Проза

 

(Отрывок из романа «София. В поисках мудрости и любви»).

 

 

Ранним утром, когда лазоревое небо стало растворяться в нежно-лавандовых разводах, а над грядой сероватых халце-доновых гор, напоминающих погруженную в море конскую гриву, блеснула оранжевая полоска солнечного диска, Джанапутра вышел из покоев на высокий балкон, окаймленный затейливыми балюстрадами, многоуровневыми арками, козырьками, статуэтками крылатых апсар, словно это был не балкон, а пролетающая над городом колесница Арджуны. Внизу виднелись каменные шатры золотых башенок дворца Раджхаттов, где-то за ними вздымались яркие кисточки пальм, рассаженные рядами на ровных зеленеющих газонах. Ниже располагались храмы внутреннего города, утопающие в роскоши виллы знатных горожан, а там, за крепостной стеной, почти до самого побе-режья тянулись тенистые улочки Нагара-синха, залитые розоватой дымкой восхода.

Царь Джанапутра стоял со спокойным, открытым лицом и наблюдал за кораллово-красными облаками, струившимися над шаф-рановой фатой утренней зари. Вместо из-ношенных лохмотьев на нем сверкала рас-шитая золотом и бирюзой царская курта, волосы были скрыты под белоснежной чалмой, скрепленной жемчужной брошью. Он преоб-разился за одну ночь и внешне, и внутренне — ему предстояло побывать на острове, откуда никто не возвращался, ни герои древности, ни великие полководцы, ни могущественные цари, мечтавшие во что бы то ни стало присоединить его к своим владениям. Вспоминая мрачные легенды об острове, Джанапутра ожидал медитирующего Пурусинха, тело которого зависло в йоги-ческой осанне над балконом, а душа пре-бывала в иных мирах.

Если первопредок ягуаров в действи-тельности был всего лишь спящим человеком, как об этом сказал сам Пурусинх, то, пока Джанапутра спал, он мог проснуться и снова оказаться в мире людей. Тогда душа того человека — по имени Йуджин, кажется — могла никогда больше не вернуться в тело седовласого ягуара, не подававшее теперь никаких признаков жизни. Тот человек, как ни в чем не бывало, мог проснуться и заняться обычными делами, ничего не запомнив из сновидения, которое снилось ему только что. Ведь Джанапутра точно так же ничего не запомнил из своего сна, хотя этой ночью ему приснилось нечто необычай-ное, к чему он никак не мог подобрать слов.

Но вот глаза Пурусинха задвигались под веками, его живот стал втягиваться, производя дыхательные упражнения, после которых тело ягуара перестало парить. Царь Джанапутра, обрадованный его пробуждением или, точнее, не-пробуждением, поприветствовал первопредка поклоном.

— Мои поклоны тебе, прославленный вождь Пурусинх, — произнес Джанапутра.

— И ты будь в здравии, царь Джанапутра! — отвечал Пурусинх, открывая глаза, горевшие янтарным блеском. — Что-то под-сказывает мне, что ты не передумал посе-тить Аирват-двипу.

— Если остров настолько смертоносен, как об этом говорят, нам потребуется оружие, чтобы сражаться. Быть может, следует снарядить целый корабль с лучшими воинами, — предложил царь Джанапутра.

— Нам бы мог пригодиться нефритовый лук, но кентавр Фридонисиус унес его с собой, когда проходил через врата Майя-тустры. Лучшие воины нам бы тоже не по-мешали, но сколько же дней будет плыть корабль до острова? — полюбопытствовал Пурусинх.

— Полтора месяца, может, месяц при попутном ветре.

— Полтора месяца… — вздохнул Пурусинх. — Должен тебе признаться, сил моих недостаточно, чтобы так долго поддерживать жизнь в этом теле, я уже был пару раз на волосок от пробуждения, и я знаю, что чары этого сна скоро покинут меня окончательно. Нам нужно торопиться, поэтому мы от-правляемся налегке.

Поднявшись, ягуар подошел к мраморным перилам балкона, за которыми лежал ут-ренний Нагарасинх. Он не был уверен в том, что сумеет преодолеть расстояние до острова, перемещаясь прыжками по воздуху с царем Джанапутрой. Особенно, если учесть, что он мог пробудиться, находясь прямо над поверхностью океана. В сновидениях вообще было бессмысленно что-либо планировать, в них нельзя быть уверенным даже в простых мелочах. Однако ягуар нисколько не сомневался, что это затруднение разрешится, стоит только сделать первый шаг или, точнее, прыжок в неизведанное.

— Дай мне твою руку, царь Джанапутра! — произнес Пурусинх, поднявшись на резные балюстрады. — Впереди нас ждет то, чего нельзя миновать, так давай проживем этот день не напрасно.

Они встали на самый край балкона, Пу-русинх нащупал одной ногой восходящую от земли волну и упал на нее, совершая вместе с астральным двойником затяжной прыжок. Они пролетели над цветущим парком, после чего ягуар вновь оттолкнулся от упругих потоков сиддхической энергии, и они взмыли над внутренним городом, разглядывая древние храмы Нагарасинха, изысканные дома, ротонды, площади, на которых суетились обитатели города. Царь Джанапутра разглядывал с высоты участников недавнего карнавала. Они вели себя довольно странно — некоторые дамы выбегали на улицу нагишом, а кто-то впопыхах натягивал на себя одежду.

