Проза

1

Ветер с раннего утра затих, ночной дождь кончился. Пока еще было темно, листья под окнами качались почти безмолвно, словно в аквариуме рыбьи плавники, и лишь когда капли вяло ударяли по их задумчивой поверхности, возникали звуки и монотонная речь влаги походила на говор морских волн сильным и ленивым упорством движения.

Сон был тяжелым: то вязким, обхватывающим ватными стенами, то прерывистым, похожим на долгий тревожный звонок. Иван знал, что вставать совсем рано и от этого никак не мог успокоиться и провалиться в темную беззвучную пещеру окончательно. Работа ждала впереди, как неизведанное орудие пыток, самим своим осуществлением меняя его привычные ритмы и правила жизни, а внутри что-то забуксовало, никак не совпадало с ритмом капель или толчками волн.

Когда зазвонил будильник – уже светило сквозь стекла лимонное молозиво, капли с листьев стекали медленно – одна за другой, но с большими промежутками, и, долетая до земли, теряли свою силу. Мягкая от влаги земля задумчиво и бережно принимала их в свои просторы.

Иван быстро умылся, на зарядку времени не было, ранние электрички ждать не будут, а позже он не успеет за город, поэтому на сборы ушло менее чем обычно, времени, и вот уже скорым шагом Раевский спешил к метро.

Улица была пустынна, даже машины еще не начали свое бесконечное копошение в городском улье, тянуло свежим ветерком, мокрые шевелюры деревьев отряхивались и разбрызгивали вкусную влагу по белому тротуару. Неподвижно лежали на газонах и на асфальте бумажки от конфет, измученные пачки сигарет, потерявшие смысл пустые пивные бутылки. Сонные дворники распахивали узкие монгольские глаза, и казалось, Иван проснулся в какой-то другой стране – еще тихой и задумчивой, с пением утренних птиц, запахом скошенной травы и куликовым или бородинским призывом спасать землю русскую.

Вестибюль станции был также пуст, как и весь город, не наступило еще и шести часов утра, поезда только тронулись с конечных станций, вытягивая свои уставшие от бездействия позвонки вдоль ледяных стальных игл, пронзающих тело земли.

В разрезе Ивану виделись сразу два мира: верхний, мир мягких и слабых существ с беспомощными и беззащитными телами, теряющими свою жизненность под малейшим давлением со стороны, и нижний – мир стали, чугуна, конструкций и механизмов, бездушный, злой, холодный мир, ждущий часа, чтобы восстать и выйти на поверхность, предъявляя требования к своим слабым и беспомощным созданиям.

Такая картина рисовалась Ивану, пока он покупал проездной в нижний мир и шел к турникету, краем сознания зацепив на пустом полу станционного пустого зала странный продолговатый предмет маленького размера и неестественного для этого мира цвета.

Фиолетовый, сияющий бок, слабое мерцание вкрапленных в эту темно-сиреневую сущность серебряных звездочек, совершенная форма, гладкая, как у дельфина в стремительном полете над водой на фоне истоптанного бессмысленными стопами народов и наций пола, будто по мраморной коже дворика знатного римлянина протащили трупы убитых только что гладиаторов, вот что увиделось краем глаза Ивана, устремленного к турникету, и заставило остановиться на ходу.

Край глаза, край зрения, край сознания, между ними лежал предмет поглощающего свет цвета, и при этом в матовом отливе влажной сирени, в фиалковом букете, в глазах неземных красавиц из книг этот цвет оживал и переходил в реальность.

Иван одновременно нагнулся, подхватил флешку пальцами, сжал, ощутив гладкую чуть пульсирующую кожу ответного распрямления материи, и тем же краем своего бытия, выскальзывая из зазора между движением вперед и наклоном вниз, зафиксировал схватывание и подъем.

Ехать ему нужно было как раз по фиолетовой линии, с двумя пересадками, причем пересадки рифмовались исторически: легкое новгородское название коры дерева (место казней и пыток) – и площадь переворота (для ревнителей древлерусского). Линии соединялись на его пути и выводили в сторону великой победы русского оружия, возможно, единственной, в которой победа одержана не была.

