Проза

 

 

 

 

Эпизод седьмой.

На бывшей Протопоповской.

 

 

Евгений шел быстрыми шагами по улочкам городка и ловил себя на мысли, что за все лето ни разу не видел Виктора, своего университетского товарища, с которым был знаком еще со школы. В университете они учились на разных факультетах, но постоянно общались во время учебы, потому что снимали одну и ту же квартиру. За несколько лет студенческой жизни они успели с ним многое обсудить, о многом поспорить. Несмотря на то, что Женька был чуть старше, Виктор напоминал ему профессора, накопившего за свою жизнь столько знаний, сколько не мог накопить обычный студент.

Об этой серьезности и ответственности Витяя знали все их университетские друзья, недоумевавшие по поводу того, как они вообще могли уживаться — вечно витающий в облаках мечтатель и скрупулезный прагматик. Женька и правда регулярно выводил Виктора из себя, затевая с ним желчные философские диспуты. Любого другого, кто не разделял его взгляды, Виктор прямолинейно относил к своим врагам и начинал игнорировать. Однако для Женьки, позволявшему себе сумасбродное поведение, он делал исключение, делился с ним мыслями, которые никому не раскрывал. Иногда читал мрачную лирику собственного сочинения, чего от него («человека с сугубо математическим складом ума») мало кто мог ожидать. За эти годы Виктор досконально изучил Евгения и мог точно сказать, какие секреты Женька, не задумываясь, разболтает, а про какие тут же забудет.

Поначалу Виктора забавляло, что Евгений нисколько не заботился о душевном комфорте, не признавая маски, которыми со временем обрастает взрослый человек, чтобы никто из окружающих не мог нагадить в душу. Долгое время у Виктора не получалось найти объяснение, почему Женька предпочитал оставаться странным чудаком и не хотел носить панцирь из «жизненных принципов», как это делали все.

Наблюдая за Женькой, Виктор порой делал для себя поразительные открытия. Именно потому, что люди не могли жить в обществе без своих панцирей и масок, человек с эволюционной точки зрения был обречен находиться на одном и том же примитивном уровне общественного и умственного развития. Никакие новые открытия, никакие изобретения не меняли на самом деле внутренний строй человечества, который был хуже звериного, поскольку звери, по крайней мере, не изображали из себя «разумных существ».     

Сам того не осознавая, Евгений подтверждал «тайную доктрину» своего друга, ненавидевшего в душе человечество за беспросветную тупость и низость. Виктор, точно как Раскольников Достоевского, только выглядел предельно ко всем лояльным, но в действительности он презирал омерзительное в массе своей сборище, среди которого приходилось как-то жить.

Девушки, которых всегда привлекал этот рослый белокурый парень, спрашивали иногда у Женьки, отчего его друг всегда такой холодный, язвительный и высокомерный.

— Наверное, он очень умный, да? — с опаской в голосе шептали они.

Каково же было их удивление, когда Евгений отвечал, что Витяй был самым искренним и неравнодушным человеком из всех, кого он знал. Что касается ума и высокомерия, то данная черта, как показывал Женькин опыт общения с математиками, так или иначе, проявлялась у всех математиков. Причем проявлялась она почему-то только по отношению к не-математикам. Вряд ли Витяя можно было назвать оторванным от жизни сверхинтеллектуалом (во всяком случае, не таким, как некоторые другие студенты с матмеха). Он любил в кругу друзей прикинуться простоватым деревенским пареньком, у которого что в голове, то и на языке. Поэтому больше всего Женька раздражал Витяя именно тогда, когда тот начинал о нем что-то рассказывать или трепаться перед девчонками о том, что его друг окончил школу с золотой медалью.

В университете медалистов не очень любили, хотя кто-кто, а Евгений прекрасно знал, каково было Витяю решать во время контрольных работ по два-три варианта задач, иногда почти за весь класс, не переставая при этом что-то записывать и объяснять на переменах. В школе Евгений едва успевал перекинуться с ним парой слов. Зато после уроков они, бывало, до коликов хохотали над одноклассниками, иногда даже над учителями, которые вели бесконечную шпионскую войну со своими нерадивыми учениками, привыкшими во всем полагаться на шпаргалки.

Евгений пробежал по окруженной высоким репейником тропке и срезал расстояние через тихий безлюдный двор, хаотично заросший только-только начинавшими желтеть кленами. Кое-где в таких двориках еще попадались старые покосившиеся сараи и перекладины с веревками, на которых сохли овальные половики с лохматыми бесформенными орнаментами.

