Проза

 

 

 

Простые обстоятельства жизни, структуры повседневности – какую власть имели они над вечно юной душой играющего великана? Над головой – полярное сияние, под ногами – навек заснувшие острова. Под руками – далёкие и близкие царства, там жители меняют лобстеров на стеклянные бусы, шкурки белок – на свинцовые пули и чёрный порох. Пётр Логвинов разговаривал с солнцем: «Нам не дано искусство удержать, тебе – комету, мне – эту женщину».

 

Он менял дни и ночи на беседу двух мужчин, на трубочный табак и доброе вино. Говорил:

 

– Вот двор, в углу ржавеет «Виллис» 1943 года, на его капоте 61-й раз сохнут лепестки цветущей яблони. Эта улица, она не менялась никогда, я её другой не помню. Кружится голова от силы Кариолиса, я должен идти на север к земной оси, я свечусь радиоактивной тенью на экранах приборов, нарушаю работу радиотелескопов, изменяю траекторию небесных тел.

 

И дочь. В ней повторение, которое всё повторяется до тех пор, пока не поймёшь, что так и надо, так и должно быть. Учишься ходить. Учишься говорить:

 

«Дочь моя поёт песни,

Повторяя поворот Пресни,

Обращая каждый шаг в «рихмы».

Мы смеёмся, дескать, как их мы?!» 

 

Продавщица в магазинчике на углу Предтеченского просыпается и оттаивает от одного Петиного появления. Насыпает в бумажный пакет чёрного чая, мелет бразильский кофе.

 

На открытом окне парусом вздымается тюлевая занавеска. У Иоанна Предтечи звонят, на работу в банк идти сегодня не надо.

Все ещё спят.

 

Пётр ткнул пальцем в клавиатуру компьютера на столе и стал смотреть, что написал вчера.

 

 

 

 

Рукавицы по-детсадовски болтались на хлястике от бабушкиного халата в зеленый цветочек. Он был сложен вдвое и аккуратно пробит короткими и медленными очередями машинки «Зингер». Перед глазами мелькнули комиссары в пыльных шлемах и исчезли, оставив за собой легкое облачко искристой снежной пыли.

 

Рукавицы и свитер, а также шапочку с помпоном и козырьком, которая легким движением руки превращалась в уютный глухой домик-скворечник с отверстием для глаз, и много-много разного обмундирования Энчо получал под расписку у деловитых кладовщиков института Арктики и Антарктики на Фонтанке.

 

Там была куртка с киплинговским именем Каэ и очарование души  «унтята» – меховые носки, одна пара досталась бабушке, одна – сестренке. Унтята не к лицу настоящему мужчине, мужчине больше к лицу портянки. Портянки прилагались. К кирзовым сапогам и валенкам.

 

Мужчины переодевались на ходу, и в течение пары часов пестрая и разухабистая мужская толпень превратилась в похрустывающий коричневый и блестящий монолит из кожаных курток поверх водолазных свитеров. Кожаные куртки на мужчинах стояли колом, как плащ-палатки на февральских невских рыбаках. Выделялась пара бывалых – они пришли в своих боевых и испытанных, пропитанных касторкой и нежных как лайка кожаных одеяниях и деловито обсуждали, как они распорядятся новыми.

 

– Не слишком-то романтично, – подумал Энчо и пнул ботинком огромный, туго набитый, полосатый сине-белый мешок с климатической одеждой. Кавалькада двинулась к гостинице «Советская». Идти было далеко и неудобно. В просторном холле гостиницы обессилившие будущие полярнички побросали мешки на гладкие плиты пола и потянули их волоком. В зеркалах лифтов они присматривались к себе. Делали суровые лица. 

 

Через час Энчо совершит свою первую (и, кстати, последнюю) акцию протеста против существующего строя – заснет на лекции политработника, посвященной поведению советского человека за границей, заснет в самом сердце колыбели революции – в Смольном. Выпавшая из рук Энчо шариковая ручка оскорбит тишину, как выстрел Авроры.

 

 

– Ну вот и все, – прикинет Энчо, – сейчас все обратно сдавать придется.

 

                          ***

 

             Если спросят меня: ну а кто Вы, чего Вы хотите,

             Я не стану держать эти данные в строгом секрете.

             Я хотела бы просто одна покурить в кабинете,

             Как мой папа курил за рабочим столом в Антарктиде…

 

                                              (Анна Логвинова)

 

 

 

Энчо чуть что – сматывался далеко и быстро, и, как Гамлет, был особенно безумен при норд-весте. Побег из очередного тупика приводил к попаданию в тупик другой, иногда это было утомительно, иногда вполне то, что надо.

 

Как-то раз в одном из самых длительных своих странствий шел Энчо по берегу моря Росса (это был берег моря с другим названием, но Энчо нравилось именно такое). Он решил отметить созерцанием инопланетного пейзажа утро дня своего рождения. Энчо шел, лежа спиной на устойчивом юго-восточном ветре, упираясь каблуками сапог в полированную пластмассу наста со столбиками чьих-то вчерашних следов. На ветру подвывала торчащая из снега ржавая двухсотлитровая бочка. Под ней трепыхались черные завязочки меховой шапки с кожаным верхом.