2

В поезде Иван закрыл глаза, впал в мягкое состояние между сном и трезвостью, голос объявлял остановки откуда-то сверху, будто Божий архангел возвещал о конце света, свет был ярким, слепил внутреннее зрение даже сквозь прикрытые шторками кожи зрачки и мешал увидеть нечто важное, пытающееся вырваться из глубины сознания в некрепкий рваный сон Раевского.

Пересаживался Иван в таком же полусне, тело двигалось, мышцы устало напрягались, ему казалось, что он весь, как плохо смазанный аппарат или механизм, двигается на последнем остатке горючего, шестеренки скрипели, особенно слева, в области груди, да и суставы ног просили покоя и времени на отдых.

Отдых казался землей – тихой и ровной – она спускалась прямо к водоему, дальним взором не охватываему, мешала усталость, и поэтому Иван фиксировал лишь границу земли и воды, ласковосиней, прозрачной, с теплой рябью на спине. И суша была столь же теплой, низкая трава, сочная и мясистая, легкие птицы, бегущие по ней и сверчки, и цикады, а вдали деревья, вновь с неуловимыми кронами – между пальмами и ивами, и листья и хвоя в них шли лишь намеком, акварельной штриховкой, ощущалось лишь их дальнее мягкое и нежное прикосновение к полю его зрения, нависшего над муравным полем островка.

Когда он пересел на филевскую ветку, поле сменило вдруг и цвета, и запахи, оно теперь было прикрыто множеством хлопьев: из белого и черного дымов, словно елочные блестки, внизу сияли разрывы и штыки нестройных рядов, игрушечные столбики вздымающейся земли вырастали из черной, перевернутой и расхристанной земли, как сказочные растения - в одно мгновение, а сверху окутывала картинку праздничная вата из покрывала, правда уже припорошенная пылью, отчего белые нити смешивались с коричневатыми и черными.

Раевский находился у редута, редут этот состоял из кургана, на котором с трех сторон были выкопаны канавы. В окопанном канавами месте стояли десять стрелявших пушек, высунутых в отверстие валов. Нескончаемые разрывы французских снарядов слегка колебали землю под ногами и в такт покачиванию вагона дрожали ноги и все тело Раевского. И его солдаты, в напряжении ожидающие приказа об атаке, – надо было выбить вражеских артиллеристов напротив, чтобы прекратить обстрел кургана, – тоже стояли на подрагивающей земле и их дыхания, до того оживленные смехом и разговорами, как будто слились в один большой рой воздуха, готового вылететь при первом крике Раевского в громогласное и отчаянное «ура»!

На остановке, предшествующей его, Иван решился и, взмахнув шпагой, не оглядываясь и понимая, что вслед за ним побегут и его сыновья, и офицеры, и солдаты, устремился вперед, прямо в густеющий от снарядов и осколков, пуль и шрапнели воздух.

Он ясно видел уже одну фигуру рыжего артиллериста со сбитым на бок кивером, тянущего с одной стороны банник, тогда как французский солдат тянул банник к себе за другую сторону. Иван не понимал, почему артиллерист не выпустит банник и не выстрелил во француза и не понимал, почему француз не сделает то же самое. Он видел и рыжего артиллериста, и голубое небо верху, когда вскидывал голову к белым облакам, но небо исчезало и надо было бежать вперед, что-то делать с саблей в правой руке и сыновьями за спиной. Солдаты раскрывали рты и что-то кричали и тоже бежали вслед за Раевским, и небо становилось уже темным от полыхающих вокруг взрывов и тянущегося кверху дыма.

Рыжий артиллерист упал на одно колено и сумел вырвать банник, и теперь стоял перед французом  и оба не знали, что делать. Два человека должны убить друга, – думал Раевский, – но они этого не хотят, как  и я не хочу умереть сегодня и не хочу, чтобы были убиты мои сыновья. Но что-то бросает нас в атаку, и какая-то слепая нечеловечья сила заставляет бежать вперед, а французов бежать назад.

