Проза

 

День первый       

 

Когда он неожиданно обнаружил себя на самой вершине хребта – перед ним раскрылась огромная чаша, полная пенистой, урчащей синевы. Под ногами начинался резкий спуск до каменистого серого берега, но отсюда, сверху, определить, где проходит граница между камнями и водой, было невозможно, настолько они переплелись в тот ветреный день. Он с опаской посмотрел на свои легкие летние туфли и на хищные зубы камней, по которым нужно было спускаться, и сразу же мысленно прикинул неловкие движения рук, судорожно пытающихся помочь ему выбраться из бездны, в которую он бы катился, безнадёжно скользя по поверхности мраморированного известняка (название породы скалы - «Ласточкино гнездо» он вычитал в путеводителе ещё в свой первый приезд и запомнил неизвестно зачем), и слегка отступил назад.

       «Какие они сегодня бесноватые», - подумал он с раздражением, которое последнее время часто настигало его, и, робко коснувшись ногой первого камня, с которого начинался спуск, и внезапно с непонятно резкой отчетливостью вспомнил как будто озвученную кем-то возню младшего сына с машинками. Где дети, там и крики, скользнула мысль вместе с напоминанием о маленьком сыне, о том вечном шуме, когда его укладывали спать. Внезапно камень под ногой заворчал, задвигался с непонятным усердием и, вздохнув, рухнул  в пасть моря. Тогда он снова решил начать необычный даже для своих сильных ног – не спуск, а подъем, чтобы с новой высоты и с ещё большей опаской, которую могла перевесить лишь мимолетная гордость за свой маленький подвиг, взглянуть и снова растеряться от вида кипящих волн далеко внизу. «Защита, – подумал он, и обжегся на предательском слове, – защита? От кого же на сей раз? Неужели от собственной памяти?». Поднявшись на несколько метров вверх, запыхавшись, он сел на каменную плиту, всю в фантастических узорах, оставшихся, от, бог знает, сколько тысячелетий назад росших здесь мхов, и выгнулся, как ящерица, на солнце. Сравнение с ящерицей ему понравилось, и он попробовал почувствовать себя ею – подёргал головой в разные стороны, словно желая в какую-то долю секунды обнаружить высматривающего его врага. Но вскоре нахлынувшие воспоминания вернули его в привычное положение, а именно – чуть сгорбленную спину с опущенной головой и безвольно опущенными руками.     

         Он вспомнил, что лет двадцать назад, как-то вечером Зинаида, с которой он был уже близко знаком, сказала ему, улыбаясь и трогая запущенный сад его бороды, что у французов есть неплохая привычка бриться на ночь. Да, ответил он тогда, подумав, смотря какие французы и смотря перед чем. Эта картинка еще несколько минут продолжала раскручиваться, постепенно теряя звучность их голосов. Вот, Зина стоит с тем выражением лёгкого кокетства, лукавства в глазах и торжества от той власти над ним, которая может быть только у женщины, приготовляющейся к ночи с мужчиной. Вся – намёк, обещание, дар. Воплощение его дрожащего ожидания, которое она может длить, сколь  захочет. Зина медленно, словно нехотя, берет большой пакет с туалетными принадлежностями, количеству которых он всегда удивлялся, и направляется не в ванную, а к ближайшему ручью – ибо тогда они были в лесу, в осточертелом ему походе, - бросая на ходу заманчивую улыбку, словно говорящую, мы ведь проведем целую ночь вместе...

Через год – ах, так поспешно (досада уже тогда дала свои ростки), - она превратилась в его жену, через пять – родила ему двоих мальчиков, хотя после первого он страстно хотел девочку. Но… Он зажмурил глаза, втянул носом ялтинский воздух, словно насыщенный этими воспоминаниями, и тотчас же снова поплыли синие волны, какие он только что видел воочию. На них восседали белые барашки, которые подплывали к берегу и – вот жалость – мгновенно исчезали. На песке играл мальчик, втыкая в песок пластиковый стаканчики и выстраивая ряд усеченных конусов – своих воинов. Он словно помнил, что в прошлой жизни был этрусским воином, и потому движения его были резки, повелительно-грациозны и причудливы. Он, то вытягивал руку вперед так, что сразу можно было понять, что в ней длинное и острое копье, то замирал и рассекал глубины времени  бездонными глазами, меняющие цвет как морская вода, и в его глазах даль превращалась в огромную вазу, вмещавшую всю тишину, шум и ярость древнего мира.

