Проза

       Может ли ничто породить бытие, усилить себя на фоне иллюзий?  Неужели у ничто могут быть желания? А может ничто – одно из свойств вечного бытия, когда последнее находится в абсолютном хаосе, когда амальгаме сознания не за что зацепиться, когда все возможности настолько перемешаны, что не дают друг другу проявиться?

     Каково же оно, изначальное состояние бытия? Не то и не это? Может мир – усилие бытия понять тайну собственного происхождения, когда не знаешь и не можешь знать, но есть стремление, когда творишь смысл из бессмыслицы и движешься к цели, которой никогда не было, когда настолько всматриваешься в себя, что теряешь горизонты и падаешь в бездну себя? 

   Но не родилась ли тайна с рождением мира, с появлением горизонта? Не возник ли вопрос с ограничением формой в беспредельном бытии? Неужели первозданный хаос периодически остывает и тогда растворённые в нём возможности сцепляются в миры, тогда новоиспеченные структуры становятся для себя экраном отражения, тогда, чем глубже и детальнее схватывание происходящего вокруг, тем больше у новорожденного Логоса разумности? 

     Неужели кристаллизация хаоса, его ледниковый период, и есть эпоха роста мироздания? А потом он опять разогревается и общая наледь распадается на айсберги миров? И жажда свободы, на самом деле, не более, чем процесс растворения, напоминание о покое сознания, когда волны хаоса для него уже не более, чем ничто, когда в тумане небытия амальгама сворачивается в себя, когда Логос засыпает монотонным сном без снов?

    Почему мир не идеален, но постоянно смещается в бесконечность уточнений, в относительность добра и зла, в туман иллюзий? Зачем ему движение, куда он стремится, ищет ли он совершенства? Неужели бытие  постоянно избегает своего кристального абсолютизма, может оно потому и вечно, что всегда пульсирует – то в ничто хаоса, то в нечто миров, иначе, без контрастов, оно никогда бы не узнало себя, никогда бы не имело счастья быть частью, никогда бы не украсило себя ожерельем из жемчужин жизни? 

    Неужели, благодаря мирам, ложь стала правдой, а правда косного пребывания в абсолютном совершенстве – ложью? Так что ж, иллюзии гораздо лучше окончательной истины, и, отрицая себя, она живёт? Неужели бытие, как спящая красавица, пробуждается лишь от поцелуя своего жениха – мира, ну и что, если ей это только снится, ведь она дышит своими иллюзиями, ведь ей не нужен хрустальный гроб идеала, ведь она оживает лишь во сне?

   Чем, как не иллюзиями, скрадывать бытию одиночество в своём единстве всего и вся, если зритель в героях всегда один? Что получится, если единый взгляд во множестве ракурсов можно рассеять? Разве от этого ни потеряется цельность, даже малой иллюзии, и хаос ни станет вечностью, но если он ею не был, то и ни станет, что за колесо без оси, что за время без вечности, что за зритель без единства хотя бы временного отражения?

   Неужели жизнь – это вечный процесс увлечённости бытия своими иллюзиями, мыслями о себе? Неужели оно живёт и умирает в них, а так же всегда безучастно к ним, как амальгама к тому, что она отражает? Неужели оно одновременно хладнокровно, как актёр-импровизатор, и страстно, как герой-участник, ну и что с того, если двойственность – необходимость бытия, если нож времени нарезает его на кадры, если его дух и жив, и мёртв, и движется, и покоится?

   Так что ж, бытие вечно губит себя и воскресает? Его дух, как птица Феникс, лечит раны своей слезой  и, сгорая, с криком радости возрождается из пепла, из бездны ничто? Неужели бытию нипочём сизифов труд его воли, когда её цель скрыта в туманности высот, когда её пути обрываются пропастями, когда она блуждает в лабиринтах желаний?  

    Неужели оно полюбило святую ложь жизни, очарованно собственной фантазией? И, как лягушка в коробчонке, сбрасывает кожу своей ничтойности, словно плащ-невидимку, дабы стать красавицей-царевной? Неужели через миры, бытие показывает себе свою скрытую красоту, дарит надежду отчаянию своего хаоса, скрепляет мост вечности между ничто и нечто, делает единой свою двойственность?

   Ни всё ли равно бытию, что его ждёт в бесконечном странствии по себе, и ждёт ли? Может его радость – азарт охотника, ловля ускользающего счастья быть собой? Может быть в недостаче совершенства – вся динамика его воли, и бегство от самого себя – пространство для творчества, условие для игр фантазии, ибо для чего ему собственное всезнание, помпа абсолюта, для чего ему быть не нужным себе солнцем, для чего оно есть, если ни для развёртывания в мириадах вариаций?

    Или поверить в сказку о награде в конце пути? Но разве сказки не для того, чтобы хорошо жилось, не карты для желаний, а не для указания, где зарыт клад? Разве искомое сокровище не есть собственная жизнь, не есть осознание бытия, не есть бесконечные игры, танцы и созерцания на необъятной арене "Иллюзион"?