А потом они бегут вперед, и мы бежим назад. И межу нами нет никаких отличий, нет разницы – мы все не понимаем, что делаем и хотим лишь одного – чтобы можно было остановиться, взглянуть вверх и увидеть чистое синее небо, уже без дымов пожарищ и следов шрапнели.

Ивану не было страшно. И одновременно ужас сковывал его тело. Но ужас этот имел странное происхождение – будто он пытался во сне убежать от надвигающейся на него гигантской волны и не мог сдвинуться с места и волна приближалась и одновременно стояла на месте.

А потом он мгновенно остановился, будто над головой хлопнул разрывающийся бумажный пакет из тех, которые он сам в детстве надувал с приятелями и затем взрывал за спиной учителя, чтобы пока тот придет в себя от внезапно нахлынувшего страха, успеть забежать за угол и там, давясь от смеха, слышать крик гнева и ужаса.

Объявили его остановку и он, не успев вырваться из боя, уже двигался в сторону сталинского серого здания, где осуществлялся его офис, в длинном коридоре среди других дверей и офисов, с перспективой дальнего полутемного прямоугольника – будто там находился выход в иной мир. Возможно, тот самый, из которого он лишь недавно вырвался вместе с клочками сна и воспоминаний.

Ему хотелось поскорее выскочить из этого то ли сна, то ли затуманивающего сознание видения, и одновременно он видел себя со стороны – грузного черноволосого генерала, прижатого пушечным огнем противника к земле и не желающего подниматься в атаку, и понимал, что сейчас он встанет и за ним встанут его сыновья, и они побегут вперед под пули и смерть, и что с этим ничего сделать нельзя, потому что краем сознания, того же, которое зацепилось утром за флешку, он уже знал свою судьбу наперед, и разрыв между тем, что он сделает через секунду и его самоощущением этой предсекундной упоенности еще несмертным бытием сливались в странный туманный образ истории.

Он метался во сне и при этом бежал и лежал – и все эти действия были одинаково мучительны и не нужны, и в то же время нужны, поскольку их диктовало ему некое существо – с громадными фиолетовыми глазами, скользящими и бездонными одновременно. Зачем она тут – думал Иван – кто она, почему она имеет такую власть надо мной? Почему история толкает нас в смерть и почему мы слушаемся ее – и почему эти глаза так неестественно мерцают?

Он хотел, чтобы это забытье кончилось быстрее, и вот оно закончилось, прозвенел будильник, и он, весь мокрый, встал, и вдруг обнаружил, что кровать и пол залиты кровью, а его мундир прострелен в нескольких местах, и запах гари и дыма все еще стоит в поле, он попытался вырваться из этой шири обратно в постель, вновь провалился в атаку и опять не знал себя и не мог владеть своим телом и сознанием.

3

Теперь, сидя перед белым листом монитора, засыпанного множеством значков и рисунков, разнообразных иконок, будто в неком храме информации, он усиленно пытался понять, что и когда случилось с ним за последний день и предыдущую ночь, почему у него в руке находится фиолетовая переносная память, почему она так мучительно и необычно отозвалась в его памяти, никуда не перемещаемой и зафиксированной в нем самом, в его матрице, на его жестком диске, укрепленном костями и сухожилиями, мышцами и сосудами. И почему из ее глубин всплывают странные и несвязанные с ним, разве что объяснимые его фамилией, ассоциации.

Работа мешала сосредоточиться, надо было просматривать заказы, отвечать на звонки, звонить самому, выслушивать просьбы и вопросы покупателей, вежливо отвечать и разъяснять то, что ему казалось очевидным и внятным, а странное утреннее видение и находка, лежащая в нагрудном кармане рубашке, никак не давали сосредоточиться, пару раз Раевский срывался и говорил какие-то грубости, так продолжалось весь день; с переменным успехом то реальность захватывала его, то вновь возвращались то ли сон, то ли битва, то ли непонятная работа памяти.

