Проза

Сергея Шкуряя, бывшего одноклассника, я встретил неожиданно: мы с ним столкнулись лбами. Мы шли навстречу друг другу по пустой улице, и оба так задумались, что в упор не увидели один другого.

Я быстрее Шкуряя сообразил, что случилось; после столкновения он остановился, растерянно моргая, и, пока он очухивался, я узнал его и воскликнул: «Шкуряй!» Сергей сначала не понял моего возгласа. Он подумал, что подвергся нападению, и принял собственную фамилию за команду, которую я будто бы отдавал своим сообщникам. Готовясь защищаться, Сергей отступил на несколько шагов, сжал кулаки и с напряженным ожиданием посмотрел на меня.

«Ты меня не узнаешь?» – спросил я и назвал свое имя. Приглядевшись, он успокоился и подал мне руку. «У меня потемнело в глазах от удара, поэтому сначала и не понял. Необычно мы встретились. Зайдем ко мне?» – сказал Шкуряй. «А далеко идти?» – спросил я. «Нет, – ответил он. – Совсем не надо идти. Я живу прямо здесь». С этими словами Сергей обернулся и взялся за ручку двери, которая находилась за его спиной.

Здание, в которое пригласил меня Шкуряй, выглядело нежилым; оно было округлым, несколько утолщающимся сверху – и напоминало водонапорную башню или пожарную каланчу. Увидев мое удивление, Сергей объяснил, что, действительно, прежде здесь располагалась пожарная часть, однако после ее переезда здание из-за нехватки жилого фонда, перестроив, отдали под заселение. «Получается, если бы мы с тобой не столкнулись, ты прошел бы мимо собственного дома», – заметил я. «Да, я стал таким рассеянным, что вечно что-нибудь теряю или забываю, – ответил Шкуряй. – В этом смысле даже хорошо, что мы с тобой так врезались – иначе мне пришлось бы проделать лишний путь и потом возвращаться. Еще неизвестно, скоро ли я опомнился бы. Я думал о своем отце – я часто в последнее время думаю о нем». «А что с ним?» – спросил я. «Он повесился, – ответил Сергей. – Пойдем, выпьем чаю, и я тебе расскажу».

Шкуряй жил на последнем этаже своей башни, к его квартире нужно было подниматься по узкой и темной, туго закрученной винтовой лестнице. Пока мы шли по ней, я потерял ощущение времени; я все ждал, что за следующим поворотом путь закончится и будет дверь – но открывались только новые и новые витки спирали. Лестница была такой крутой, что я запыхался и хотел уже попросить Сергея сделать передышку, когда мы наконец прибыли.

Жилище Шкуряя занимало целый этаж круглой башни и было разделено на четыре сегмента. В одном из них находились прихожая и санузел, а в остальных – кухня и две комнаты. Странно было видеть в помещениях округлую часть стены; у меня почему-то создавалось впечатление, будто я нахожусь внутри банки или аквариума – а снаружи кто-то смотрит на меня.

Пока мы пили чай, я разглядывал Сергея, которого не видел больше семи лет – со времени выпуска из школы. Лицо его выглядело изможденным и несло следы преждевременной старости: вероятно, на Шкуряя тяжело повлияла смерть отца. Волосы его начали покрываться сединой непосредственно вокруг лица, и область седины показалась мне фронтом борьбы с медленно приближающейся смертью – борьбы, идущей в каждом человеческом теле и неизменно завершающейся поражением. Кожа на лице Сергея была как будто неравномерно распределена: на местах, где выступала кость, она туго натягивалась, а на прочих участках покрывалась большим количеством мелких морщинок. Казалось, будто кожу неудачно, не совсем правильно надели на голову, хотелось ее растянуть и поправить.

«Что же с твоим отцом? – спросил я, увидев, что Сергей снова уходит в себя и сам начинать разговор не собирается. – В чем была причина его смерти?». «А вот пойдем, я покажу и объясню», – сказал Шкуряй. Я с недоумением поднялся и отправился за ним.