— Что-то не так! — крикнул в ухо ягуару Джанапутра. — Они чем-то напуганы!

Приземлившись неподалеку от ворот внутреннего города, Пурусинх тоже заметил, что вокруг творилось что-то неладное. Праздные гуляки бежали прочь от игорных заведений и ночных притонов. Из ростовщических домов, причитая и охая, бежали богатеи-сановники, побросав ручные повозки с драгоценностями и наложницами. Впрочем, это выходило у них весьма забавно, они не могли бежать — они просто переваливались с ноги на ногу, топчась на месте и едва волоча ожиревшие кенгуриные хвосты. Один из вельмож повалился прямо на дорогу, его тело со следами искусственных вмешательств, подчеркивающих важный статус, стало стремительно набухать и превращаться в пузырь. Он шлепал губами, раздувал щеки, беспомощно дрыгал ногами и руками, совсем как жук, перевернутый на спину, пока не лопнул, забрызгав всю мостовую липкой слизью, в которой так же беспомощно продолжали барахтаться личинки Нишакти.

— Слишком много бакши-бакши, — обри-совал плачевную картину некто стоящий рядом.

Голос показался знакомым, оглянувшись, Пурусинх узнал в говорящем просветленного Гуаттаму. На этот раз на нем не было ни клобука верховного жреца, ни карнавального костюма c колесом дхармы, зато над плечами у него двигались крылья браминского грифа, которые в прошлую их встречу были скрыты под мантией.

— Верноправые последователи Свабуджи Вишваны придерживаются правила «Если ты кому-то должен — займи еще и дай в долг другому». Их тела не могут существовать без ежедневного пополнения бакши-бакши, —  разъяснил случившееся Гуаттама. — Весь Нагарасинх жил в долг у правителя Нишакти, но сегодня ночью все бакши-матхи исчезли, стражи тайного корпуса разыскивают сводников и торговцев дурманом. В городе поползли слухи, что во дворец вернулся изгнанный царь.

После этих слов Гуаттама перевел зоркий взгляд на Джанапутру, которого теперь было бессмысленно выдавать за отбившегося от каравана погонщика верблюдов.

— Прости меня, я не хотел тебя обма-нывать, — сказал в свое оправдание Пу-русинх, ничуть не сомневаясь в том, что Гуаттама и так обо всем догадался. — Это была предосторожность, чтобы никто нас не заподозрил.

— Разумеется, если бы эти существа никогда не обманывали, они были бы уяз-вимы, как дети, — кивнул ему гриф. — Будучи зависимы от материального мира, мы всегда используем уловки для достижения свободы, не так ли?

Мысль Гуаттамы содержала наблюдение, на которое Евгений по какой-то причине не обращал раньше внимания. Он даже не догадывался о наличии этой взаимосвязи лжи и свободы. Ведь самое возникновение лжи всякий раз было обусловлено стремлением к свободе. И не только лжи! Невольный обман, всякий грех и неправда были не иначе как другим именем свободы. И если кто-то становился свободнее, то это всегда подразумевало очередной обман, ибо нельзя было сделаться свободнее, не сделав кого-то другого менее свободным. Единственная возможность обрести хоть какую-то независимость от прочих джива-саттв, тех или иных обстоятельств состояла именно в том, чтобы научиться обманывать более искусно, чем это делали другие. И разве не по пути искусного обмана следовала сама жизнь, обращаясь для джива-саттв смертью?

— Будучи свободным от уловок, лжи и обмана, говоря только правду и ничего, кроме правды, нельзя быть свободным? — изумился ягуар. — Получается, что если никого никогда не обманывать, твоей от-крытостью будут пользоваться другие?

— Да, но всегда существует способ обойти предписанную последовательность событий, если знать, что все это — не-настоящее. Мир, который требует обмана, не может быть реальным.

Просветленный Гуаттама указал на камни, которыми была выложена мостовая внутреннего города:

— Бросить камень легче, чем поднять, обработать и уложить в ровную дорогу. Кто считает свободой то, что легче всего, никогда не возьмется поднимать и укладывать камни. Он будет бросать их и спотыкаться, пока не упадет. Не выполняя тяжелой работы, он разучится созидать. Разучившись созидать, существа перестают быть творцами, и тогда они сами становятся тяжестью — как тот лопнувший сановник, как весь этот заблудший город.

Рассуждения грифа пришлись по душе ягуару, и между ними завязался разговор:

— Поднимая и укладывая камни, была построена эта дорога, которая теперь облегчает путь прохожим, и этот город, облегчающий жизнь его обитателям. Но вот проходит время, и дорога становится негодной, а в городе начинают править самозванцы, делающие жизнь в нем невы-носимой. То, что было тяжелее, делает жизнь легче, а то, что было легче, делает ее тяжелее. Время изменяет значения наших действий и бездействий, так, может быть, в нем причина обмана?

— Всех этих иллюзий первопричина в сознании. И всякая дорога, проложенная другими, лишь временно облегчает путь, она не ведет вас к освобождению, — гриф тронул пальцем гладкие перышки на своем виске. — Ваше сознание заставляет вас полагать, что мир реален. От сознания ничего не утаишь, оно знает вас лучше, чем вы сами. Оно наделяет вещи иллюзорным смыслом, который меняется, причиняя саттвам страдания. Оно создает образ времени, в котором вы живете, поскольку с ним и через него оно находит свое обоснование. Так утверждается самосознание — высшая иллюзия всех иллюзий, эта вишмайя и есть первопричина всех заблуждений.