Вечером Иван, как только пришел домой, включил телевизор, он всегда так делал, и пока читал, ел, звонил друзьям, телевизор горел, и по гладкому экрану и внутри него шла своя жизнь, почти знакомые Раевскому люди там смеялись, влюблялись, сорились, ели, совокуплялись, умирали, причем стоило нажать на кнопку пульта, как песни сменялись рекламой, та – стрельбой из автоматов или погоней на машинах, или передачами о прекрасном мире вокруг: животных, редких рыбах, странных растениях, цивилизациях ацтеков и тайной тунгусского метеорита, а потом бились экстрасенсы, – а Иван жил своей жизнью. И он знал тех, на экранах, а они его не знали, они осуществляли свои действия в немом пространстве зазеркалья замониторья, заэкранья, им до Ивана не было дела. Ему, впрочем, за редким исключением захватывающего фильма или передачи о каком-то ярком и хорошем человеке – тоже. Но не они включали каждый день или вечер Раевского. А он – их. И не они питались его мыслями и страстями, чувствами и настроениями, а он питался ими – не понятно чьими и кого. И за этой непонятостью и непонятностью лежала влекущая и губительная пропасть зависти: та жизнь, с той стороны или на той стороне – казалась Ивану совершенной и столь же отвратной казалась своя.

А сегодня этот фиолетовый островок прошлого, эта маленькая капсула с чужой жизнью вдруг захватили его и мучили весь день. Хотелось побыстрее вставить флешку в компьютер и посмотреть, что там внутри, препарировать ее, вскрыть ее внутренний мир, ее стоявшие в определенном порядке – то ли по имени, то ли по времени названия, фальшивые и в том, и в другом случае, потому что не может быть имен у неживого. И одновременно верные, потому что человек давно уже потерял границу между живым и неживым, – или границей стали плоские пластиковые, стеклянные, кристаллические поверхности. И жизнь, пульсирующая с той, стекляннопластиковой стороны, была уже его жизнью, и поэтому даже имена давались файлам, а люди оставались безымянны, и время создания файлов было более осязаемым, чем, скажем, время его сегодняшнего беспамятства и участия в Бородинском сражении.

И когда он все-таки прервал вечерние бессмысленные размышления, чтобы вместо северного сияния, возможно, столь же отливающего в глянцевом черном небе фиолетово-синими тонами, как и найденная им чужая вселенная, увидеть внутренний мир флешки, и, возможно, обнаружить координаты хозяина или хозяйки, бой уже шел снова, и разрывы заставляли пригнуться к самой земле – выжженной и все же кое-где цепляющейся за островки желтой и изломанной травы, вывернутых внутренностях несчастной земли, черных комков с копошащимися внутри безумными червями.

Файлов было много, и Раевский методично стал открывать один за другим, пытаясь увидеть подписи, или найти имя хозяина в свойствах файла.

Вот были скачаны фильмы, Иван увидел, что хозяин флешки явно любил умное кино, некоторых режиссеров: Феллини, Антониони, – Раевский знал, некоторые имена даже не слышал, во всяком случае некий укол ревности, что вот кто-то случайно найденный – тут он не заметно для себя совершил перенос предмета на личность, и уже о предмете говорил как о личности (осталось флешкам только имена давать, подумал он с усмешкой), – так вот, этот человек может тратить время на сложные заунывные фильмы с тягучими размышлениями, длинными кадрами, отсутствием действия. Сам Раевский любил боевики и детективы, эротику, если она была не тупо физиологична, а как бы с налетом шарма, ретро, как принято обозначать в титрах. Может, и эти внезапные видения и сны о войне 12-ого года были всего лишь навеяны недавним просмотром всех эпизодов звездных войн?

Но вот тут, внутри флешки, жило другое пространство, и время было устроено иначе, и эти режиссеры что-то хотели ему сказать, чем-то поделиться, а ему ведь и своего хватало, он вдруг вспомнил, как несколько лет тому потерял отца, и эта внезапная смерть так ударила по его ощущению жизни, что он, по большому счету, до сих не пришел в себя: и все терял и терял отца заново.