Весь городок выглядел так, как обычно выглядят все города в российской глубинке — он словно старался спрятаться под листвой деревьев, и от этого в нем еще больше ощущалась милая, даже чересчур милая, провинциальная душевность. Листья деревьев радостно блестели и покачивались над неровной выпуклой дорожкой, которая, как томная, засидевшаяся в девках барышня, приглядывалась к каждому прохожему и в каждом узнавала знакомых. Это было обычным делом в таких небольших городках, где все жители помнили друг друга в лицо. Впрочем, прохожих было немного. Город нисколько не страдал от перенаселения, как раз наоборот, могло возникнуть впечатление, что все люди из него куда-то разом уехали, оставив свои дома, имущество, магазинчики.  

На карнизе двухэтажного дома шумно толпились голуби. Они самодовольно урчали на поржавевшей, шоколадного цвета крыше возле слухового окошка. Чтобы не свалиться вниз, они переступали с места на место и громко хлопали крыльями. Цветочные клумбы с оранжевыми ноготками и алыми гладиолусами источали запахи теплого, слегка перезревшего лета. В зарослях крапивы у забора валялся сдутый резиновый мяч — молчаливый свидетель какого-то происшествия, которое местные старушки на лавочках будут обсуждать еще целый месяц, пока кто-нибудь не догадается подобрать и выбросить этот детский мяч.

 В летние каникулы Витяй жил в Северной части города, на Северухе, короче, которая начиналась сразу же за Белоглазовским мостом — там, где находилась Кукуйская яма и здание Напольной школы, известной тем, что в ней содержались под стражей князья Романовы и Великая княжна Елизавета Федоровна. Где-то в этих местах, на бывшей Протопоповской, жил и трудился изобретатель первой русской гидротурбины инженерных дел мастер Игнатий Софонов, а по ту сторону от Соборной площади стоял дом с мезонином, где когда-то жила семья Чайковских, и будущий композитор провел здесь несколько лет своего детства. 

Деревянные северухинские дома практически ничем не отличались от деревенских, разве что изгороди тут были чуть повыше да покрепче. Евгений резко вывернул с проулка — в лоб ему ударили румяные грозди рябины. Наклонив голову, придержал ветки рукой и подошел к высокой бревенчатой избе. Он побрякал в окно — и под воротами сразу затявкал рыжий пес Кузька. Громыхнув в ограде ведрами, Виктор потянул за веревку защелки, заменявшей в деревенских воротах замок, и приоткрыл дверь, придерживая ногой пса.

— Здорово!

— А, привет — заходи.

Под велюровой шляпой хитро заблестели синие глаза Витяя. На нем была выцветшая морская тельняшка, галифе с военным ремнем и скрипучие сапоги. В этой загадочной шляпе, в хромовых сапогах и галифе он походил на волшебника, по воле судьбы отслужившего в Рабоче-Крестьянской Красной Армии.

— Слушай, у меня тут творческий беспорядок, так что ты не пугайся, если что, — предупредил Витяй.

— Ничего, нервы у меня, сам знаешь, крепкие, как-нибудь выдержу. Ну, и как тебе отдыхается в нашем солнечном городе?

— Издеваешься, что ли?

— Просто интересуюсь.

— Какой тут отдых? Сижу весь день в огороде — то грядки полю, то ягоды собираю. По ночам сижу за компьютером. Кстати, я тут одну программку установил, но это потом. Лучше сам расскажи, как у тебя-то каникулы прошли?

— Да-а, — Евгений махнул рукой. — Что тут рассказывать?

Усмехаясь над Женькой, который нисколько не изменился, Витяй придержал шляпу, чтобы она не упала, и наклонился перед низкой дверью, ведущей в огород. В шляпе он казался еще длиннее, чем обычно. Женька вышел следом за ним и попал в ухоженный сад, посреди которого стоял столик. На столе лежал мешок с печеньем, а на самом краю была поставлена трехлитровая банка с морсом, накрытая сверху ковшом.

— Морс будешь?

— М-гм.

 Евгений почесал шею и сел на скамейку, уставившись на большой куст красной смородины, увешанный спелыми ягодами. Виктор снял с банки ковшик.

— Это все мне? — потянулся Евгений к запотевшей трехлитровой банке.

— Размечтался! Вот тебе.

Он налил Женьке ковшик морса. Евгений отхлебнул прохладного напитка и продолжил:

— А я, должен тебе сказать, балдею от деревенской жизни…

— Сено уже заготовили?

— Только не напоминай про сено!

— А что так?