— А как же сознание Всевышнего? — подключился к разговору царь Джанапутра, догоняя собеседников, которые неторопливо шли по дороге. — Оно тоже иллюзия всех иллюзий?

— Какое бы сознание вы ни рассматри-вали, самоотождествление с ним уже есть отделение, где отделение, там возникает ограничение, где ограничение, там воз-никает несвобода, где несвобода, там возникает ложь. Как бы мог Всевышний или Бхагаван, как вы Его называете, пребывать в состоянии, освобожденном от самомнения и всего ложного, если бы Он не превозмог Самого Себя знанием об иллюзорности самосознания? Если вы стремитесь к освобождению, вы не можете цепляться за сознание, даже если это сознание Все-вышнего.

Джанапутра, сраженный безукоризнен-ностью размышлений Гуаттамы, взглянул на седовласого ягуара, ожидая от него возражений или, скорее, ища хоть какой-то поддержки. Но первопредок шел, задумчиво сложив руки за спиной, пытаясь разгадать, чье лицо ему напоминала птичья голова Гуаттамы. Если бы Джанапутра знал, что высокогорный гриф, шагающий рядом, был мыслеобразом Бодхисаттвы, то он бы, наверное, тоже помолчал, с благоговейным трепетом переживая эту встречу. Однако царь Джанапутра ни о чем таком не догадывался, и это вносило в их разговор известную долю непринужденности.

— А ты что думаешь, Пурусинх? — нетерпеливо вопрошал Джанапутра ягуара, оставив за спиной врата внутреннего го-рода.

— Думаю, что это знание об иллюзорности проявленного сознания — одна из величайших, быть может, величайшая вер-шина, на которую можно подняться, пребывая в материальной вселенной. Поэтому слова твои, Гуаттама, так тяжелы. Они тяжелее любых камней, которыми можно было бы выложить дорогу. Но, когда мы размышляем об иллюзорности и реальности, мы все еще хотим ответить «да» или «нет» там, где нельзя ответить ни «да», ни «нет» без обмана, поскольку даже разрушение всех иллюзий может вполне оказаться иллюзией.

— Но ведь разрушение всех иллюзий означает истину! Разве нет? — спросил у него Джанапутра. — Не хочешь же ты ска-зать, что иллюзорное столь же свойственно истине, освобождающей, как мы думаем, от всего ложного, но которая сама не является тем, за что мы ее принимаем, к чему так стремимся?

Они свернули на широкую улицу, ведущую к базарной площади Нагарасинха, где фыркали верблюды, гремели тележки груз-чиков, перевозящих товары, раздавалась бойкая речь торговцев, открывающих лавки, что навело ягуара на мысль о фокусах Карлика Маркуса, который некогда был беззаботным Читхой, затем стал добрым великаном, не сумевшим добиться ответной любви Винайя-деви, затем стал змееголовым Майятустрой, а теперь снова был карликом, промышляющим фокусами на базаре.

— Вчера на этой площади мы повстречали факира, который раньше был великим сиддхом. Всего одним ударом молота он заставил исчезнуть Скрижаль просветления, объявив о том, что никакого просветления никогда не было, — напомнил ему Пурусинх. — Ты не задумывался, царь Джанапутра, в чем секрет того фокуса? Куда  исчезла Скрижаль просветления?

— Вероятно, на том месте, куда он ее поставил, была выкопана яма, — пожал плечами Джанапутра.

— Ты почти угадал, действительно, секрет любого фокуса в местопребывании, — усмехнулся довольный ягуар. — Чем не-обычнее местопребывание, тем сложнее разгадать фокус, и если крышку спрятать в молоточке, никто не догадается, что Скри-жаль просветления может находиться внутри орудия ее разрушения. Как может разрушаемая вещь и разрушающее ее орудие оказаться одним и тем же? Что здесь иллюзия, а что — реальность? Кто кого раз-рушает? Молот, который делает вид, что разбивает, или Скрижаль просветления, которая делает вид, что она исчезла?

— Все-это-вместе-взятое и есть иллюзия, придуманная фокусником. Но если знать, что одно вложено в другое так, чтобы никто не увидел содержимого, то все-это-вместе-взятое и будет реальностью, — ответил на свой же вопрос Джанапутра.

— Таттва-джняна-таттвам, — подтвердил Гуаттама, замедлив шаг, чтобы царь Джанапутра имел возможность его внима-тельно выслушать. — Таково знание истины, оно разрушает всякую иллюзию, даже если этой иллюзией является само знание. Конечного знания не существует, ибо знание бесконечно и безначально. Вы не можете найти истину, если вы ищите ее, и вы не находите ее, если прекращаете ваши поиски. Истина здесь всегда. Вы можете называть ее причиной или следствием движения, можете считать ее прекращением движения, но она не является ни тем, ни этим. Она не является вам, потому что ваши слова ложны, они иллюзорны, как иллюзорно ваше созна-ние. Прикасаясь к ней вашими словами и сознанием, вы разрушаете ее, но, что суще-ствует в сознании до и после вашего разрушения, и есть истина. Вы не можете понять это как-то иначе.

