русских из истории Киевской Руси, теперь по всему миру нас вычеркивают из истории Второй мировой войны. Но всему же должен быть предел! Знаешь, какое заявление сделал однажды Чубайс в одном из своих интервью? Оказывается, он перечитал всего Достоевского и не чувствует к нему ничего, кроме чувства ненависти: «Когда я вижу в его книгах мысли, что русский народ — народ особый, богоизбранный, мне хочется порвать его на куски». Что за дикость! Кого порвать на куски, Достоевского, русский народ?

— А помните его слова о смысле проводимых либеральных реформ: «Что вы волнуетесь за этих людей? Ну, вымрут тридцать миллионов. Просто они не вписались в рынок». Нормально, да?

— Ну, Чубайс, по крайней мере, открыто об этом говорил со всей присущей ему циничностью, — заметил Евгений. — Гораздо больше тех, кто трезвонит о европейских ценностях, о борьбе с коррупцией, о необходимости смены власти на более демократичную, чем та, которая досталась нам в наследство от Ельцина, но по факту готовит развал страны. Что касается богоизбранности по Достоевскому, то это не та богоизбранность, которой бредили нацисты и которой теперь бредят демократы-американцы. Он подразумевал под этим словом чувство «братскости», присущее русскому человеку, способность обходить ментальный барьер, разделяющий различные культуры.

— То есть нас ненавидят за чувство «братскости»? Так получается?

— Вполне возможно, — вздохнул Евгений. — Помните притчу Иисуса: «Предаст же брат брата на смерть, и отец сына, и восстанут дети на родителей, и умертвят их, и будете ненавидимы всеми за имя Мое». Если брат брата, отец сына и дети родителей суть народы, языки и культуры, стремящиеся уничтожить друг друга, то больше всего ненависти у них станут вызывать те, кто будет мешает претворять им человеконенавистнические планы.

— По-твоему, «восставшие на своих родителей дети» — это культуры, перешедшие из язычества в христианство? — скептически произнес Кондратий.

— Так ведь обращение в христианство так и происходило. Дети отказывались от веры предков, потом нечто подобное повторилось с атеизмом, — попытался объяснить Евгений. — Иисус доподлинно знал, что язычники римляне будут убивать иудеев и христиан, потом христиане будут убивать язычников, после чего христиане начнут убивать других христиан и мусульман, мусульмане начнут убивать иудеев и христиан, а иудеи мусульман, после чего христиане будут убивать атеистов, атеисты будут убивать христиан и так далее. Иисус знал, какая кровавая вакханалия начнется после Его распятия.

— Но все это противоречит учению Христа, — помотал головой Кондратий, ничего не понимая.

— Противоречит, — повторил Евгений, полностью с ним соглашаясь. — Сам не знаю, с чем это связано, как только люди узнают о каком-нибудь учении, которое признают великим или божественным, они пытаются во всем соблюсти именно букву учения, а не скрытый в нем смысл. В результате торжествует не учение, а формальный подход — та самая матрица, мешающая думать о реальности самостоятельно. Поэтому у нормальных людей и возникает ощущение, что с миром что-то не так.

— А что с миром не так?

— Человек слишком доверился жрецам науки и технологиям, позволяющим обманывать разум. В чем состоит научная точка зрения на прогресс? В том, что монотеизм более прогрессивен, чем язычество, атеизм более прогрессивен, чем монотеизм. Но в действительности монотеистических религий, их ответвлений и сект стало не меньше, чем языческих. Если взглянуть на так называемые мировые религии со стороны, то никакого единства в них не наблюдается, у каждого свой образ единого Бога, их трудно отличить от языческих культов, в которых с таким же упорством провозглашалось верховенство того или иного бога. Про так называемый научный атеизм я вообще молчу. Он привел к отмене понятий «мать» и «отец», к возникновению глобальной порно-индустрии, к трансгендерным вмешательствам. Да все античные образчики содомии вместе взятые, которыми пугали первых христиан, давно померкли перед современной культурой. На самом деле в ней нет никакого прогресса, это бред бредовый, в который нас заставляют верить с помощью тестов, электронных игрушек и гаджетов. 

— Ты же знаешь, Женич, мировая политика, экономика, история, наука, культура, медиа, — все находится в руках масонов. Они моделируют, каким должно быть настоящее и будущее. Или ты с этим не согласен?

— Настоящие хозяева мира умнее масонов, они для них лишь инструмент, ширма, иногда кадровый резерв. Еврейский народ для них такой же заложник, как во времена египетского плена. Они манипулируют всеми мировыми религиями, редактируют поведение масс, научную парадигму. Но даже эти высшие строители не осознают, что они тоже заложники. Масоны, иллюминаты, как их ни называй, они лишь подневольные каменщики, исполнители определенного замысла. Западная цивилизация сеет хаос, и этот хаос, в конце концов, дойдет до верха пирамиды. Всеми этими посвященными правит иллюзия обретения высшего знания, но никакие интеллектуальные упражнения и учения не позволяют управлять кармическими законами, безнаказанно обрекая на смерть целые народы.

Древние называли эти законы Махавидьей, они знали, что Она делает сильного слабым, последнего первым, богатого нищим. Они знали, что никто не властен над Ней, внушающей ложные представления, наделяющей сверхъестественной силой демонические сущности, но лишь для того, чтобы человек мог их одолеть, проявив свою любовь к Истине. Так было всегда и так будет вновь…

Математики вместе с Женькой проговорили на кухне всю ночь напролет, размышляя о древних религиях, о настоящем и будущем. На некоторые вопросы они находили ответы, некоторые ответы и вопросы так и остались скрытыми в потоке слов. Чем дальше их уводила нить размышлений, тем меньше точных ответов они находили, тем больше возникало парадоксов и неопределенности, тем проще было заплутать в причудливых преломлениях мысли. Под утро они дошли до такого одухотворенного состояния, когда могли в нескольких словах передавать, изъяснять оттенки самых тонких абстрактных идей. Они сидели за круглым кухонным столом, рассматривая друг друга сквозь лучезарную пелену слипавшихся глаз, но спать никому не хотелось.

Каждому думалось, что этот их ночной разговор не должен был забыться, не должен был просто раствориться в воздухе с наступлением следующего дня. За окном по-прежнему было темно, и вся кухня квартиры №11, освещенная светом электрической лампочки, как будто парила над белыми облаками в черноте зимнего неба и сверкающих звезд. Она словно вращалась по орбитам немыслимо большой космической астролябии, а подле нее кружили редкие хлопья снега и стремительно быстро, чередой великих эонов, проносились морозные завитки вьюги.