       Иван Дмитриевич открыл глаза. Всё то же бескрайнее море с теперь уже надоедливыми барашками. Купаться при такой волне ему не хотелось. Однажды в детстве один такой барашек чуть не проглотил его, когда он выныривал с невероятно ценной ракушкой, и с тех пор он входил в воду, даже когда она была недвижной или только слегка волнилась, и заплывал собачьим кролем недалеко и с осторожностью. Хотя куда смелее он был, когда чудесно-привычным образом был не один, а с какой-нибудь весёлой недавней знакомой. Он в сотый раз оглядывал всё те же бесконечные камни и вдалеке усеянный телами пляж. Он никогда не страдал от подробностей, поставляемых зрением, кроме навязчивых или слишком настойчивых повторений. Пожалуй, это и было основным препятствием для его врождённого добродушия. Однако жизнь постоянно нарушала его природный ритм, заставляя куда-то бежать, звонить людям, которых он никогда в жизни не видел и вряд ли вообще увидит. Его порой угнетало  количество “слишком нужных” вещей – судя по той степени важности покупок Зинаиды, которые делались, а до того долго внушались ему как нечто абсолютно необходимое и всё с одинаковой периодичностью. И эти походы с женой по бесконечным магазинам, где ему выпадала роль эксперта, где Зина (скоро, скоро, успокаивала она его) бродила медленно и заворожено, словно в каком-нибудь европейском музее изящных искусств, поглаживая на ходу его спину и говоря, что мохнатое полотенце, носки или помада, - это уж точно последнее, что они возьмут. Правда, от хороших вин, мороженых морепродуктов, дорогих сигарет он не отказывался.   

             Работа и связанные с ней разъезды, кипы договоров, уставы коммерческих полукриминальных фирм (он был юристом по вопросам предпринимательства), - вся эта протокольная часть его жизни иногда вызывали в нем рассеянность и не свойственную ему сонливую созерцательность, противоположную обычной спокойной деловитости. В душе он был законник, а не устроитель благоприятного бизнеса очень не симпатичных ему людей. Интерес в этой деятельности вызывали в нём, пожалуй, только новые лица (у него в какой-то момент сложилась постоянная клиентура) или совершенно неизвестные виды и сферы коммерции, куда он мог вовлекаться в их юридически-неизвестную, но всё ж криминальную сторону даже с некоторым энтузиазмом без особых выгод и/или далеко заходящих обязательств. Иногда он поддавался обаятельным и в то же время – дерзким и сверх деловитым клиенткам. Однако романы в этой среде он не заводил и не никогда пытался. Всё, связанное с чувственным, должно протекать вдалеке. Как можно далее от работы и... дома.

         Это  и происходило, как правило, где-нибудь на отдыхе, чаще всего, на юге, куда раз попав, он так прикипел к черноморью, что другие, куда более экзотичные места, его не соблазняли. Он и уезжал туда каждый год один, не спрашивая и не объясняя свое решение ни жене, ни родственникам. Вся его немногочисленная семья, начиная с Зинаиды, детей, дальних родственников, друзей и коллег, знали об этом и давно привыкли. Последние года три он полюбил Ялту. Здесь он по целому месяцу бродил вместе с призраками (иногда – во плоти) романтических приключений. И вот, сидя однажды утром за столиком в маленьком ялтинском кафе, найденном им по не случайному желанию слегка выпить (со вчерашнего голова кружилась), где он потом довольно часто не очень дорого и прилично питался, Иван Дмитриевич увидел собачку. Породистую, но беспардонно обнюхивающую его накануне не слишком тщательно выстиранные носки. Он не то что бы удивился, а как бы. В голове мелькнули примитивные – Шарик, Бобик, хотя, разглядев ошейник, он понял, что это совсем не те имена, - разумеется, должно было быть что-то в английском или немецком духе. Он оглядел зал, ища хозяина, но тут же инстинктивно понял, что, должно быть, это хозяйка. Животное было чистым, с гладко расчесанной шерстью; такие собачки не защитники, а скорей, диванные принадлежности, подумал он. И, наверно эта беспардонность, даже наглость, с которой собака внезапно ткнулась холодным носом под его брючину, словно подсказала, что ему надо искать женщину. Не высокого роста, элегантную даму в длинном, несмотря на жару, платье, с маленькой изящной сумочкой и в эффектной  маленькой шляпке. В зале таковой не нашлось, но также инстинктивно он понял, что за собачкой скоро придут. Совсем скоро. В конце концов, три дня уже дул сильный ветер, морской воздух метался даже в слегка приоткрытые окна, сильные волны – не для купания. И этот уже разгоравшийся “внутренний огонёк”, казалось, его подталкивал к чему-то. Прикуривая которую уже сигарету, он подумал, а ведь знакомств-то ещё никаких, а пора уж…