Мы прошли в одну из комнат, посередине которой был подвешен длинный темный предмет, напоминающий гимнастический или тренировочный снаряд. «Ты стал заниматься боксом и тут отрабатываешь удары?» – спросил я. «Нет, – ответил Шкуряй. – Это могила моего отца, Серафима Иосифовича – гроб с его телом». «Но зачем вы его тут повесили?» – изумился я. «По его завещанию, – стал объяснять Сергей. – В некотором смысле, он и умер-то для того, чтобы быть похороненным именно таким образом, поэтому я не решился нарушать его волю. Он здесь повесился и завещал захоронить его тело точно в таком же положении, в каком оно находилось в последние моменты жизни. В соответствии с его волей, мы вынули его тело из петли только для обработки и бальзамирования. Затем его вернули обратно в петлю и надели на него гроб, который подвесили к потолку на цепях, просверлив сверху небольшую дыру для веревки. Ее можно видеть, вот она выходит. Для верности пустое пространство внутри гроба имеет в точности такую же форму, как тело отца, так что оно еще долго внутри сохранится в прежнем положении. Кроме того, рядом с его лицом оставлено стеклянное окошко – так что на него можно смотреть и разговаривать с ним. Если хочешь, можешь обойти вокруг гроба, взглянуть на отца и поздороваться».

Я отказался, сославшись на то, что побаиваюсь покойников, и спросил: «Зачем же устраивать такое странное представление из смерти?». «Это печальная история – которая началась много лет назад, так что в некоторой степени я уже был готов к ее финалу, – ответил Шкуряй. – Дело в том, что отец был буквально одержим идеей «момента смерти». Он высказывал мнение, что вся жизнь – это нечто эфемерное, условное, едва ли существующее, поскольку она проходит практически без следа, остается лишь в воспоминаниях, которые не имеют никакой реальной силы. Самым важным и фактически единственным реальным моментом в жизни человека он считал последнее ее мгновение, финал, момент смерти. Этот конечный результат, по мнению отца, – единственное, что по итогам всей жизни можно зафиксировать. Он постоянно всячески подчеркивал эту идею и с пеной у рта отстаивал ее.

Отец утверждал, что человек может сочинить себе любую биографию и так привыкнуть к ней, что она станет для него важнее и реальнее действительной – и, таким образом, совершенно неважно, что на самом деле происходило в прошлом. Подтверждая эту идею, он рассказывал про себя множество нелепых, диких, ни с чем не сообразных и противоречащих друг другу историй, периодически пропадал и снова возвращался, менял имена и фамилии. Дату его рождения я знаю – но не уверен, что она настоящая. Фактически, единственное, что я знаю достоверно – это дата и обстоятельства его смерти, и здесь ему удалось добиться своего: это подтверждает его идею о том, что только момент смерти реален. Помимо этого, я не уверен относительно него ни в чем: я не могу даже точно утверждать, что он – действительно мой отец». «Тяжело, должно быть, жить с таким человеком», – посочувствовал я. «Да, и вправду, уж и намучились мы с ним! – вздохнул Шкуряй. – И даже теперь, после смерти он не оставляет нас в покое. Самое странное, что многие поступки отца меня возмущали и злили до бешенства – но при этом я всегда, как будто даже против своей воли, любил его, и даже если на словах ругал и внутри чувствовал злость и почти ненависть – то на деле поддерживал. Вот и сейчас результат спектакля, который он всю жизнь разыгрывал, – его мертвое тело – находится в моих руках, и я мог бы похоронить его, как это принято обычно. Моя жена при этом точно бы вздохнула с облегчением, да и мне самому было бы жить гораздо проще – мы ведь с ней постоянно ссоримся из-за этого, она говорит, что не хочет жить в одной квартире с мертвецом, и мне самому жутковато так жить. И вот, я понимаю свою жену, в общем-то ее поддерживаю – но все равно делаю все так, как хотел отец. Я чувствую, что он для меня важнее, даже после смерти, что я не могу нарушить его волю и предать его. В некотором смысле, только теперь его существование обрело некоторую прочность и устойчивость, в том числе и для меня. Прежде он постоянно мог исчезнуть – и действительно часто и надолго исчезал, так что я очень скучал по нему, ждал его и не был уверен, что он вообще вернется; а когда он возвращался, то всякий раз менялся до неузнаваемости. То толстел, то худел, то обрастал по самые глаза густой бородой, то являлся с головой, голой, как яйцо... Он отказывался от меня, не разговаривал со мной – а иногда, возвращаясь, еще и бил... Чего только не было! Я никогда не знал, чего от него ждать, не знал, не исчезнет ли он на следующий день навсегда – и только теперь могу быть в нем уверен. И вот сколько я об этом ни думаю – выходит, что отец был прав: вся жизнь его была чем-то зыбким и эфемерным, и только смерть стала фундаментом для надежного существования».