Но самыми интересной оказалась папка «Фото» – внутри появился, видимо, то ли хозяин флешки, то ли его возлюбленная, любящая делать селфи. Множество прямоугольников на плите монитора были заполнены портретами девушки – молодой, с вьющимися кудрявыми каштановыми волосами, зачесанными почти всегда назад и лишь на некоторых фото, когда ее снимал кто-то другой, волосы меняли конфигурацию и спадали спереди на лоб волнистой челкой. Глаза у нее были густо-синие, стало понятно, почему флешка тоже была частью неба, осколком, украденным промышленностью, выпускающей аксессуары, он видел небо с некой вначале непонятной точки, будто его перевернули вниз головой и кровь прилила к мозгу, отчего стучало в висках и шея болела на границе отрыва от плеч, а глаза были красными и лопнувшие капилляры, будто и висящие в этом голубом небе ниточки облаков, расплескивались по водянистой поверхности.

Бой то ли кончился, то ли Раевский не слышал его из-за контузии, то ли он уже умер и теперь проходил мытарства – откуда он знал о мытарствах, мелькнуло в голове, что это из какой-то передачи о паранормальных явлениях – и снова только боль и небо заполоняли его сознание, а потом вдруг открылась папка с резюме, и он понял, что хозяйка – теперь не было сомнений, что это та самая красавица-селфоманка, как раз накануне отправляла анкету для поиска работы, что она переводчица и, видимо, шла на собеседование, когда потеряла флешку, потому что последний документ датировался днем раньше того дня, когда она оказалась в руках Раевского.

Иван читал краткие сухие фразы, в которых заключалась чужая жизнь: школа, институт, трудовой стаж, семейное положение – наверное, жизнь человека, тем более такой красивой молодой женщины, должна была содержать еще что-то, какой-то смысл, какую-то тайну, не могли ведь ни эти строки о знании языков и прохождении курсов повышения самопознания или названия учебных заведений содержать то, что он видел на фотографиях в ее мерцающих манящих глазах, легкой тонкой фигурке: в платьях или джинсах, на пляже с ублаженной улыбкой на фоне безымянных волн, в кругу таких же красивых и молодых друзей и подруг, во всей ее неистовой жажде быть и красоваться перед миром. Может, потому что потерял он когда-то эту тягу к радости вне причины, и накапливалась в нем усталость, мутила сознание и отключала, как в перегоревшем транзисторе, возможность передачи чувств: боли и страха, любви и ненависти – и выстрелила, когда вдруг в его механическую жизнь вторглась чужая – как шанс на бегство или хотя бы намек на другую возможность существования.

Оставалось лишь набрать номер телефона, указанного в конце анкеты – и предложить встретиться, чтобы вернуть утерянную флешку – и он смог бы увидеть эту девушку въяве – и может, такая встреча изменила бы его и ее жизнь: быстрый взаимный взгляд, что-то внутри обрывается, как когда-то в школе, кружится голова

4

Договориться о встрече оказалось чрезвычайно легко. Девушка уже по телефону благодарила несколько раз, рассказывала, что осталась без работы, маленькая полуторагодовалая дочь, кормить не на что, мечется в поисках заработка, на вопрос о близких, готовых помочь, не ответила, сказала, что мама иногда сидит с дочуркой, Дашуткой, пока она, Елена, бегает по конторам и офисам.

Видимо, отец бросил, или не живет с ними, или не было отца, сейчас многие молодые женщины рожают, даже не стремясь к семейной жизни, просто инстинкт сохранились, причем материнский сильнее семейного. Как-то так, – думал Иван, – со школы остались осколочные знания о том, как работает человеческий организм, знание о работе компьютера были важнее и интереснее для него, но, видимо, человечество все же движется в сторону новой расы полулюдей-полуавтоматов, вживленные под кожу ушных раковин наушники, пальцы, прорастающие сквозь прозрачную почву мобильных мониторов или телефоны, с детства введенные в вены младенцев и потом свободно плавающие по артериям и венам, и отзывающиеся на любой вызов уже внутри человека, так что он может общаться или писать смски не двигая пальцами и не шевеля губами – внутренние мобильники сами улавливают волны, исходящие от мозгового вещества и тут же реализуют внутри организма. Говоришь уже не ты, а твое тело, организм, желания и процессы внутри тебя. Человек – маленькая станция слежения, общения, самоудовлетворения.