       Пора, пора, но дама не появлялась. Он допивал местного разлива кислятину, набрался смелости погладить-таки собачонку и наградил её косточкой за то, что она при этом не выказала сопротивления, хотя замерла и слегка задрожала. Вот если бы так легко приручить и её хозяйку!.. На этой мысли дама и возникла. Точнее, сначала явился очерченный солнцем дивный контур в дверях, какой можно найти в дореволюционной живописи, ещё не подозревавшей ни о каком авангарде. И почти сразу же весь зал в этом скучном кафе-интерии замер от всхлипывающего крика радости обнаружения беглянки…

      Джулия, Джулия, вот ты где, маленькая мерзавка, услышал он бархатистый голос хозяйки. Худовата, пожалуй, явно богемная и застенчивая, подумал он в первую секунду, когда она подошла ближе и нагнулась над своим сокровищем, к своей мохнатой слюнявой прелести. - Хотя...  Впрочем, с каким бы существом женского пола его любвеобильная природа ни толкнула “поиграть”, он следовал своим псевдо аристократическим привычкам, предусматривающим постепенность и степенность всех своих действий даже с гладкошёрстными “чудовищами” (как вот с этим), но при этом мог думать совсем о другом. Пока И.Д., по счастию, не потерял способности подбадривать себя утренними зарядками, в кои входили подтягивания с дрыганьем ног (перекладина была слишком уж высока), детсадовские приседания, зато походка его была легка и упруга, грудь с рыжеватым пушком атлетически широка, а сильные руки были способны на самые нежные прикосновения. И в винах он знал толк и меру, и потому всегда в назначенный самому себе срок возвращался домой или в номер. То есть к себе самому, куда бы его ни забросили званые и незваные друзья, новые курортные знакомые, или он сам, на какое-то время терял бдительность, поддавшись едва вспыхнувшим очарованием какой-нибудь женщины, игравшей свою опереточно завлекательную роль, пусть даже слегка фальшиво.

Но сейчас тот эффект, как и первоначальное появление дамы, был настолько обморочно обманчив, что он утратил всякое здравомыслие, и годами отточенные комбинации поведения в отношении быстрых знакомств разом исчезли. Он хотел было взять собачку на руки и галантно вернуть её хозяйке, но та неожиданно огрызнувшись, куснула его за большой палец, да так, что он взвизгнул почти одновременно с этим клубком шерсти, в котором непонятно где находились весьма острые, судя по ощущению, зубки.

-Что ты делаешь, Джулия, - воскликнула дама, - выпрямившись во весь рост, сочувственно глядя на неудавшуюся джентльменскую попытку Ивана Дмитриевича. Но неудавшаяся эта попытка, тем не менее, сыграла ему на руку, ибо он стал “пострадавшим”. И когда Дама неловко пыталась перевязать ему палец, он почувствовал тот неумолимый ток. Тот внезапный знакомый прилив к голове крови,  и всмотрелся в её лицо….

 

День второй

 

…Тихи и скучны курортные места для скуповатых сухих дядечек, не отмеченных ни одним “наградным” знаком Эроса, какими либо пристрастиями или любовью к тем местам, где они живут или отдыхают. И хотя они отнюдь не лишены страстью к общению, но тупо замкнуты в своём одичалом приморском мирке. Два-три домика, возле которых Иван Дмитриевич проходил уже десятки раз, где окончил век свой наполовину обвалившийся фонтан – наследие то ли сталинских, а то ещё более давних, куда более славных времён. Сквозь трещины заброшенных строений возле гостиницы, где обитал наш сомнительный герой, пробились мужественные лопухи и какие-то не южные одуванчики.  Ничего, что бы ему хотелось подарить жене и детям по приезду нечаянным сюрпризом, не находилось. Но сегодня всё отодвинулось в сторону, он рано встал и в не свойственном  ему рассеянном очаровании стал бродить по самым незаметным тропкам вокруг гостиницы и кафе-шайтанек, он набрал полные карманы конфет, чего-то мясного, даже собачьего корма, коим с отвращением набил себе оба кармана, чтобы при следующей встрече не сплоховать…