 

– То-то Витек обрадуется, – Энчо прочитал подшитую к подкладке метку «Егоров Виктор». 

 

С Витька вчера вечером сдуло на только шапку, но и валенок с портянкой. Хорошо, рядом с домом приемной радиостанции. Вернее, на доме. 

 

Энчо с Витьком пошли отправлять телеграммы на родину. Энчо – поздравлять родных и близких со своим днем рождения, Витек – за компанию.

 

Триста метров шли минут двадцать в позе конькобежцев, закрывая морду лица «телевизорами» – согнутыми кусками оргстекла на деревянных ручках. Энчо держался позади Витька, того в валенках сносило чаще, чем Энчо, который давно понял преимущества кирзачей перед валенками в плане коэффициента сцепления. 

 

Сначала мимо мелькнула Витькина шапка. А когда Витек все же дополз до свай домика и дотянулся до леера вдоль лестницы наверх, тут закон Бернулли проявил себя в полной мере. Ноги Витька оторвались от земли, и он заполоскался на вырвавшемся из-под дома озверевшем воздушном потоке маленькой темно-синей куклой. Его валенка Энчо не заметил, увидел только прощальное движение крыл серой войлочной Витькиной портянки.

 

Затолкав шапку за пазуху, Энчо продолжил путь к морю, споткнулся обо что-то, глянул и обомлел: на расстоянии вытянутой руки медленно поднялась усатая тюленья морда с невыразимо грустными и обиженными глазами. Тюлень поскребся ластой для обретения устойчивой позы, еще раз укоризненно глянул Энчо в глаза, уронил голову наземь, шевельнув свободной ластой:     – Идите, юноша, идите.

 

Вспомнился другой берег, другие времена, мерный и мощный накат океана, йодистый запах водорослей и по цепочке:

 

«Невежливей самых невежливых,

Грубее самых грубых

Под ладонью моей губы,

Как упругие самки на лежбище».

 

В краях, где корабли и самолеты появляются раз в год по обещанию, невозможно что-то пойти и исправить. Нельзя набрать номер телефона, нельзя прыгнуть в поезд, нельзя попросить прощения, дорваться до упругих соленых губ – можно только ждать. Ждать, думать, понимать, ужасаться понятому – и снова ждать.

 

Разве жизнь – случайный сгусток

злых ответов, злых вопросов?

Отчего, скажи, так грустно?

– Замерзает море Росса.

 

Будто я – судьбы невольник,

а надсмотрщик смотрит косо,

Отчего, скажи, так больно?

– Замерзает море Росса.

 

Ветер дней свистит и душит,

будто жизнь – прыжок с откоса.

Слышишь ветер? Слушай, слушай:

замерзает море Росса.

 

Если ночью случался штиль, Энчо, прихватив карту звездного неба и фонарик, забирался на крышу своего дома и путешествовал по созвездиям. Когда штиля не было, его спальный вагончик, мелькая желтыми окнами и железными сваями в узких промежутках между жесткими и хлесткими, сорванными стоковым ветром парусами снега, сам летел на юго-восток. С ним было легко встретиться, если Энчо шел навстречу с купола, и трудно было догнать дрожащий от натуги вагончик, если приходилось возвращаться, поднимаясь с северо-запада.

 

Серийный убийца антарктических просторов «сток» – стоковый ветер. Накапливаясь в центре материка ледяной воздух скатывался вниз и на побережьях достигал скорости БМВ на хайвэе. С этой же скоростью летел еще не утрамбованный стоком снег, летели мелкие льдинки и камешки. Сток срывал доски Вильда с мачт метеостанций, заставлял сбиваться с пути вездеходы, не давал самолетам найти узкие полоски ледовых аэродромов. Полярники чинили мачты, искали и не находили вездеходы, останки экипажей самолетов хоронили на мысе Гранат.

 

Небо над Антарктидой было грандиозно. Юпитер по утрам висел в голубо-розовом рассвете тяжелым золотым шариком. Ночью же Энчо не мог отвести глаз от Канопуса – его чистое молодое зеленое свечение напоминало Энчо глаза Итаки. «Корабль Арго» плыл в черных волнах неба над голубой скатертью льдов с разбросанным по ней колотым сахаром айсбергов. Скатерть эта простиралась на север, запад и восток, и взгляд не упирался в линию горизонта, он терялся в ней. Под кормой у Арго крупным изумрудом сверкал Канопус. Орион шел по небу на голове, и давно любимая Энчо звезда «Ибт-аль-Джауза» – Бетельгейзе – «Правое плечо великана» – скорее приходилась Ориону на левую пятку. Неудивительно, если вспомнить, что и Энчо с Итакой прогуливались по земному шарику под очень тупым углом друг к другу. Бело-голубым пламенем полыхал Сириус, и рукой было подать до Альфы Центавра. Каменная глыба Луны нисколько не мешала свету звезд. В лунные ночи айсберги отбрасывали на замерзшее море Росса темно-синие тени. Летом, когда море Росса вскрывалось, ветер поднимал снег с вершин айсбергов, и наждачная поверхность моря дымилась тысячами дымов над белыми плавучими печами.