И только появления нового человечка все еще зависит от другого, который почему-то должен войти в тебя  и оставить в тебе свою информацию в довольно странном виде по сравнению с той же красивой фиолетовой флешкой.

А потом другой исчезает, а новая жизнь остается в тебе и ты обязана ее вывести в мир и потом еще обеспечивать, - Даша подхватила разговор и идею Ивана сразу, она смеялась, закидывая все время рукой волосы за плечи, они были длиннее, чем на фотках, в жизни она оказалась столь же красивой, правда ниже, чем представлялась ему на фотках, возможно, оптика крадет у человека пространство, кафе было вполне стандартным, но Даша восхищалась кофе, восхищалась Иваном – надо же, кто сейчас вернет чужому человеку потерянное, кто будет тратить свое время, мир так жесток, вот у нее на руках малышка, а денег ее кормить нет, разве что мама поможет, да какие-то контракты выпадают, а ей бы на постоянную работу, чтобы деньги каждый месяц шли.

На ней было сиреневое платье чуть выше колен и они так волнительно вспыхивали с противоположной стороны от Раевского – сбоку, из-под столика, она была молода, красива, свободна, много знала и легко перескакивала на кино, искусство, книги, ему было сложно угнаться за ней, хотя он явно лучше разбирался в жизни, все-таки имел постоянную работу и оклад, платили неплохо, университетское образование не подкачало.

Потом Елена стала извиняться, что забирает время у Ивана, что она даже не знает как отблагодарить его, на флешке важные для нее материалы, не может ли он помочь ей, переводчице, с поиском работы? Да-да, она не откажется еще от одной чашечки кофе, он предлагает ей коньяк? Конечно же. Но ей уже скоро бежать, мама должна идти по своим делам, это она сидит с ее дочуркой, так что еще минут десять и она уже побежит, ладушки? Вы очень красивы – спасибо вам, Иван, коньяк разливается медленно по еще пока человеческому телу и греет его изнутри, и неужели эти фиолетовые раскосые чуть глаза исчезнут и никогда уже в его жизни не появятся? И ему снова придется идти в замусоренную бутылками, журналами, не понятно как укладываемыми в шкаф вещами – и снова по вечерам сидеть одному перед безумным монитором или улыбчивым экраном телевизора, пожирая чужие жизни, и они пожирают, а может уже пожрали его.

Понимаете, влезла в ипотеку, а потом ребенок родился – муж ушел, правда, она сама виновата, вы человек свободный? Почему-то я чувствую, что могу вам довериться, вы ведь все равно читали все, что на флешке, раз наши там мои данные? – Иван энергично мотал головой, пытаясь показать, что был джентльменом по отношению к информации, столь им вчера подробно изученной, – впрочем неважно это, – продолжала Елена, – вы ведь все фото видели и ее тоже? – чьи? Иван старался вспомнить фото, да, там была папочка с именем «Она», таким таинственно обезличенным и в той папке были фотки какой-то девицы в джинсах и короткой челке спереди, постриженной под мальчика, иногда вместе: рядом или в обнимку, иногда отдельно. Девица, по мнению Ивана, была неинтересна, особенна рядом с воплощенной женственностью сидящей перед ним фиолетовой богини.

Я к ней ушла в прошлом году от мужа, – вдруг весело сказала Елена, вас это не шокирует? Шокирует – честно сказал Иван, зачем? Уже с ребенком? Да, с грудным, и мужа шокировало, он тогда  и исчез из моей жизни, без алиментов и т.д.

А эта ваша подруга? – ну она совсем крезанутая, – так же непринужденно продолжила Елена, – она мужчин ненавидит, ревновать меня стала, а я натура широкая, я и девушек, и юношей люблю, вот и от нее я ушла. Живу с ребенком сама, мама иногда помогает, а долги за квартиру на мне, ипотека все же, ой – уже идти следует, мама вот смску за смской шлет – я телефон отключила, чтобы с вами поболтать, коньяк был вкусный, вы очень милый – она вдруг нагнулась через столик, и легко и радостно коснулась губами лба Ивана, и тут же выпрямилась бежать к ребенку, дому, долгам, неизвестным ему друзьям  и подругам.