«Наверное, поведению твоего отца есть оправдания, – заметил я. – Ведь он вел себя так не со зла». «Да, он даже много раз просил у меня прощения, – ответил Шкуряй. – И говорил, что для него главное – момент смерти, все остальное несущественно, и он ничего не может с этим сделать. Он и меня пытался «заразить» своей идеей и подробно разъяснял мне ее. На словах я с ним не соглашался, но не уверен, что в действительности сумел освободиться от его влияния. Да что там – нет, я не сумел». «Что именно он говорил?» – спросил я. «Он сравнивал жизнь человека с воздухом, с чем-то пустым, и говорил, что значение могут иметь только вещественные результаты человеческой деятельности – он называл их гвоздями, которые можно вбивать в доску мироздания. Правда, идя дальше, отец заявлял, что и их значение – иллюзия. Ты можешь, например, спроектировать или построить дом, написать книгу, родить ребенка – и таким образом получить результат своей деятельности, повлиять на ход событий в окружающей жизни, хотя бы принести кому-то пользу. Но суть-то дела в том, что и этот дом, и книга, ребенок уже будут существовать самостоятельно, отдельно от тебя, уже не будут иметь с тобой непосредственной связи. И даже более того: ты сам нынешний стремительно теряешь связь с собой прошлым. Ты, существующий в конкретный момент – каждый миг умираешь и снова рождаешься. От тебя прежнего остается лишь короткий и эфемерный шлейф воспоминаний, который быстро растворяется и тает. От подавляющего большинства прожитых дней в этих воспоминаниях не остается вообще ничего – и ты можешь домысливать себе любое прошлое, нисколько не беспокоясь о том, что происходило с тобой на самом деле, а что нет. Прошлое непрерывно уничтожается, отмирает, будущее есть только в перспективе – и, таким образом, вся жизнь человека заключается лишь в настоящем, в исчезающе малом мгновении, которое невозможно уловить и зафиксировать. Выходит, что фактически человек вообще не существует – по крайней мере, в нашей системе чувств, поскольку она не позволяет выделить одного момента, который можно было бы назвать словом «сейчас». Зафиксировать, как считал мой отец, можно только финал, момент смерти – и, следовательно, во всей человеческой жизни только он реален.

Надо сказать, что отец положил много сил для утверждения и иллюстрации своей идеи – в сущности, он выстроил в соответствии с ней всю свою жизнь. И вышло так, что я был основным свидетелем его действий; правда, он часто отсутствовал, и вполне возможно, что в эти периоды за ним наблюдали другие – но достоверно мне об этом ничего не известно. Я знаю только, что моя мать не выдержала выходок отца и ушла, когда мне было лет десять, причем хотела забрать меня с собой – но я уперся намертво и остался с отцом. Он был этому рад и сумел буквально отбить меня у матери – я думал, что из привязанности ко мне, но потом понял, что я просто был нужен ему как исполнитель его воли, продолжатель его дела. Свое представление об эфемерности жизни он всячески старался привить и мне. Так, в очередной раз меняя имя и фамилию, он предлагал это делать и мне, причем мог придумать для меня не такую фамилию, как у него. Я хотел во всем за ним следовать, и случалось, что он намеренно скрывал от меня свою новою фамилию, чтобы я не мог взять такую же. Надо сказать, что и в этом вопросе стабильность пришла только с его смертью: теперь-то никто не может помешать мне носить такую же фамилию, как у него. Отец под конец сменил ее на сокращенную от словосочетания «момент смерти» – Мосмер, и я теперь юридически ношу такую же фамилию. Я уже привык к этому, и в том числе поэтому я не сразу понял, что ты обращаешься ко мне, когда ты стал звать меня по-старому.