Пурусинх тоже остановился, слушая Гуаттаму. Ему вдруг показалось, что кентавр Фридонисиус в своем отрицании всего человеческого, которое должно превзойти, хотел сказать то же самое. О том же самом говорили древние Упанишады и божественный колесничий Кришна, открывший йогинам полную экспансию вездесущего Бхагавана, и достигший нерожденного состояния Шакьямуни Будда, и Помазанник Божий, воскресший из мертвых Иисус Христос. Последующие отрицатели-нигилисты, атеисты, математики в своем желании как можно громче провозгласить непогрешимую истинность, описать не то существующие — не то несуществующие абстрактные объекты хотели бы сказать в своей все более разрушительной и все более беспощадной к сознанию проповеди то же самое. Они разрушали, чтобы создавать, и создавали, чтобы однажды быть разрушенными.

Как много было пройдено дорог, ведущих к отменному бездорожью, как много мыслей было перемыслено и пере-перемыслено существами, а они все так же продолжали пребывать в неведении — неведение лишь росло, его становилось только больше. Избавившись от божественного разума, они стали избавляться от человеческого,  избавившись от деспотии всего человеческого, стали избавляться от жизни и смерти, от самого избавления стали избавляться они, и вот уже не осталось ничего такого, от чего еще можно было бы им избавиться. Уже ни во что по-настоящему не веря, осознав бессмысленность поисков избавления, пустыми и не своими глазами смотрели они на холодную, опустыневшую вселенную, на эти пустые множества своих теорий, на виртуальные миры, где можно быть кем угодно и делать что угодно, а избавления все не было, и даже избавления от избавления для них отнюдь не наступало.

И тогда Пурусинх сказал:

— За всяким материальным телом, за всяким сознанием, которое разрушается и которое само разрушает, скрывается то, что дополняет иллюзию, создаваемую сознанием, так что все-это-вместе-взятое оказывается не иллюзией и не реальностью по отдельности, но реальностью, способной казаться тем же самым, чем является ил-люзия. Вот почему иллюзией может вполне оказаться разрушение всех иллюзий, ведь тогда и реальность не будет полной, утратив способность выглядеть как иллюзия. В такой неполной реальности пустота будет казаться истинной реальностью, но сама по себе пустота не является истиной, Джанапутра. Это как если бы ты заглянул за крышку молоточка, которым пользуется фокусник, и обнаружил там пустое место. Однако лишь зная то, что туда можно спрятать, ты поймешь подлинный смысл пустоты.

— Для чего их вообще различать? Для чего существует различение истины и лжи, только для того, чтобы могло существовать иллюзорное сознание? — размышлял вслух Джанапутра.

— Различение существует для не-различения, когда не отрицается ни истина, ни существование лжи. Впрочем, есть и другие виды не-различения, когда не признается ни истина, ни ложь, и тогда все становится ложно-истинным, когда истина признается без различения от лжи, и тогда все становится истинно-ложным. Без различения знание становится безразличным к незнанию, так оно перестает разрушать ложное и само становится лишь иллюзией знания, — отвечал ему Пурусинх.

Выслушав ягуара, Гуаттама издал сиплый смех, напоминающий свист хищной птицы. Он улыбнулся уголками клюва и сказал:

— Как сосредоточенно говорил я о том, что разделение приводит к ограничению, несвободе и лжи, так же сосредоточенно ты говоришь о различении, которое хотя и является разделением, но которое необхо-димо для познания и освобождения от лжи. Можно подумать, мы говорим о несовместимых подходах, о разных праманах. Мне бы хотелось понять, так ли это. Ведь я от-рицаю сознание, а ты не отрицаешь, вместе с тем, соглашаешься, что сознание не существует отдельно от лжи.

Для того, чтобы показать, как разные подходы могут оказаться одним и тем же, гриф Гуаттама привел такое сравнение:

— Подобным образом, когда говорят о йуге, под нею понимают промежуток времени. Но сама по себе йуга не имеет про-должительности, это лишь деление на сол-нечных часах, связующее циклы времени и, тем же самым, их разделяющее. И когда говорят о йоге, подразумевают единую связь между вещами и не-вещами. Но сама по себе единая связь отнюдь не связана с ними, поскольку она является тем же самым, что разделяет все вещи и не-вещи. Вот почему йуга или «соединение» означает ви-йугу — разъединяющее «различение», вот почему йогин или «соединяющий» означает ви-йогин — «разделяющий». Что бы ты сказал об этом, мой пятнистый друг?

В ответ ягуар учтиво поднес руки ко лбу и поклонился браминскому грифу.

— Да, мы по-разному применяем одни и те же слова к одному и тому же содержанию. И в отрицании, и в признании сознания может содержаться путь к заблуждению или путь к избавлению от заблуждений, — пригладил седую бороду Пурусинх.

Он решил прибегнуть к более точному языку чисел:

— В искусстве счета можно разделить пустоту, называемую иначе асанкхья-бинду, на некое множество вещей, принадлежащих сознанию, и получить ту же самую пустоту. Такое отрицание иллюзорных сущностей вполне допустимо. Мы можем сказать: «Ничто из перечисленного не истинно». Однако, если сделать наоборот и разделить мно-жество вещей на пустоту, мы перейдем к противоречию. По действию, разделив такое непустое множество сознания на пустоту, мы должны получить то, чему принадлежало это множество, то есть должны получить сознание. А по условию мы делим все на пустоту и, следовательно, должны получить пустоту. Но обычно мы не говорим: «Что-то одно или несколько из ничего не истинно». Если в пустоте ничего нет, мы не можем в ней иметь что-то одно или несколько.