Когда Елена вышла из-за столика – вытянулась в стрелку ее тело, стройное, такое желанное под этим легким платьем, и такое недоступное, как и ее мысли, чувства, только вчера изучаемые им по ее памяти, то есть не ее, а коньячок вроде немного ударил в голову, поцелуй прохладно касался его чела, да, вы не могли бы хотя бы телефон оставить, неужели мы больше не увидимся, я бы так хотел снова вас угостить – что вы, ванечка, что вы, вы такой милый, добрый. Но понимаете, времени совсем нет на сантименты, я кручусь, ребенок, поиски работы, дом, вы же взрослый человек, чувствую, умный и современный, про дашутку выслушали, не осудив (ага, вот как звали ее ту подругу (или ее дочку?) – хотя зачем мне это, – подумал Иван). Давайте без обиняков – если вдруг решитесь встретиться: звоните по этому номеру, только для вас, вы мне тоже понравились, в знак благодарности, ночь со мной – пять тысяч (в два раза ниже обычной суммы), а если встреча на пару часиков, я на часы не смотрю, – всего две-три. Звоните, чао, снова легкое касание (уже в щеку) чуть пухлых губ, сладких, как пахлава в том горном селении, где он когда-то увидел самую красивую девушку в мире, чем-то похожую на Елену. И перед Раевским осталась бумажка с ее телефоном. Это был какой-то другой номер – не ее официальной, а той, столь доступной и потаенной в своей доступности.

Странное чувство обиды вдруг вспыхнуло в Иване, почему все так просто, дал денежку – и все, это умное красивое удивительное изящное создание окажется с тобой рядом, ты сможешь  обнимать, целовать, шептать самые свои сокровенные слова, и она будет полностью отдаваться тебе и ты войдешь в нее, как когда входят для зарождения жизни, но это будешь ты и твоя радость, а для нее все это будет всего лишь заработок? Даже механизмы что-то чувствуют, усмехнулся он – иногда они откликаются на его волевое усилие и компьютер вдруг начинает работать после того, как завис казалось бы навсегда.

А тут механизм более совершенный. Дал некие странные бумажки с рисунками, и вдруг стал обладателем такого сокровища. Правда на время, обусловленной ценой бумажки, но все вдруг выделился из всей толпы серых и скучных обывателей, ощутил другую жизнь – красивую, полную наслаждений, неизведанных чувств, и она для него сделала скидку, благодарность все-таки, решайся Иван, звони, он пил весь день и теперь лежал с бутылкой виски на своем диване и бумажка лежала перед ним, всего лишь набери эти цифирки и она приедет хоть сегодня и ты ощутишь рядом с собой ее гибкое и страстное тело и ее сладкие губы и снова взглянешь в ее огромные фиолетовые глаза прямо сейчас – минут через 20-ть, такси довезет быстро, на экране кто-то кого-то обнимал, звучала музыка, красивые глаза актрисы, седоватый коренастый мужчина в белом плаще, потом в костюме и на кровати перед ним в изящном нижнем белье красавица – молодая, намного младше его, тоже с огромными глазами, зовущая и открытая для этого известного французского актера.

А ему, Раевскому, почему нельзя? Почему рядом с ним или некрасивые женщины, или, если красивые, как та девушка в горах во время одной из командировок – то недоступные?

Позвони, иван, деньги же есть, это вообще копейки между нами, и она будет рядом, твоя еленочка, елена, фиолетовое ночное небо в крупных ждущих твоего взгляда звездах.

Вырвись из своей тупой скучной жизни,

5

Курган укрепляли и копали канавы вокруг него левее села Бородино. С обеих сторон стояли пушки и на самом возвышении кургана тоже. Пушек было столько, что можно было, как казалось Раевскому, остановить любого противника, просто выжигая его ряды огнем из десятков стволов.