— Сам, что ли, не знаешь? — Евгений поднес ко рту ковшик и сделал пару глотков.

— Что именно не знаю?

— Честно говоря, этот покос меня уже достал, — Женька провел рукой по губам и стал рассказывать. — Сначала ездили с дедом подкашивать еланушки. Искали, видишь ли, где трава получше. Каждый день грузились под завязку.

— И что?

— Что-что! Чуть не перевернулись вместе с трактором — вот что.

Виктор ехидно рассмеялся, по-видимому, он представлял себе это как-то по-своему.

— Где это вы так?

— Где-где, на дороге, где еще? Или вот. Позагорал я однажды хорошо, ну, и сжег ноги. А утром — на покос ехать. Я и говорю деду: «Слушай, давай лучше я на велосипеде поеду?». «Нет, — говорит, — поезжай со мной, если сломаемся, будешь помогать». Прикинь, от тряски на тракторе у меня всю дорогу волосы дыбом стояли!

— Да-а, — протянул Виктор, — жесткий у тебя дед.

— Это что. Знал бы ты, как мы ехали обратно! Как раз гроза надвигалась. Так мы с дедом решили от нее удрать, ну, чтобы сено не замочить. На четвертой скорости гнали по бездорожью! Не-е, сумасшедшее решение ехать с дедом. Я сидел на сене, вцепившись в веревки руками и ногами, а меня все равно вытряхивало из воза.

— Ну?

— Что «ну»?

— Успели доехать?

 Евгений облегченно вздохнул:

— Да, успели. Потом такой ливень прошел.

Женька немного раззадорился и стал привирать, описывая сенокосную страду. Размахивать руками, показывать на ладонях мозоли, отряхаться от воображаемой грязи, скрежетать от боли зубами. Легкий ветер обдувал веселые лица друзей, сидевших за столом, и трепал за уголок скатерти, а Женька продолжал рассказывать свои деревенские байки:

— Дед докашивал елань. Трава там растет — густая некось! Шел я рядом с косилкой, разравнивал траву. Вдруг вижу — косилка провалилась, да так, что даже колес не видно. Ну, все, думаю, приехали! Опять застряли в болотине на два часа…

 Женька набрал в грудь побольше воздуха и резко выдохнул:

— Оказалось, трактор переломился! Вот так, пополам переломился, понимаешь? — стараясь объяснить более наглядно, Женька сделал руки домиком. — Единственное, что не сломалось, так это вал мотора. Можно сказать, на нем весь трактор и держался.

 Витяй сначала старался быть невозмутимым, он всегда так делал, когда был чем-то шокирован. А затем приложил руку к губам, чтобы не засмеяться, потому что Женька в этот момент напоминал ему барона Мюнхгаузена.

— Из-за высокой травы дед не заметил колею и загнал в нее трактор на скорости, — Женька рассек рукой воздух. — Понятное дело — рама не выдержала! Такие вот дела…

— М-да, ну и как вы с ним после этого выбрались?

— Как-как! Как обычно — скрепили раму молодыми деревьями, вытащили трактор из колеи, так и доехали до дома — на двух половинках.

— Да, жуткие у тебя истории, Женич.

— Зато представляешь, каково это? Ехать среди полей на охапке сена, смотреть на небо и видеть с одной стороны вечереющее солнце, а с другой — бледнеющую луну. А на следующий день просыпаться рано утром и не помнить ничего, кроме душистого запаха сена, который валит тебя с ног, да высоких копешек на гладко скошенном поле. Знаешь, вот это и есть настоящая жизнь. В ней вся неправда сразу видна становится, как на ладони.

 Виктор прислушался к Женькиным словам, улавливая в них отголоски былых философских дискуссий.

— Слушай, Женич, все это, конечно, хорошо, но мне тут надо на заправку сгонять.

— Так поехали!

Они вытолкали из гаража мотоцикл «Урал». Виктор взял две каски, одну из которых протянул другу.

— На вот, надень это.

— Как говорится, на всякий случай? — спросил Женька, вспоминая, как лихо они погоняли на мотоцикле прошлым летом, не вписавшись в поворот и отломив у какого-то встречного автомобиля зеркало заднего вида.

— Вот именно, на всякий случай.

— По-моему, в этой каске я выгляжу как урод. 

 Евгений надел яйцеобразный шлем и забрался в коляску. Витяй завел мотоцикл и, взглянув на Женьку, усмехнулся.

— Может, сядешь на заднее сиденье? — предложил Виктор, подкручивая ручку газа.

— Не-не, мне и здесь хорошо! Если что — буду балансировать! 