Кроме того, как я уже упоминал, отец сочинял множество небылиц про себя, про мою мать и про меня самого. То он рассказывал, что он родом из Каракалпакстана, то – из Закарпатья, то утверждал, что воспитывался в детстве у приемных родителей в Канаде, а затем учился в Казанском университете. Надо сказать, что отец был замечательным выдумщиком, насыщал свои рассказы запоминающимися деталями и при желании мог увязать друг с другом самые нелепые и несообразные истории; однако зачастую он не хотел этого делать, подчеркивая, что прошлое просто не имеет значения, поскольку оно отмерло, его не существует. Неоднократно он подсовывал мне фотокарточки каких-то посторонних людей, утверждая, что на них запечатлен он или кто-то из его бывших друзей и знакомых – и про многие снимки я так и не знаю, имеют ли они отношение к нему или нет. Относительно меня он заявлял, что сам не знает, является ли он в действительности моим отцом или нет, поскольку у матери «было много увлечений», за которыми он не давал себе труда следить. Про мать он при этом заявлял, что «подобрал ее на улице», и что она в свое время не сама ушла от нас, а он выгнал ее; впрочем, это была только одна из версий произошедшего. Как-то раз он заявил про всю нашу семью, что он, моя мать и я – просто люди, жившие некоторое время под одной крышей, а по сути ничто нас не связывает: поскольку это дело прошлое, то те старые отношения теперь не важны. В целом, во всех его россказнях постоянным было только одно – тема момента смерти и отрицание какого-либо значения событий в прошедшем.

Отношение отца ко мне тоже постоянно изменялось. Подчас он говорил, что вообще толком не знает, кто я такой, откуда я взялся и как меня зовут, а несколько раз даже весьма талантливо разыгрывал, что вообще не знаком со мной, и принимался донимать меня расспросами о том, кто я такой. Сколько я ни пытался в таких случаях вывести его из терпения и заставить бросить это нелепую роль неузнавания – мне не удавалось, и заканчивалось это всякий раз моими слезами обиды, на которые он смотрел с тщательно разыгранным недоумением. В других случаях он начинал называть меня каким-то неожиданным именем, которого я никогда прежде не слышал, заявлял, что я – его племянник, или сын его умершего друга, либо его младший брат. Как-то раз он стал утверждать, напротив, что он – мой племянник, а я – его дядя, и заверял меня, что разница в возрасте тут не играет роли и что такие случаи тоже бывают.

Случалось, что отец делал вид, будто мы с ним недавно поссорились, начинал бить меня, заявляя, что я-то знаю, за что он меня бьет, только виду подать не хочу; бывало даже, что он начинал швырять в меня обувью, посудой, кидал стулья. В других случаях он вовсе переставал со мной разговаривать, и я не мог добиться от него ни слова до тех пор, пока он сам не соблаговолит нарушить молчание. Бывало, впрочем, что он вдруг начинал проявлять заботу обо мне – но такое настроение у него совершенно неожиданно заканчивалось. Помню, например, как мы с ним однажды пошли в «Детский мир» и он набрал для меня игрушек, сказав, что я могу выбрать все, что захочу – но пока мы стояли в очереди на кассу, внезапно убежал, не заплатив. Убегать и бросать меня он вообще любил: делал так на прогулках, выскакивал перед закрытием дверей из метро – и всякий раз я не знал, когда я увижу его снова и увижу ли вообще.

В дальнейшем, когда я вырос и стал сильнее, а он с возрастом стал делаться слабее, мне удавалось ограничивать его озорство и заставить его вести себя более или менее прилично, во всяком случае, с моей женой; однако я знаю, что эти случаи жесточайше его задевали – а освободиться от его влияния мне все равно так и не удалось.

Возможно, именно после этих случаев – по крайней мере, тут есть хронологическое совпадение – он начал говорить о своем повешении. Это продолжалось, наверное, пару лет, и все это время отец тщательно готовил меня к этому событию, доказывая, что это нечто естественное и необходимое и призывая меня отнестись к его решению спокойно. Прежде ему всегда было наплевать на меня, я был для него чем-то вроде подопытного кролика – но тут я впервые увидел, как отец заискивал и даже унижался передо мной. Еще бы, ведь от меня зависело исполнение его замысла, ему не на кого больше было положиться! Я мог все испортить – и хотел это сделать. Еще при жизни отца я чувствовал злорадство, раз за разом повторяя ему, что ни в коем случае не собираюсь следовать его плану и похороню его в земле, как это принято у всех. Я его так замучил этим, что он даже запил под конец. И поделом ему! Он сильно мне задолжал за все издевательства, которым подвергал меня. Правда, в конечном счете выиграл все-таки он. Он знал, на что шел, знал, что я не смогу выйти из-под его влияния... У меня и сейчас руки чешутся взять и выбросить этот проклятый гроб – но я не могу, не могу!...»