Копали солдаты весело, звучали шутки, изредка кто-то запевал. С обеих сторон землю укрепляли бревнами от растащенных изб соседних домов и овинов.

Страха совсем не было, он понимал, что сегодня может умереть, но и сама смерть не казалась чем-то страшным. С другой стороны весов лежало несравненно больше, оба прекрасных сына, так смело проявивших себя в атаке на французов под Смоленском, славное прошлое: Молдавия, Кавказ, первые встречи с Наполеоном в Европе. А сегодня они должны были, наконец_ остановить корсиканского выскочку, и лежащие вокруг поля, и в ранней дымке над пашнями угадываемая позади Москва, – вся замечательная природа, смех солдат, будто они не готовятся умереть, а всего лишь накрывают столы перед свадьбой друга, – все это успокаивало и внушало важное и глубокое чувство покоя.

Не могла такая красота, такое спокойствие и глубина мира оказаться испорченными, стать добычей чужих рук, не могла Елена быть той дикой и лишенной всякой чести девушкой, которая уходит от мужа к другой девушке, нарушая не только законы общества, но и природные законы, не могла ее красота, как и красота Бородинского утра, быть липовыми, случайными – красота вообще не может быть мимолетной, случайной. Иван чувствовал, что новое испытание – всего лишь бой за свою честь, за честь своих предков, за Россию, и он, и его солдаты, и весь народ не могут проиграть такую битву, потому что потом уже не будет ни этой красоты, ни самого народа.

И потом, когда французы пошли вперед, и небо покрылось копотью, и рев и грохот и разрывы и вспышки огня и дым по низине под курганом, и отступления, возвращения, новые и новые жертвы, пот, пропитавший не только белую и чистую с утра рубаху, но и мундир, и даже как ему казалось, насытивший пуговицы, – все это было и стало частью того самого важного в его жизни сражения, за себя и будущее свой земли и детей, которое бывает одни раз в жизни и длится всю жизнь.

Доблестные солдаты генералов Ермолов и Кутайсова, полки Паскевича и Васильчикова помогли отдышаться после первых атак итальянцев и французов, – Раевский слышал итальянские крики, видел мелькавшую фигуру вице-короля Италии Богарне, и ему в голову пришла странная мысль о невозможности здесь, в русском поле звуков, произносимых когда-то Данте и Петраркой, но эти мысли сливались в потомке с другими, столь же отрывочными и странными, а потом все тонуло в кровавом и черном от дыма пространстве.

К трем часам французы ударили уже не десятками, но сотнями орудий, и вновь по его батарее, потом пошли в штыковую. Раевский видел, как был убит генерал Огюст Коленкур, как выносили с поля боя тяжело раненного генерала Лихачева, причем несли его французы.

Его раны болели, дыхание сбивалось, он терял сознание и понимал, что не удержит курган, но понимал, что и  уйти не может, потому что снова завтра возвращаться на работу, снова сидеть перед монитором, зная, что где-то ходит Елена, что она вот совсем в одной точке с ним и в любую минуту, стоит лишь ей позвонить – они окажутся едины и она будет вместе с ним, будет частью его, он вновь ощутит ласковые губы на своей коже, и ее колени сомкнуться под его ладонями, и все ее прекрасное тело окажется доступным и готовым полностью отдаться его чувству, его нежности тоске. Стоил лишь взять в руки бумажку с ее телефоном, стоило лишь отдать приказ об отступлении, чтобы кончилась и эта битва, и эта война, и он достигнет того, чего желал – победы и успокоения.

Раевский шел на кухню, мундир был расстегнут, весь в грязи, пыли, кровавых пятнах, сильный запах пота, едкий и неотвратимый, как кружение мух над трупами по всему полю, преследовал его. На кухне он вытащил из шкафчика не стене пепельницу. Поставил на стол, покрытый цветной в ромашку клеенкой. Положил на стеклянное дно бумажку. Вытащил спичку из коробка и с усмешкой скомандовал сам себе – Огонь!