Царь Джанапутра обдумал сказанное Пу-русинхом и помотал головой в разные сто-роны:

— Как возможно столь невозможное? Какой смысл может содержаться в столь бес-смысленном?

— Пустота не существует отдельно от сознания, она и есть то, что не истинно в ней самой и в нашем сознании. Самый образ пустоты принадлежит некоторому сознанию, которое в силу этого уже не может оказаться пустым множеством, мы лишь пользуемся иллюзией пустоты для обозначе-ния отсутствия чего-либо, в том числе, для обозначения отсутствия истины. Без этой иллюзии мы бы не могли отличить истинное от ложного.

— Мы пользуемся тем, чего нет, для обозначения того, чего нет, — тихо про-говорил Джанапутра. — То, что не истинно, обозначает то, что неистинно, чтобы находить истинное. Высшей иллюзией явля-ется отсутствие иллюзии… и поэтому…

— Поэтому возникает противоречие, — продолжил его слова Пурусинх.

— Прати-йога, она всегда возникает в вашем сознании, — повторил Гуаттама. — Без этой иллюзии не было бы движения, ибо движение и есть заполнение иллюзорной пустоты, а раз так, без нее не было бы и этой материальной вселенной, погруженной в обман.

Просветленный гриф и ягуар смолкли, почувствовав, что Джанапутра приблизился к пониманию того, о чем шла речь. На его лице — в напряженном изгибе бровей и во взгляде, смотрящем сквозь само простран-ство — читалась готовность к озарению, которое вот-вот должно было наступить. Он прикрыл свои веки и приложил три пальца к переносице, чтобы сконцентрировать мысль в одну точку:

— То есть, когда мы делим на пустоту, мы должны получить отсутствие пустоты, но отсутствие пустоты означает, что при делении мы используем ложный делитель — ту пустоту, которой на самом деле не су-ществует без сознания. Так что же это за сознание такое, которому принадлежит пустота и всякое движение, все сущее и не-сущее?

— Это и есть Тот, Неименуемый, не имеющий проявленных признаков Бхагаван, благодаря Которому существует всякое проявленное сознание. Поэтому и о тебе, Джанапутра, можно сказать «ты есть Тот», хотя, говоря обратное «Тот и есть ты», можно прийти к ложному пониманию сути. Кому открыто внутреннее знание, про того можно сказать, что он становится Тем, хотя неверно полагать обратное, будто бы Тот непосредственно является им. В иллюзорном всегда скрывается истинное и проявляться ложное, однако из этого отнюдь не следует, что иллюзорное свойственно истине, ибо свойства истины беспредельно тонки и невыразимы.

Так, размышляя о пустоте и сознании, о единении и различении, Пурусинх, Джа-напутра и Гуаттама вышли далеко за пределы города. Первопредок ягуаров, чудесным образом возникший из камня, человек в мире без людей и духовная сущность Бодхисаттвы, пребывающая с ними в теле просветленного грифа. Издали казалось даже, что по доро-ге, которая тончайшей нитью петляла меж зеленых холмов, шел кто-то один, а не трое. Кто-то один, а не трое, то останавливался, что-то находя на дороге, то продолжал идти дальше. Словно пульсирующая капля, этот одинокий путник перекатывался по обширному плоскогорью все ближе и ближе к бушующему морю, которое обрушивалось своими волнами на темные скалы.

Евгений вдруг вспомнил это место с отвесными утесами, на влажной поверхности которых виднелись вкрапления самоцветных камней. Он вспомнил эту дорогу, которая выводила к самому краю пропасти, — все это он уже видел в давнишнем своем сновидении! Где-то там, на пригорке, стоял полуразрушенный, изъеденный временем столб — тот самый, который тысячи лет назад называли Скрижалью просветления. Пурусинх повернул голову и, действительно, разглядел на вершине пригорка священный камень. Он стал чуть ниже или, быть может, его затянуло высокой травой, но это был именно тот камень Ашмара, который никто не мог прочесть, и поэтому он научился читать себя сам. Разумеется, это происходило в другом сновидении, но теперь казалось, что сон этот никогда не прекращался.

Пурусинх, взобравшись на пригорок, вновь прикоснулся к угловатому камню, который когда-то с ним говорил. Ему за-хотелось еще раз услыхать всепроникающий голос мудрого йогина. Но камень молчаливо глядел вдаль — туда, где море сливалось с небесами. Ведь некогда он был делением времени — йугой, разделявшей и соединявшей эпохи.

— Теперь я тебя читаю… я читаю тебя, Ашмара, — сказал камню ягуароподобный Пурусинх.

— Ты говоришь с камнями? — с некоторым сарказмом полюбопытствовал царь Джа-напутра, наблюдая за престарелым ягуаром.

— Обычно камни не нарушают обет мол-чания, и все же они, бывает, открывают нам то, о чем уж никто не может поведать. Когда-то по нему определяли переход от одного годового цикла к другому, от одной эпохи к другой. Возможно, это прозвучит странно, но утро нового дня и начало каждой йуги древние риши связывали не с востоком, а с югом, потому что они пришли сюда со склонов Северных гор, где солнце восходит раз в год и только на юге, а дни и ночи длятся по полгода.

— Дни и ночи богов,— вспомнил Джана-путра. — Именно так гласят предания.