«Но в чем все-таки смысл этого повешения?» – спросил я. «Это была реализация его идеи, фиксация момента смерти, – объяснил Шкуряй. – Отец всегда возмущался принятой процедурой похорон и считал ее как бы «окончательным убийством» человека. Ведь эта церемония практически не зависит от того, при каких обстоятельствах, когда и где именно человек умер; в любом случае его тело укладывается горизонтально прямо и так зарывается в землю. Таким образом, сам момент смерти, который отец считал единственным реальным итогом всей жизни, не просто не учитывается – но и сразу же уничтожается, предается забвению. В противоположность этому, отец хотел, чтобы его собственная смерть была как можно более тщательно запечатлена, чтобы его сохранили именно в том виде, в котором он прожил свое последнее мгновение и перешел границу между смертью и жизнью. Он решил превратить свое тело и свои похороны в некое произведение искусства и таким образом обратить внимание на идею момента смерти. В результате, хотя я и полностью исполнил его волю, я продолжаю испытывать некое чувство вины перед ним: ведь я даже не знаю, что теперь делать с этим гробом. Мне хочется избавиться от него – он висит тут, отравляет нам жизнь – а толку от этого все равно никакого. Никто не знает, что мой отец умер и похоронен именно так. Знаем об этом только мы с женой, но нам это не нужно, нам обоим все осточертело, превратилось для нас в пытку. Я так ясно все это осознаю – но у меня рука не поднимается избавиться от мертвеца! Я даже чувствую, что если бы кто-то пришел и попытался забрать его отсюда – я бы стал защищать гроб и мог бы даже убить такого незваного помощника. Для меня в этом есть мучительное внутреннее противоречие – но чем дальше, тем больше весы склоняются на сторону отца.

А видел бы ты, как тщательно отец готовился к своей смерти и последующей ее «фиксации»! Он нам все нервы вымотал, все уши прожужжал! Заранее разузнал все насчет бальзамирования, отложил деньги на все процедуры, написал завещание, где очень тщательно, буквально до сантиметра расписал, как именно должно быть расположено его тело и как его нужно будет зафиксировать в гробу! Мы не знали только времени, когда собирается повеситься. Если бы это произошло на моих глазах, я бы, конечно, остановил бы его. Но не мог же я круглосуточно дежурить тут и следить за ним! В итоге ему удалось меня перехитрить: он в очередной раз пропал, а потом выбрал время, когда меня с женой не было дома, вернулся в квартиру и выполнил задуманное. Я вечером прихожу – а он тут висит!..

Впрочем, он провел со мной столько разъяснительных бесед, что достиг своей цели – я не воспринимал это как горе. Он в последнее время нарочно стал вспоминать все обиды, которые мне наносил, все издевательства, которым подвергал меня, доказывая, что с ним мертвым мне будет жить лучше, чем с живым. Кроме того, он буквально указывал, что во время жизни в любое время может уйти, так что я больше его не увижу и фактически утрачу его навсегда – а тут, наоборот, он останется со мной и никуда больше не уйдет! Он говорил, что будет в моей власти, будет принадлежать мне – лишь бы я сделал все, как он задумал! И столько раз повторял свою привычную песню, что вся жизнь – фикция, что неизвестно вообще, кто он для меня, может быть – просто посторонний человек, даже и хуже постороннего, неизвестно, как он жил, что делал, был ли он вообще, повторял, что я ничего о нем не знаю и не имею никаких оснований относиться к нему, как к отцу – и действительно ведь так и было! И говорил, что весь этот хаос только со смертью сменится порядком! Отец заявлял, что при жизни он и человеком-то толком не был – а после смерти, может быть, наконец станет. Он утверждал, что будет живее всех живых, поскольку для остальных людей единственный реальный момент их существования – момент смерти – стирается, уничтожается, и только в его случае этот момент будет закреплен, из собственно момента сделается чем-то продолжительным и постоянным. Ох и замучил же он меня! И какие сцены устраивал! Рыдал, на коленях меня умолял, чтобы я выполнил его план – говорил, что заранее проклинает меня на тот случай, если я этого не сделаю, что я буду в этом случае гореть в аду. Он десятки и сотни раз заставлял меня клясться и обещать, что я исполню план – и добился-таки своего. Но ссоры и скандалы с женой у меня теперь не прекращаются, и я чувствую, что добром это все на закончится...»