      Но так взволновавшее его, никак не находилось. Паршивой собачонки, паче её владелицы, будто и след простыл. С такими “непослушными” приключениями он ещё не сталкивался. Просто не по его ушам навязчиво заливался беззвучно то ли грустный романс, то ли смертельной надоедливости песня, вроде «алых роз». Ни в гостинице, ни в тьмутараканьих кафешках, странно, про неё тоже никто ничего не знал и как будто и не видывал вовсе… Нашёлся, правда, один старичок, которого он задобрил сигареткой и который прошепелявил, а-а- с собачкой-то, да, где-то видел… Какая-то ватага местных мальчишек с едкими улыбками тоже сообщили ему кой что, но уже не столь  дешево. В первый раз Иван Дмитриевич был, мягко сказать, обескуражен.

     Но ведь она, эта хренова собачонка, была явлена только ему каким-то настойчивым предзнаменованием, когда второй раз ткнулась мокрым носом под его штанину, и он опять чуть не вскрикнул. От неожиданной радости, восторга, слегка смешанного с усталость от долгих поисков и целой гаммой чувств, которые затрепетали под музыкальными пальцами Судьбы. Затем последовала и награда... Та самая Дама. Блоковская незнакомка. Прямо посреди тенистой просёлочной улочки. Конечно, он вздрогнул, но пальчики его, как говорили о ещё не начавшем ваять скульпторе, уже зашевелились. Он лихорадочно начал перебирать заготовки фраз, подходящих к такому случаю. Но не успел он выдавить из себя нечто галантное, как Дама быстро заговорила сама.

-Здравствуйте, здравствуйте. Я Наталья, а вы?

-А я, Иван Дмитриевич, - только и успел он выдохнуть из пересохших губ. - А вы, Наталия, откуда и куда?

Это неважно, говорила её улыбка.

-Вы – мой спаситель. Точнее, моей Джулии. Я искала её уже больше часа. 

-Да…я…собственно ничего и не сделал…она сама…

-Нет, вы сотворили чудо, моя Джулия никогда не подходит к незнакомым людям, значит, она признала в вас человека, достойного доверия.

-Я? Простите, но я никогда не держал дома собак.

-Это не важно. Важно, что она именно к вам подошла первому.

-Я польщён, - впервые улыбнулся Иван Дмитриевич, и скоро они пошли рядышком, едва не держась за руки, а Джулия мелькала где-то меж деревьев, уже не привлекая к себе внимания. Сквозь кусты пролетал с треском её маленький, лихо завёрнутый на спину хвостик, являющийся знаком окультуренной породы; чёрно-белые пятна с лёгким палевым колором  на её “теле” сливались с тенями, и радостное тявканье Джулии разносилось тут и там. Но, кажется, наших героев это уже не столь волновало…

Они по очереди замолкали, как незнакомые знакомые, а ближе к вечеру, после сымпровизированного обеда на дальней от исхоженных маршрутов скамейке, когда на откуда-то взявшейся газетке появилась запечённая по всем правилам курочка, помидоры, белый хлеб и всякие там травки (Наталья первым делом по приезду обследовала все местные рыночки и знала, где что недорого купить), всё вдруг стало до невозможности легко. А после нескольких глоточков терпкого крымского вина они уже рассказывали друг другу все подробности их жизни. И всё – деревья, предвечерний томящий тёплый воздух, насыщенный крымскими ароматами, лепет пичуг – обволокло, окружило их заманчивой сладостной неизвестностого продолжения. И почему Наталья с первого взгляда выбрала И.Д. своим новым другом, как будто забыв про мужа, который через неделю должен был её увезти, было ей самой непонятно. А И.Д. – тем более…

 

День третий

 

- А вы чудесно играете (они гоняли шарик настольного тенниса), попробуем, может, в большой? - говорил запыхавшийся И.Д., продолжая хрипло:

- Да, мне бы, Наталья, ваш возраст, тут уж я никогда бы не уступил. - А вы сейчас попытайтесь. - Для начала давайте-ка отдохнём, - и И.Д, словно раздавленный тяжестью собственного тела, почти рухнул прямо на песок рядом с ней. “Скорая помощь” Натальи, однако, быстро сделало своё дело. Он привстал, протянулся, кажется, к ней всем своим естеством, но играть ему совсем расхотелось… Он хотел увидеть Наталью в коротком белом платьице, её, наверно, ещё не успевшие загореть ноги и грациозность её тоненьких рук при взмахе ракетки перед подачей, и полёт теннисного мячика в бездонное небо, и многое ещё такого, в чём – впервые в жизни – он не хотел признаваться.

И лежать с ней рядышком на песке, и лузгать чуть пережаренные семечки, и бродить до изнеможения по неизведанным дорожкам, и теряться в догадках, отчего ей так понравился новоукраинский дом, обнесённый глухим забором, поверх которого можно было увидеть только конусообразную крышу, венчавшуюся неестественно высоким шпилем, - всё при его чуть назревавшей, но тут же исчезавшей досаде, было каким-то обыкновенным чудом, если ни волшебством.     

 

День четвёртый

 

Они посетили многие достопримечательности, начав с дома-музея Чехова, где увидели, что в спальне перед кроватью стоит столик, за которым писатель работал во время обострения легочного процесса, множество его личных вещей, среди которых, как им объяснили, самыми ценными из них считаются его автографы. Увидели прелесть прижизненных изданий произведений писателя, его портреты, визитные карточки и фотографии с дарственными надписями художников, актеров, литераторов-современников; восемь живописных работ И. И. Левитана. Они были немало удивлены, что обстановка гостиной, спальни и рабочего кабинета писателя полностью сохранилась. Даже половина растений, посаженных писателем, а в углу сада, «горьковская скамья», на которой любили сидеть и беседовать Чехов и Горький. Поразились они и тому, что на множестве фотографий писателя всякий раз запечатлевалось нечто неуловимое, отличающую одну от другой. Это открытие первой сделала Наталья, и вообще, её тянуло в домик Чехова, как магнитом, словно в нём она стремилась вспомнить, прозреть какую-то тайну в самой себе. Что-то очень трогательное и печальное, напрямую касавшееся её теперешнего положения и дальнейшей судьбы. Да и И.Д. стал по временам задумываться о вещах, прежде его никогда не волновавших, а именно: что и как сложиться у него с Натальей потом. Ибо этопотом для его курортных романов никогда прежде не существовало. Просто было нечто и отбыло вместес его отъездом. Кстати, и отъезд его, и Натальи лихорадочно приближался.

 

 

День пятый

 

            Их первые прикосновения друг к другу были трепетны и сначала – по-детски невинны. Даже весь донжуанский опыт И.Д. словно куда-то исчез. Были мягкие поцелуи-прикосновения, были нежные объятия, за которыми ничего не следовало, лишь лёгкая дрожь Натальи, когда руки Ивана Дмитриевича невольно начинали совершать привычный маршрут. Но первый страстный поцелуй подарил ему запах неизвестных цветов, не сравнимый ни с какими разфранцузскими духами, которыми Наталья слегка душилась и который висел в её номере, куда он мягко увлёк её, а потом подхватил на руки. Он оглядел комнатку, ища диван или кровать, и поймал себя на настойчивой мысли, что всю эту гостиничную обстановку: круглый стол, кресло, обтянутое зелёной тканью, которая с одного боку треснула, аляповато-казённую, типично гостиничного вида вазу с увядшими цветами, - всё это он когда-то явственно видел. Как и саму Наталью, которая показалась ему такой же хрупкой, как и по первому впечатлению, несмотря на рельефные бёдра и стоячие девичьи груди. Джулия, за небольшое вознаграждение, коротала время на попечении портье. Да, не забыть бы лесную картину, висевшую в изголовье, с тремя больными по виду медвежатами, - это моя ученическая работы, - сказала Наталия  без тени смущения и скользнула к И.Д.

 

 

День шестой

 

С утра они снова пошли в чеховский домик и пробыли там почти полдня, пока не стали набиваться всяких мастей равнодушные посетители, среди которых особенно неприятно выделялись занудные нечеховеды, и которые были готовы с умильным выражением проговорить только им знаемые интимные вопросы за не очень большой, микроскопический взнос для пожертвованием на благо дома-музея, причём наличными и, без всяких посредников. Что ж, в первый день многие попадаются.