Пурусинх обратился к просветленному грифу:

— Благодаря тебе, Гуаттама, многое прояснилось и стало понятно. Но здесь, у этого камня, мы должны с тобой расстаться. Дальше наш путь лежит еще южнее, на остров Аирват, с которого никто не возвращался.

— Если никто не возвращался с Аирват-двипы, то каким образом в город Нагарасинх попала табличка риши Девиантара? — задал вопрос Гуаттама, предвидя удивление ягуара и царя Джанапутры.

— Откуда тебе об этом известно? — расширил глаза Джанапутра. — Ты был тем торговцем, который продал табличку темному магу?

Просветленный гриф невозмутимо опустил глаза. Он понимал, в каком смятении сейчас находится царь Джанапутра, и решил рассказать все, что знал о риши Девиантаре и его пророчествах.

— Мой отец был брамином острова Аирват, — стал рассказывать им Гуаттама. — По истечении семи тысяч и девятиста циклов после кончины маха-риши он отправил меня в город Нагарасинх вместе с посланием. Так я сделался владельцем лавки, ожидая того, кто сумеет прочесть эти надписи. Такова была воля маха-риши. Он знал, что свет запредельной истины будет угасать в этом мире, и скоро все люди совершенно исчезнут из него. И тогда наступят нечестивые времена, шамбда-раджах будут править под четырьмя лунами — цари, которые являются таковыми лишь на словах. Однако риши Девиантару было также известно о том, что спустя восемь тысяч циклов в роду Радж-хаттов появится человеческое дитя. Поэтому он приказал запечатлеть на том камне послание, которое вызвались оберегать брамины Аирват-двипы.

— Так почему ты не отнес послание верховной жрице Нагарасинха? Почему ты помог темному магу Нишакти осуществить задуманное? Разве не видишь, к каким по-следствиям это привело?

— Хранители Аирват-двипы никому не помогают — они только сопровождают пред-начертанное. Нам запрещено разглашать сокровенную тайну, какие бы предлоги для этого ни возникали.

— Даже ему? — Пурусинх взмахнул ког-тистой рукой на обескураженного наследника Раджхаттов. — Разве не о нем проро-чествовал маха-риши, к чему такая сек-ретность? Или у вас на примете есть кто-то еще?

Гриф вытянул шею, уголки его клюва стали жестче. Он с невероятным упрямством стал убеждать, что не только последние события, но и события целой эпохи не могли развиваться иначе:

— Восемь тысяч циклов, должен заверить, это немалый срок. Пустыни покрылись лесами, великие реки потекли в обратном направлении. Древние города сравнялись с землей, более сотни поколений сменилось за это время, — непреклонно перечислял Гуаттама. — Народы, едва владевшие чле-нораздельной речью, достигали неслыханного могущества, воздвигали храмы, выкрадывали чужие святыни, насиловали тех, кто был прекраснее телом, выше разумом или душой. Низшие провозглашали себя высшими, порабощали другие расы, развязывали войны. Как сохранить, как можно уберечь от всего этого безумия хотя бы одну живую душу?

Расстегнув петлицы на царской курте, Джанапутра отошел в сторону и сел на землю. Он обхватил свою голову руками, потому что не знал, не видел никакой возможности остановить этот кровавый во-доворот событий, невольной частью которого являлся он сам. Ведь в нем самом обитали частицы всех тех бесчинствующих джива-саттв. Он был связан с ними узами кровного родства. Если бы все его предки обладали высшими качествами, были добродетельны и честны, он бы не появился на свет: всех его прародителей давно бы уничтожили существа более беспощадные, более алчные и жестокие. Несомненно, все эти сущности могли плодиться и размножаться только посредством обмана, корысти, насилия и злодеяний. Во всем подлунном мире не было и не могло быть ни одной совершенно чистой души, и уж тем более, не могла такая душа появиться в царской династии.

— Мир людей, он такой же, не правда ли? — сказал Джанапутра первопредку ягуаров, отерев слезы на глазах. — Нет никаких праведных народов, нет никакой швета-локи.

Тяжело вздохнув, Пурусинх присел рядом с ним и обхватил за плечи пятнистой лапой.

— По правде говоря, Джанапутра, мир людей еще хуже. Здесь, в подлунном мире, зло благороднее, оно не лишено чести и хотя бы способно признавать себя злом. В мире людей все сложнее, там самые крово-жадные звери без чести и совести считаются людьми, имея лишь оболочку человека. Возможно, тот мир людей теперь правильней называть миром зверей, ибо там сейчас безраздельно правит зверь.

— Да, правит зверь, — по-стариковски согласился с ним Гуаттама. — Изредка я тоже вижу во сне мир людей, хотя и не могу припомнить детали.

— Постойте-ка, и мне привиделся такой сон, — отозвался Джанапутра. — Кругом двигалось так много непонятных картинок, человеческих тел, но это были не настоящее люди, а иллюзии, такие похожие на людей… иллюзии людей.

Царь Джанапутра, просветленный гриф Гуаттама и Пурусинх непроизвольно пере-глянулись. Каждый из них воспринимал мир людей по-своему. Для одного — это был миф, придуманный мудрецами, для другого — очередная иллюзорная вселенная, для третьего — потусторонняя реальность, от-куда в его сновидение вселялись мыслеоб-разы джива-саттв. Тем не менее, именно это их странным образом объединяло, здесь и сейчас. В этом не было ничего случайного, между ними происходило взаимодействие трех алхимических тинктур — оставалось лишь разгадать тайный смысл этой аллегории.