 Витяй отжал сцепление, и они рванули по колеям и лужам, на которых мотоцикл сильно заносило. Потом выехали на объездную дорогу, где Виктор разогнался километров до восьмидесяти. Женька пробовал засвистеть, но из-за сильного ветра у него ничего не выходило. Тогда он привстал, вытянул обе руки вверх и громко так закричал:

— Нир-рва-на фо-рэ-вааа!!!

Виктор тихо выругался, потому что терпеть не мог, когда Евгений вел себя подобным образом. Они подкатили к бензоколонке, Витяй слез с мотоцикла и направился к кассе. После того, как они заполнили бак и алюминиевую канистру, Женьке пришлось вылезать из коляски, уступая пассажирское место канистре. На обратном пути они подъехали к торговой палатке, взяли на сдачу фруктов и большой арбузище.

Закатив мотоцикл обратно в гараж, друзья спустились по перекошенной лестнице в полуподвальчик, где обосновался Витяй со своим компьютером и учебниками, аккуратно расставленными на письменном столе. Виктор положил арбуз на поднос и нарезал ломтями, после чего вытер руки полотенцем и привычным движением включил системник.

— Зацени, какую программку я нашел.

Виктор подавил на клавиши, после чего компьютер надолго ушел в себя, обрабатывая данные.

— Придется подождать, — пояснил Виктор.

Вылупив глаза на экран, Женька стал смачно уплетать арбуз, выплевывая косточки в кулак.

— Ого! Кажется, что-то появляется. Фракталы, что ли?

— Они самые.

Из черной космической бездны в центре монитора стал вырастать пестрый завиток. Фиолетовые, красные, зеленые, синие узоры разрастались, переплетались, почковались, покрывались прожилками.      

— Да, есть в математике какая-то эстетика.

— А ты как думал? Кстати, Женич, помнишь наш разговор про Ницше? — оторвавшись от экрана, спросил Виктор.

— Ну, конечно. 

— Держи, думаю, тебе будет интересно, — Виктор взял книжку, которая лежала поблизости. — Здесь тоже критикуется философия Ницше, думаю, тебе понравится.

Он передал Женьке книгу Вересаева «Аполлон и Дионис (о Ницше)», 1924 год. Евгений перестал лопать арбуз.

— Хм, издательство «Недра». Название-то какое! — приподнял бровь Евгений, осторожно положив книжку на ладонь. — Книга раритетная, мягкий переплет в идеальной сохранности. Где ты ее откопал?

— Места надо знать, — улыбнулся Витяй, давно подметивший, что Женька был падок на старинные книги. — Если здесь прибраться, еще не такое отыщется!

Закончив визуальный осмотр, Евгений стал мельком просматривать текст сочинения.

— Мастерски написано, захватывает.

— По Вересаеву выходит, весь самообман философии Ницше был в попытке исключения аполлонийского начала, — Виктор выжидательно посмотрел на Женьку, который пробегал глазами по строчкам. — Ты тогда имел в виду то же самое?

— Не совсем. Вот смотри, что тут написано, — Женька листал книжку с конца, поэтому очень быстро обнаружил расхождения с автором, прочитав отрывок вслух:

 

«И тогда не мягкотелый Дионис в припадке "священной болезни", а лучезарный, мускулистый Аполлон из здорово-ясных глубин души скажет жизни:

— Да, это правда!

А Дионис займет подобающее ему место: вступит в свиту бога жизни и будет делать свое частное дело, как другие боги, — мудрость-Афина, любовь-Афродита и прочие. Потому что дионисово "вино" само по себе — хотя бы, например, в виде творческого или религиозного экстаза — входит также существенным элементом в живую жизнь. Незаконны только притязания Диониса на верховенство, его облыгание жизни как вечного страдания и растерзания, его утверждение, что в подносимом им человеку "вине" — единственный смысл и оправдание жизни, единственное средство к преодолению ее бедствий, что Иного средства от страданий нет».

 

Евгений поднял голову, затронув указательным пальцем бровь.

— В том-то и дело, Дионис, занявший в свите «подобающее место», это уже не Дионис. Мистерии орфиков были связаны с переходом античной культуры к единобожию. Возврат к почитанию многих богов был невозможен, старые боги теряли силу, и в умах шло брожение. Все ожидали наступления новой эпохи, более свободной, более разумной. В то же время составить представление о едином боге ни у кого не получалось. Единый бесконечный бог дробился на различные конечные части, порождая противоречия.

— Как в античной математике?