Чем чаще они туда заходили, их влекло, словно рыболовецкая, вытягивающая сеть их прозревавшие тела. Потому, наверно, на памятники и мемориальный барельеф, даже на бюст Чехова И.Д. И и Наталья особого внимания не обращали. Находились они в основном в писательском кабинете, где окно выходило прямо в сад. И пока никого из похоронных служителей А.Чехова не было, Наталья, ложилась на подоконник и вытягивалась, словно змея, смотрела на разросшийся сад. Смотрела, почти не реагируя на покусывание И.Д. мочки её маленького ушка. А потом… Потом наступил

 

День седьмой

                  

            Когда позвонил её муж, который должен был приехать за ней, и, видимо, наговорил ей с три короба о своих неотложных делах в Москве, на что она почти никак не среагировала, потому что знала, что через день Иван Дмитриевич Снуров (вот и фамилия его наконец-то возникла) должен уехать. Навсегда, навсегда, навсегда...  Слово, которое внушило ей ужас после смерти бабушки, когда родители сказали ей, что бабушка далеко-далеко уехала навсегда. Что-то подобное она чувствовала и сейчас.

Она ни в чём не раскаивалась, она не рыдала у него на груди, зная, точнее чувствуя, что И.Д. этого не выносит. Она мучительно хотела казаться счастливой. И такие моменты внезапно возникали, невзирая на неумолимое, словно подземное, гулкое тиканье часов. До его отъезда остаётся 24, 23, 22…часа, а они всё бродили в загустевшем вечере по пустынному пляжу. Она – уходя по пояс в воду в своём длинном платье, он – полуголый – позировал сумеречному, розовато-дымчатому небу. Иногда он бросался к ней, и они безудержно целовались, пока волны их совсем не захлёстывали.

 

 

В день восьмой

           

Пришёл поезд И.Д. и когда чуть заскрипели с лязгом колёса  он, высунувшись из окна, долго-долго, до ломоты в глазах, смотрел на её заплаканное, нестерпимо милое лицо, пока оно не растаяло в слезах его собственных, отбрасываемых ветром, словно к ней. А вскоре пошли, запестрели пристанционные дремучие домишки, в которых неизвестно кто и зачем обитал. А потом И.Д. пошёл в вагон-ресторан, где, кажется, всегда пахло чем-то терпко железнодорожным, потом разгорячённых посетителей, погнившими фруктами и подгоревшим мясом. Где галдела ватага то ли грузин, то ли армян, спросил себе у помятого официанта графин водки, быстро напился, ибо закусил одним яблочком, купленным за пятачок у старухи, все доходы (и треть жизни, наверно) которой и составляла эта мелочная торговля с пассажирами поезда. В день девятый все дни смешались, и наступило безвременная размеренность, когда он уже был в своём N-ске, и когда навалилась работа, и вроде как соскучившаяся Зинаида с детьми. А назавтра пришли и друзья отметить отпускничка с -  боже, как быстро! - закончившимся отпуском, и через несколько дней всё ялтинское вроде как отлегло, отпустило…

 

 

День тринадцатый

 

            В этот-то несчастливый, если верить дремучим календарным приметам, день И.Д. и почувствовал вдруг с такой небывалой тоской и отчаяньем, что ялтинское “приключение” вовсе не кончилось. Наоборот, оно стало раскручиваться радостными и одновременно мучительными воспоминаниями. Он как будто прозрел, что сложить, слепить заново такие отношения, какие у него были с Наталией, было теперь невозможно. Сам не веря себе, он за огромные деньги купил собачку той же породы, что была у Натальи, какого-то ли шарпея, то ли шпица (только затем лишь она была похоже на Джулию). Назвал её Натали (на что собачонок долго не окликался), и был с ней нежнее, чем с детьми и Зинаидой.

            Он ждал её звонка, звонил сам сотни раз, но слышал только невыносимо длинные гудки и механический голос автоответчика, что в данный момент абонент недоступен. Он звонил ей с разных телефонов, но и эта уловка не дала результата. Наконец, однажды тёмным осенним вечером он услышал-таки её голос и почти не узнал его. Какие-то металлические интонации даже в обычном – её привычном  - здравствуй, здравствуй.