— Итак, вы твердо намерены посетить остров Аирват? Но ведь вы даже не знаете, где он находится, — задумчиво произнес Гуаттама.

— За южным морем, — возразил Джана-путра.

— Верно, там находится темный тре-угольник, в котором пропало немало ко-раблей. — Гуаттама сделал паузу. — Ну, а дальше, дальше-то что? Если вы чудом спасетесь от заколдованных вод Тамо-трики, вы увидите поблизости десятки островов. Который из них Аирват-двипа?

— Помоги нам, — попросил его Джана-путра. — Назови свои условия, и даю тебе слово Раджхаттов — мы их исполним.

— Тайна должна оставаться тайной, — сказал в ответ Гуаттама, — даже если она тебе откроется.

Браминский гриф повернулся лицом к морю и расправил свои крылья, улавливая ими воздушные потоки, запрокинув голову и вкушая солоноватый вкус бриза. Наблюдая за Гуаттамой, разминающим крылья, Пурусинх не допускал даже мысли о том, что тот готовится к полету. Гриф был немолод, как и Пурусинх, но если ягуар в своем преклонном возрасте выглядел еще очень крепким, то Гуаттама имел весьма хрупкое телосложение. На ветру его раскачивало из стороны в сторону, он был настолько худым и костлявым, что походил на сухой стебель тростника. Брать Гуаттаму с собой на Аирват-двипу было безумием, на которое Пурусинх не мог отважиться.

Похоже, настырный старик решил всем показать, на что он еще способен, и стал размахивать крыльями быстрее. Было большой удачей, что он при этом ни разу не упал, потому что малейший порыв ветра подбрасывал Гуаттаму, словно пушинку. Чтобы не обидеть грифа неосторожным сло-вом, Пурусинх молчал, пытаясь сдержать улыбку. Казалось, через пару взмахов Гу-аттама сам убедится, что он не способен взлететь, и тогда можно будет с ним все спокойно обсудить.

Но вот что удивительно, браминский гриф не собирался сдаваться, хлопки от его крыльев становились все увереннее. Каждым взмахом он как будто накачивал себя жизненной силой. После очередного всхлапывания Пурусинх чуть вздрогнул, ему вдруг померещилось, будто шея грифа обрела иной вид, а мышцы спины стали более рельефными. Даже окраска оперения у Гуаттамы сменилась, она стала гуще, на-лилась интенсивным блеском. Было очевидно, что в теле просветленной духовной сущности происходил некий омолаживающий метаболизм. Перед ягуаром и царем Джанапутрой теперь стоял не просто помолодевший гриф-великан, в два-три раза выше прежнего, перед ними стояла уже совершенно другая личность!

— Хотел бы я знать, как это повторить, — пошутил ягуар. — Признаться, теперь я смотрю на тебя по-другому, с тобой мы легко преодолеем тысячи йоджан над южным морем! Если для тебя это так важно, мы не будем считать, что ты нам помогаешь.

— Представьте, что это ответное дей-ствие на ваше воздействие, — предложил им Гуаттама. — Вы не спрашиваете книгу, хочет она или нет, чтобы вы ее читали. Вы не спрашиваете паром на переправе, хочет он или нет плыть с вами. Вы берете книгу и читаете ее, вы отвязываете паром и доби-раетесь до другого берега. Если паром сломан или находится на другой стороне реки, если вы не понимаете суть книги или языка, которым она написана, то любые ваши мольбы о помощи ни к чему вас не приведут.

— Такой подход вполне устраивает, — согласился ягуар, глядя снизу вверх на преображенного грифа. — Что ж, тогда в добрый путь! Если никто не возражает.

Пурусинх был чрезвычайно рад тому об-стоятельству, что гриф Гуаттама сумел трансформировать силу боддхи в телесную оболочку. Если подумать, такая взаимосвязь существовала в памяти любого существа, ведь тот опыт, которым обладали джива-саттвы, возникал у них именно в ходе старения. Можно сказать, рост знаний и возраст существ были двумя обратно пропорциональными величинами. Нельзя ис-ключить, что просветленные духовные сущ-ности могли сбрасывать часть своего опыта таким образом, чтобы к ним возвращались телесные способности. Как воздухоплаватели сбрасывают балласт с воздушных кораблей, чтобы опять набрать высоту. Никакого движения времени вспять при этом не требовалось, просто время жизни, природная масса тел и мнимая масса ментальных способностей в некоторой системе уравнений оказывались эквивалентны друг другу.

Для ягуара на данный момент это озна-чало, что ему не придется совершать длинные прыжки по воздуху, удерживая царя Джанапутру за руку. Теперь браминский гриф мог посадить Джанапутру себе на загривок, что было удобней, учитывая дальность перелета. Они завершили последние приготовления на кромке обрыва, под ко-торым шипели и бросались на камни морские волны. Пурусинх нащупал ступнями восходящие сиддхические потоки и под-прыгнул ввысь. Гриф Гуаттама, за плечами которого расположился царь Джанапутра, оттолкнулся птичьими лапами от скалы и сделал два полных взмаха огромными крыльями. Войдя в воздушную стихию, он издал оглушительный, режущий уши крик, отразившийся от самих облаков. Так бра-минский гриф приветствовал небеса и то, что над ними, а небеса приветствовали его и царя Джанапутру.