«Наверное, в конце концов можно просто запереть эту комнату и стараться спокойно жить, не вспоминая про нее, – предложил решение я. – Тогда и воля твоего отца будет выполнена, и мешать вам он не будет». «Не все так просто, – вздохнул Шкуряй. – Дело в том, что моя жена беременна, у нас скоро родится сын, и по-хорошему нам нужно будет все пространство квартиры. Получается, что мертвец занимает нашу жилплощадь – именно на это мне постоянно указывает жена. Кроме того, она не хочет, чтобы ребенок рос в одном доме с покойником. Умом-то я понимаю, что она права, что отец нам мешает – но, парадоксальным образом, чем дальше, тем больше чувствую, что ее слова возмущают меня. Ведь она хочет разлучить меня с отцом! И, как назло – именно теперь, когда у меня есть возможность постоянно жить с ним, чего раньше никогда не было!» «Мне кажется, в этой истории все-таки должен возобладать здравый смысл, – сказал я. – Когда речь идет о выборе между мертвыми и живыми, лучше выбирать живых». «Ну, еще неизвестно, как из нас жив в большей степени... – задумчиво пробормотал Шкуряй. – Беда тут в том, что я слишком глубоко ощущаю правоту отца, его взгляд на жизнь как-то въелся в меня, и у меня уже не получается жить собственной жизнью, не учитывая его взглядов. Я чувствую, что именно теперь, после смерти отца, как бы стал смотреть на все его глазами – и наконец понял, зачем он прожил свою жизнь именно так и в чем заключалась суть его идеи. Все происходящее вокруг меня представляется мне эфемерным, постоянно тающим и ускользающим, и все мысли постоянно крутятся вокруг отца, который и вправду сделался как будто более реальным, чем прежде. Мне иногда начинает казаться, что только он существует, а все остальное – какой-то клубящийся туман... Что бы я ни делал и с кем бы ни разговаривал – за всем стоит его образ, все я воспринимаю в свете его взглядов, за всем чувствуется его влияние. На этом фоне жена с ее воплями и истериками подчас начинает казаться каким-то навязчивым видением, от которого хочется просто отмахнуться, избавиться. Она мешает мне быть с отцом, мешает сосредоточиться на самом важном.

Надо сказать, что сейчас, после смерти отца, я стал задумываться и о своем собственном моменте смерти. Я понял, убедился на себе, что идеи отца действительно работают – и хочу, чтобы момент моей смерти также не был стерт, чтобы он сохранился. Правда, тут мне некуда торопиться и еще есть о чем поразмышлять, но главное – чем дальше, тем больше я убеждаюсь в том, что происходящее со мной не имеет никакого значения. Пусть себе жена бесится! Отец был прав: только момент смерти важен! Хорошо, что он мне это растолковал».

С этими словами Сергей одобрительно похлопал по крышке гроба Серафима Иосифовича. Мне стало не по себе от рассуждений Шкуряя. Судя по всему, смерть отца стала для него травмой, которую он до сих пор не мог пережить и мучительно пытался осмыслить. Я сочувствовал ему – но жутковато было слушать его разглагольствования и смотреть на подвешенный гроб – и я решил, что мне пора откланяться.

Мимо башни Шкуряя проходил один из постоянных маршрутов моих прогулок, и примерно через месяц я в том же районе вновь встретил Сергея. Он, как и прежде, был погружен в себя и не обратил на меня внимания. Я думал уже пройти мимо, но Шкуряй, сам того не замечая, двигался прямо на меня; мне пришлось окликнуть его, чтобы избежать еще одного столкновения.

«А, это ты! – сказал Сергей, пристально посмотрев на меня. – Какой у тебя вид – прямо-таки цветущий! А от меня на днях ушла жена». «Верни ее, – посоветовал я. – Лучше жить с живыми людьми, чем с покойником». «Я подумаю, – сказал Шкуряй. – Честно говоря, для меня даже некоторое облегчение, что наши с ней ссоры закончились. Я чувствую, что не выдержу этого больше. Поэтому пока что я решил пожить вдвоем с отцом. Я бы все и оставил так – но чувствую, что рано или поздно придется мириться с женой и поддерживать связь с ней, чтобы у меня была возможность общаться с сыном. Кто-то ведь должен будет позаботиться о том, чтобы сохранить момент моей смерти».