-Я знаю, ты много мне звонил, но я нарочно не отвечала. Я думала, всё уже прошло. По крайней мере проходит?

-Да что ты, милая, - начал захлёбываться И.Д., - как чудо может закончиться?

-Всё заканчивается. По крайней мере, я надеюсь, что со мной именно так и произойдёт. Но я приеду к тебе, правда, только на один день.

-Когда, когда????

-Я позвоню. - И, кажется, на этом «ю» И.Д. услышал, как её голос дрогнул, и на доли секунды ему послышался её всхлип.

           

День… цатый      

     

Все последующие дни И.Д. провёл как в лихорадке. Друзья, Зинаида, даже дети перестали его узнавать. Ни обычных шуточек. Ни прежнего юмора, с которым он говорил с женой и детьми. Он запустил пару прибыльных дел, за что ему не поздоровилось от Зинаиды, забросил пятничные посиделки с друзьями-коллегами, которые всё допытывались, что ж с ним такого произошло во время ялтинского отпуска. И поскольку он ничего не отвечал (и не раз и не два), а они всегда жаждали рассказов о его курортных приключениях, то они стали И.Д. приглашать всё реже и реже, чему он был рад…

Она приехала, в весьма изящно одетая в песцовую шубку (был холодный ноябрь), обутая в отороченные мехом ботинки и с одной лишь маленькой сумочкой. Уже в номере он заметил, что на ней всё то же самое, в чём он увидел её в первый раз. То же платье и изящная сумочка, кроме разве что шапочки из чернобурки и длинной длиной дорогой, надо думать, шубе до пят. Она отказалась от шампанских, тортов, вина и закусок, согласившись лишь на чашку кофе, и, прижав указательный палец к губам, скрепила их молчание. Потом, будто очнувшись, крепко прижалась к нему и властно поцеловала…

Часа через три он уже провожал её в аэропорт, и в такси между ними не было сказано ни единого слова. Только уже недалеко от прохода на взлётную полосу, она снова прижалась к нему, и он целовал её хлынувшие потоком слёзы и молил, и просил, обещал, что приедет к ней сам в любое время дня и ночи, но она уже шла к автобусу, отвозившему пассажиров к самолёту, и ни разу не обернулась.      

 

 День…

 

Он по-прежнему каждый год наведывался в Ялту, и каждое утро совершал паломничество к чеховскому домику. Через месяц после приезда он обошёл ряд галерей современной живописи, ища её картины, ибо до последнего дня с ней не знал, что Наталия - довольно известная художница. В путешествиях по залам современных галерей он жадно искал её взглядом, совсем не таким легковесным как в Ялте. Рядом с ним теперь часто  трусил 500$-ый собачонок. А он всё думал, да кто ж я такой, чтобы быть с ней рядом? Кто я ей? Нежели тоже курортное развлечение? Но нет же, нет! Такого просто не может быть. Не могла моя любимая Наталья так плакать, стоя рядом с многотысячной толпой пассажиров и их отправляющих, где легко орудуют стайки малолетних воришек.  Не могла она могла так просто исчезнуть. Там, на югах он инстинктивно чувствовал, что некие привилегированные новорусские особи просто жаждут морских приключений. И если бы раньше он знал, что может так легко сойтись с этакой, богом вскормленной знаменитостью. С её естественным художественным дарованием, живописным лицом, требовавшего настоящего Мастера живописи, ибо сама она, несмотря на “хрупкий” возраст, была зрелой художницей, но никогда не писала автопортреты. Также и в любви, казалось И.Д., в ней всегда ощущалась никак никем и ничем не сломленная природная застенчивость, которую И.Д. не смог переломить.

 

 

***

 

А теперь, не отмечая уже срока их расставания, как отчаявшийся узник не вычёркивает более крестики на стене камеры свои дни - бездумно и так медленно скользящие, И.Д., казалось, совсем отдалился от своей прошлой легковесной жизни. И когда он бывал в Ялте – теперь только поздней осенью, – и когда проходил мимо вечных, как античные статуи, местных старожилов, то слышал за собой чей-то насмешливый стариковский голос, – а вот и наш Иван Димитрич, господин с собачкой.

Скорбно улыбаясь в ответ, он медленно шёл, ощущая под ногами и внутри себя безмерную пустоту.