Проза

Дмитрий Убыз. Илл. к рассказу "Лариса Витальевна"

Бесцельно слоняясь с пивом по двору городского кремля, – у него вошло в привычку делать это по выходным, когда он не знал, куда податься, – Горесмехов однажды услышал громкий оклик:

– Лариса Витальевна!

Горесмехов почему-то обернулся, хотя обращение явно относилось не к нему. За его спиной, метрах в двадцати, шла необычная женщина, высокая, как каланча. Всей своей фигурой она напоминала спичечного человечка, каким рисуют его дети. Из-за ее великанского роста казалось, будто она движется на ходулях – и Горесмехов не сразу убедился, что это не так. Судя по всему, это и была Лариса Витальевна.

После оклика она продолжила движение, постепенно замедляя его – видимо, слишком широкий размах ее ног не позволял ей остановиться сразу же – и затем встала на месте, спокойно ожидая, пока позвавшая ее старуха, спешившая по дорожке, приблизится к ней. Пестрый костюм Ларисы Витальевны, в расцветке которого чередовались желтые, красные и коричневые ромбы, позволял предположить, что она работает в цирке; но лицо у нее было мрачное, грустное и все как-то свешивалось книзу. Это впечатление формировал и длинный нос, почти находящий на губы, и прикрывающие глаза густые брови, и опущенные углы рта.

Удивленный необычным видом женщины, Горесмехов продолжил пристально разглядывать ее, не замечая, что его поведение уже становится бестактным. Его поразила необыкновенная форма ее крупной головы, которая напоминала целую планету со сложным рельефом поверхности. Резкие линии челюсти и носа походили на горные хребты, неправильно очерченная область усов – на лесной массив, губы – на каньон, темные глаза – на мутные озера, плоские щеки – на равнины, округлый подбородок – на огромный холм, а лабиринты плотно прижатых к голове ушей – на фантастические сооружения, оставленные представителями погибшей или скрывшейся под поверхностью лица цивилизации. Вся эта картина напомнила Горесмехову виденные им когда-то фотографические снимки с Луны. Он подумал, что, возможно, голова Ларисы Витальевны – это целая отдельная вселенная, в некотором смысле равновеликая окружающему миру.

С другой стороны, ему казалось, что женщина состоит из корнеплодов: представлялось, что ее голова – это свекла, насаженная на тело-редьку. Этот образ дополнялся и цветом лица Ларисы Витальевны – оно было темно-красным, почти фиолетовым, но к шее этот цвет плавно переходил в бело-зеленый. Подчеркнутая неопрятность женщины создавала такое впечатление, словно ее недавно выкопали из земли. Костюм, надетый на ней, был старым, мятым, пыльным и потемневшим от времени. Кроме того, он был велик Ларисе Витальевне; штаны спускались почти до земли, из-под них торчали только длинные носки желтых туфель, а в концы рукавов она закутала руки. На голове ее был надет колпак с кисточкой, довершающий цирковой образ.

«Откуда она здесь? – с изумлением подумал Горесмехов. – И чем занимается? Может быть, она участвует в каких-то развлекательных представлениях для детей? Но это было бы странно – очень уж пугающий у нее вид. Вероятно, дети от нее бы разбежались».

Горесмехов поймал себя на том, что чувствует жалость к Ларисе Витальевне, но вместе с тем эта жалость как бы затемнялась, отходила на второй план под влиянием другого чувства, которое ему трудно было даже охарактеризовать. Женщина выглядела настолько странно, до того не вписывалась в окружающую обстановку, что Горесмехову показалось, будто ее присутствие наполняет весь мир какой-то мучительной дисгармонией. На фоне Ларисы Витальевны окружающее пространство как бы тускнело, предметы расплывались, теряли присущие им индивидуальные особенности – и все это превращалось в какой-то бесформенный, бледный и жидковатый туман. Лариса Витальевна как будто распространялась на все окружающее, вбирала в себя людей и предметы один за другим, так что мир терял реальность и вещественность. Горесмехов внезапно и самого себя почувствовал чем-то расплывшимся, условным, может быть – и вовсе уже не существующим; его охватила уверенность в том, что реальна только Лариса Витальевна.