 

Южный Крест не оправдал ожиданий Энчо. Маленький воздушный змей легендарного созвездия показался ему слишком легковесной конструкцией. Иногда Энчо зазывал с собой на крышу Витьку Егорова. Тот начинал нервничать, не находя соответствия между картой и рисунком неба, подолгу шарил лучом фонарика в черной бездне над их головами, и до конца зимовки упорно называл Процион Порционом, приговаривая: а не пойти ли нам, мой маленький толстокожий Энчо, в столовую?

 

Витька приходился Энчо под правую вытачку, а толстокожими он звал всех, кто не хотел помогать ему печатать ночами фотографии на благо всей станции. Энчо не нравилось быть толстокожим, но зато нравилось по ночам сладко спать и улыбаться снежинкам, залетающим сквозь вентиляционное отверстие на свежевыбритую Энчину голову. Лысый, с жиденькой бороденкой, Энчо стал похож на басмача, да и не он один, половина мужского населения станции придерживалась этого стиля, а женское население на станции отсутствовало. Отсутствовало, если не считать бесчисленных, годами оседавших на станции фотографий обнаженных и, судя по всему, темпераментных красавиц форматов от 3х4 до постеров во всю натуральную величину. Сингапурские и таиландские девушки заставляли резвее биться ранимые и одинокие сердца полярников и украшали почти все жилые комнаты. Их не было разве что в кают-компании и в комнате замполита. Когда замполит съехал в другой домик, соседи бросились расхищать мебель из его холостяцкой обители, и на внутренней стенке шкафа Энчо узрел фотографию очень милой голенькой девочки европейской наружности, она прожила взаперти полгода в шкафу замполита и не скрывала своего негодования по этому поводу. Замполит прятал свою подружку от чужих глаз, а при переселении забыл про нее, а если и вспомнил, то постеснялся отправиться на ее поиски. Энчо пожалел девушку и прикнопил в своей комнате над входом, но через некоторое время он углядел в глазах Итаки (её фото висело у Энчо над койкой) некоторый протест по поводу присутствия посторонних на ее территории, и уступил замполитовскую наложницу тайно влюбленному в нее соседу.

     Благодаря моде полярничков на бороды и бритые черепа, столовая в кают-компании во время трапез напоминала класс по обучению басмаческих элементов уставу благородных девиц.

-Саид, ты чего здесь?

-Стреляли…

Стреляли на станции в основном по средам. Ступени от метеоракет пробивали во льду круглые дыры, по весне через них выбирались подышать воздухом серые окровавленные тюлени. Обхваты их туш соотносились с диаметром пробитых лунок, как куриное яйцо – с пивным горлышком. Тюлени, пытаясь вырваться на волю, обдирали об острый лед свои бока и подмышки.

 

Еще Энчо запомнил звезду Мурзим. Много позже он узнал, что название звезды происходит от арабского Al`Murzim – «Вестник» или «Привязь», и что своим восходом звезда оповещает о скором появлении Сириуса. Исчезновения и появления Мурзим на скалистом краю полярной ночи напоминали Энчо исчезновения и появления Итаки на его, Энчином, горизонте. Он встретится с ней и расстанется с ней.

 

Звезда Мурзим заходит за гору.

За декорациями льдов

как будто тайный зреет заговор

среди озлобленных ветров.

Снега исходят равнодушием.

Скудеет память, но теперь

душа нашла себе отдушину

в неотвратимости потерь.

И, чем бы там ветра не тешились,

их тяжесть на спину взвалив,

душа опять живет депешами,

казалось, конченой любви.

Звезда исчезнет неминуемо –

но не навеки, и с утра

взойдет, как символ предсказуемых,

но неминуемых утрат.

 

Энчо выдернул три листка с копирками между ними из пишущей машинки. Отодвинул каретку влево, сложил вместе еще три листочка. Вставил в машинку, подкрутил верхний край под ленту. Достал из кармана кости, бросил на стол рядом с машинкой. Кости докатились до подставки под паяльником. Четыре и два. Четвертое февраля. День Солнца на Диксоне. День Энчо и Итаки. Никуда не денешься.

 

Попробуем еще:

 

Приводить себя в чувство,

биться рыбой об лед –

это тоже искусство –

и не каждый поймет,

для чего это нужно,

и кому в этом прок –

чтобы сердце утюжил

разгулявшийся сток.

Сток разгладит все складки,

все сомнения съест.

И на старых повадках

звездный выложит Крест.

Слабость властью законной

сток изгонит и вспять

будет зло и бессонно

книгу ночи листать.

Оттого-то, как средство

сердца выверить звук,

нами избрано бегство

в край морозов и вьюг.

И, познав за пределом

расстояний и чувств

и душою и телом

к жизни дьявольский вкус,

мы сердца, не случайно

встречи миг изловив,

напоим изначальным

ощущеньем любви.