— Да, Аполлон всегда казался понятнее и уж во всяком случае безопаснее, чем уходящая в темноту бесконечность. Это же символ красоты, завершенной формы вещей. Но все вещное не может быть вечным. Какое в этом обылгание? Проблема Ницше не в том, что он хотел преодолеть конечное, «слишком человеческое» мышление, а в том, что он воспринял вульгарного Диониса, болеющего безумием.

— А что, был какой-то другой Дионис?

— Разумеется, бог, которому поклонялись орфики и пифагорейцы, был богом Логоса, а не богом безумия. Они верили в то, что рациональная душа Диониса может быть собрана воедино. 

— Ты хочешь сказать, древние греки верили в пришествие Христа? — усмехнулся Виктор. — Что первые христиане были орфиками?

— Ну, это не далеко от истины. В Галилее, где провел детство Иисус, проживали самые разные народы, между прочим, в катакомбах первых христиан, действительно, встречаются настенные изображения Орфея. 

— Тогда понятно, почему Ницше бичевал христианство и сам же подписывался «распятый».

— Он хорошо знал античность, в ней он увидел первые проблески мечты о сверхчеловеке, от которой, по его мнению, отступило христианство, вынужденное оправдываться и приспосабливаться к восприятию масс. Но от вульгарного христианства он перешел к вульгарному орфизму.

— Я же говорю, человек опошляет все, к чему прикасается, любую философию, любое учение, — бросил Виктор. — Ты вот смеешься, Женич, а я не вижу в этом ничего смешного.

Евгений рассчитывал, что Виктор не заметит его улыбку. Женька положил книжку на стол и взял сочный ломоть арбуза.

— Никто не может научить человека отличать истину от ложных воззрений, человек сам этого достигает либо не достигает. Если бы Ницше не был сломлен лицемерием человечества, которое ему внезапно открылось, то он бы мог сделать больше. А что получилось в итоге? Ницше умер, а лицемерие живет и процветает.

— Потому что лицемерие — форма жизни, способ выживания человечества. Ты идеализируешь людей, Женич, хотя они этого не достойны. Они не могут жить без обмана, потому что иначе весь их мир сразу разрушится. Называй это иллюзией, майей, вульгарным вином, как угодно. Они без этого не могут. 

Виктор знал наперед, что Евгений с ним не согласится. Сколько бы они с ним ни спорили, Женька всегда старался его переубедить, доказать, что человек не так безнадежен, что будущее у человечества не такое беспросветное, каким порой кажется.

— Да, люди неидеальны, но если их не идеализировать, можно забыть все то, к чему следует стремиться. Тогда человек вообще перестанет понимать смысл своего существования, а любая культура, утратившая смысл своего существования, исчезает, она перестает существовать.

— Знаешь, чего я не могу понять, Женич? Почему ты так привязан к этой толпе, почему так веришь в людей? Хотя тебе, как историку, должно быть известно, что вся мировая история замешана на крови, что всем этим «мировым сообществом» правит клан людоедов.

— Кто перестает верить в людей, перестает верить и в себя самого тоже. Ницше полагал, что человек — лишь средство к достижению цели, а цель он видел в появлении сверхчеловека — этакого киборга-супергероя. Но видел ли он состоявшегося человека? Думаю, нет. Иначе он бы осознал ущербность всего «сверхчеловеческого». Как раз наоборот, Ницшеанский сверхчеловек и должен был стать средством достижения человека. Настоящего человека, который, может, и не есть мера всех вещей, но который способен найти эту меру, и даже меру всему «сверхчеловеческому». 

— Все-таки ты идеалист, Женич.

— Нет, просто я верю в интуицию. В то, что человеческий разум — не случайно возникшая штуковина…

Так они проговорили с Витяем до самого вечера. За время каникул у Виктора накопилась уйма вопросов, которые хотелось с кем-то обсудить, а Женька, надо сказать, всегда был не прочь над чем-нибудь пофилософствовать. Так что домой он стал подсобирываться довольно поздно, когда в полуподвальчик стали закрадываться ночные сумерки.

— Чуть не забыл! Ты в универ когда собираешься ехать? — спросил Виктор напоследок.

— Не знаю, а что?

— Может, зайдешь как-нибудь на матмех — посмотреть с какого числа мы учимся?

— Зайду, если не забуду. А книжку можно взять почитать?

— Конечно, для этого я тебе ее и дал. 

— Может, полистаю перед сном. Ладно, тогда я пойду, пожалуй, а то темнеет уже. Всяко-разно скоро учеба начинается, так что увидимся на квартире Аделаиды Прокопьевны.