Схожее болезненное ощущение, вероятно, испытала и старая женщина, окликнувшая первоначально Ларису Витальевну; приближаясь, она сначала почти бежала, но постепенно замедляла шаг, и в нескольких метрах от Ларисы Витальевны застыла как вкопанная. Та смотрела на нее спокойно и как будто даже дружелюбно, но старуха как-то растерялась; она открыла рот, выпучила глаза и все лицо ее приняло выражение испуганного удивления. Недолго постояв неподвижно, она, как будто очнувшись, молча развернулась и ушла. «Что это она – обозналась, что ли? Но как Ларису Витальевну можно с кем-нибудь перепутать? Или старуха просто забыла, что хотела сказать, а признаться ей было неловко?» – с недоумением подумал Горесмехов.

Между тем, Лариса Витальевна нисколько не удивилась поведению старухи; немного постояв, она, как будто ничего и не случилось, продолжила двигаться в прежнем направлении – к Горесмехову. Тот испугался, хотел убежать, но почувствовал себя словно бы парализованным от страха; его воли хватило только на то, чтобы приподнять бутылку пива и загородить ей лицо, как будто таким образом можно было защититься от Ларисы Витальевны. Та невозмутимо прошествовала мимо него, словно бы даже не заметив Горесмехова, и, пройдя всю дорожку, наискосок пересекающую кремлевский двор, скрылась сквозь брешь в полуразрушенной старой стене.

После ее исчезновения Горесмехов не сразу смог прийти в себя; у него сильно колотилось сердце и звенело в ушах. «Что за чертовщина?» – подумал он и, чтобы приободриться, залпом допил оставшееся у него пиво. Он чувствовал, что мир постепенно обретает прежние черты; «баланс реальности» восстанавливался, и теперь он не был уверен в том, что Лариса Витальевна ему не померещилось.

Успокаиваясь, он огляделся вокруг, как будто новым взглядом оценивая знакомую картину кремлевского двора. Здесь было расположено десять одинаковых кубических белых церквей, которые отличались друг от друга только размером: самая маленькая была по плечо Горесмехову, а самая большая представляла собой монументальный храм высотой с десятиэтажный дом. Каждую церковь венчал один купол, расположенный почему-то не в центре, а над углом здания, – и около каждой стояла цилиндрическая колокольня. Горесмехов знал, что и внутри все эти церкви одинаковые: в них были развешаны одни и те же иконы, разница была тоже только в их размере. В расположении церквей соблюдалась интересная закономерность: они стояли друг от друга на расстоянии, пропорциональном размеру зданий. Горесмехову приятно было видеть правильную форму храмов, ему нравилось, как красиво они были расставлены. Во всем этом чувствовалось что-то гармоничное и разумное. «Хорошо, что в кремле все устроено так рационально. Жаль только, что стены полуразрушенные, их давно стоило восстановить», – подумал Горесмехов, чувствуя, что возвращается к привычной и уютной повседневной жизни.

Впоследствии, однако, он осознал, что появление Ларисы Витальевны не прошло для него бесследно. Мир сделался зыбким, хрупким, каким-то слабо скрепленным; Горесмехов поймал себя на том, что стал мягче ступать при ходьбе, бережнее и осторожнее обращаться с предметами, как будто они могли в его руках внезапно измениться или вовсе как-то неожиданно скомкаться, скукожиться и исчезнуть. Ему частенько приходили в голову мысли о том, что его родной город маленький, и, если уж Лариса Витальевна здесь действительно появилась, он наверняка встретит ее еще.

Горесмехов не был даже уверен в том, оправдываются ли его опасения. Нередко ему казалось, что он чувствует присутствие Ларисы Витальевны, что она находится где-то рядом, но вне зоны видимости – за углом или за спиной. Иногда он как будто замечал, что вдалеке мелькает ее пестрый костюм, но не мог поручиться, что это действительно была она; возможно, что Горесмехов сталкивался с обманом зрения, вызванным его повышенной нервозностью. Однако у него сохранялось предчувствие того, что женщина обязательно должна еще появиться.

Как-то вечером Горесмехов шел с компанией подвыпивших товарищей по улице, ведущей вдоль железнодорожной ветки. Он был уже пьянехонек, и в нынешнем состоянии его восприятие как будто обострилось: он был уверен, что скоро должен увидеть Ларису Витальевну, и, напрягая зрение, словно бы уже почти видел ее. «Она ищет меня, – подумал он. – Пока не может найти, но найдет. Можно сказать, что она уже это сделала; один шаг – и это станет свершившимся фактом». Горесмехов не в состоянии был отдать себе отчет в том, как возникли у него эти мысли, на чем основана его уверенность, почему вообще он не может забыть о кратком появлении Ларисы Витальевны – незначительном эпизоде, который, к тому же, в сущности никак его и не касался. Ему сделалось жутко. Он был уверен, что вот-вот должен столкнуться с Ларисой Витальевной лицом к лицу – и, чтобы себя успокоить и разрядить внутреннее напряжение, громко и со смаком высморкался.

Уйдя в свои мысли, Горесмехов, сам того не заметив, обогнал друзей; остановившись, чтобы подождать их, и обернувшись, он увидел, что в их компанию действительно затесалась Лариса Витальевна. Странно было видеть, что товарищи Горесмехова совсем не бояться ее; напротив, они сгрудились вокруг нее, словно цыплята вокруг наседки, и доверчиво держали ее за руки. Женщина шла в их компании, как мать с детьми.

«Идиоты! – подумал Горесмехов. – Почему они не убегают? Почему они идут и весело болтают, беззаботно, как ни в чем не бывало, смеются? Разве можно, имея хоть каплю мозгов, не понимать, что происходит?»

Горесмехов понял, что у происходящего могло быть только одно объяснение: его друзья не разбегались просто потому, что их не было. Они вообще не существовали. Была только Лариса Витальевна, которая подходила уже практически вплотную к Горесмехову. Все остальное, в том числе и он сам, могло быть только декорациями, какими-то картонными силуэтами, расставленными вокруг женщины для фона, для обстановки.

«Но зачем это? – подумал Горесмехов. – Если есть только она, а меня нет, зачем она идет ко мне? Зачем мне бояться, что она может мне сделать? Глупо и смешно».

И все-таки голос разума был не сильнее чувства страха, охватившего Горесмехова. «Раз я боюсь – значит я существую», – подумал он с таким удивлением, словно обстоятельства заставляли его принять какое-то нелепое и смехотворное допущение, которое, тем не менее, подтверждалось ходом событий. Услышав шум приближающегося поезда, он побежал прочь от Ларисы Витальевны и бросился на рельсы перед взвывшим локомотивом.

Поезд пошел над Горесмеховым, не задевая его – и этим заставлял усомниться в его реальности, несмотря на оглушительный грохот. Поезд был далеко не так страшен, как Лариса Витальевна. Горесмехов чувствовал себя спокойно и сохранял какую-то горькую уверенность в том, что состав никак ему не повредит. «Он проедет и бросит меня, – подумал Горесмехов. – А я останусь». Он жалел, что вагоны проносятся так быстро, хотелось их задержать, замедлить их ход; их широкие днища казались ему не представляющими угрозы. Напротив, они были чем-то вроде крыши над головой, которая на короткий срок укрывает от опасности – но которой очень скоро предстояло лишиться. Горесмехов понимал, что его попытка броситься под поезд была актом самозащиты – но было похоже, что она не поможет ему. «Я могу приподняться, чтобы меня зацепило – и тогда спасусь», – подумал он, но не сумел сделать над собой необходимого усилия и остался лежать пластом.

Поезд уехал, и Горесмехов почувствовал, что упустил свой шанс – теперь ему некуда было скрыться. Лариса Витальевна подошла к нему и склонилась над ним, практически сложившись вдвое, протягивая ему свою костлявую руку.

«Поезда нет, – подумал Горесмехов. – И моих друзей нет. Может быть, есть что-нибудь еще? Но если и да – я больше ничего не вижу. Я вижу только Ларису Витальевну». Женщина, стоявшая над ним, закрывала собой мир, вбирала в себя окружающее пространство, не оставляя ничего за пределами самой себя. Горесмехов чувствовал, что ему не за что больше ухватиться, для этого не было даже соломинки. Он тонул, как в болоте, растворялся и утрачивал собственную личность: «Меня больше нет. Я – Лариса Витальевна».