Они поднялись высоко, достаточно вы-соко, чтобы ощутить в затылке легкий хо-лодок страха перед этой высотой, лежавшей под ними. На такую высоту, с которой синее море казалось еще синее и больше, чем обычно, и все же той высоты было не-достаточно, чтобы увидать его целиком. Поначалу им то и дело попадались внизу островки суши, голубые лагуны коралловых рифов. Иногда Пурусинх замечал под собой белые паруса торговых судов. Но через несколько часов полета все море стало равномерно темным. За изгибом туманного горизонта скрылся скалистый берег, от которого они оторвались навстречу высокому небу. А когда все облака рассеялись, всюду — куда ни посмотри — воцарилась одна и та же картина: темно-синее море под ногами и васильковые градиенты неба над головой.

— Однообразный пейзаж создает впечат-ление, что нам без разницы, куда мы дви-жемся, — подлетев к Гуаттаме, поделился мыслями Пурусинх. — Мы надеемся стать мудрее в другом времени, в другом месте. Мы размышляем, куда для этого пойти, по-рой, не осознавая, что в то время и в то место не ведет ни одной дороги.

Гриф повернул голову к летящему рядом Пурусинху:

— На Аирват-двипу, действительно, не ведет ни одной дороги, — сказал он ягуару. — Тот остров может находиться сразу во многих местах и в самых разных эпохах. Он может находиться даже в мире людей — такова его сиддхическая природа, таковым его задумывал риши Девиантар.

— Но как может целый остров находиться сразу во многих местах? — обратился царь Джанапутра к Гуаттаме.

— Так же, как одна и та же книга может находиться где угодно. В разное время одна и та же книга может быть прочитана различными сущностями, — взмахивая крыльями, объяснил гриф. — Важно не то, где и когда вы находитесь, а то, способны вы ее прочесть или нет.

Полет верхом на грифе к острову Аирват приводил Джанапутру в неизъяснимое волнение:

— И все же мы туда летим! Мы летим на остров Аирват, который может находиться где угодно и когда угодно, — воскликнул он. — Как высоко мы забрались! Не зная, как далеко еще лететь, как высоко пред-стоит еще подняться! Нет ничего лучше этого ощущения свободы!

—  Все сущее и не-сущее стремится к свободе, — улыбнулся ягуар, глядя на счастливого двойника. — Всякое движение обусловлено поиском свободы, будь то движение небесных светил, прорастание семени в саду, дуновение ветра или дви-жение мысли джива-саттв. Все движется в направлении наибольшей свободы.

— Но, по словам Гуаттамы, — заметил Джанапутра, — всякое движение есть за-полнение иллюзорной пустоты.

— Вот именно, поэтому главный вопрос состоит не в том, как достичь освобожде-ния, вся трудность в том, как определить, что твое освобождение не является лишь иллюзией свободы. Все даймоны Сатананты, самые отъявленные преступники тоже мечтают о свободе, поверь, Джанапутра, ничто в мире не порождало столько страданий, ненависти и лжи, как стремление к свободе.

Царь Джанапутра был не согласен с таким обобщением ягуара:

— Древние риши говорили о другом, они верили в освобождение путем аскезы и слияния с Бхагаваном, они достигали джива-мукти в совершенном равновесии, в обуздании гнева и страстей, в успокоении мысли, — крикнул он, прикрывая лицо ла-донью от пронзительного ветра.

— Никто не может быть освобожденным от всего! Ибо даже ничто находится в за-висимости от чего-то. Можно укрыться от всего мирского и достичь индивидуального освобождения. Не замечая, что оно дости-гается за счет погружения всех остальных джива-саттв в еще большую несвободу. Если в некотором состоянии ты свободен от одно-го, ты непременно зависишь в этом состоянии от чего-то другого.

К их разговору подключился Гуаттама:

— Вы не достигаете целостности ни в иллюзии, ни в высшей реальности, ни в пустоте, ни в движении, ни в освобождении. Когда вы смотрите на озеро, на пустыню, на горы, на вихорь, на небо, вы осознаете, что все это существует, что все это странным образом разделено так, что без одного не бывает другого. Лишь когда вы так осознаете, вы обнаруживаете отношение всего со всем и внутри себя. Только так обретается целостность Трибхуваны — того, что под вами, того, что с вами, и того, что над вами.

Обдумывая сказанное браминским грифом и ягуаром, Джанапутра ловил себя на мысли, что слова двух мистиков подталкивали разум к мыслительным преградам, которые никак не получалось обойти, к препятствиям, которые поистине были необходимы.

— Если даже индивидуальное освобождение не означает совершенной свободы, то что должно сделать для достижения свободы? Неужели невозможно пробудить всех существ сразу? Неужели нет такого солнца, от лучей которого пробудились бы все существа, от которого пробудилась бы сама Вселенная?

Джанапутра своим вопросом по-настоящему озадачил Пурусинха, даже гриф Гуаттама надолго ушел в себя, пытаясь отыскать ответ на его вопрос. Наконец, после долгого раздумья, Пурусинх нарушил молчание:

— Все сущности заточены в телесных оболочках, они как духовные миры, заклю-ченные в свитках книг. Однако в сознании джива-саттв умещаются все образы окру-жающего их мира. Так же материальная вселенная и великое множество миров могут уместиться в сознании Всевышнего и достичь в Нем пробуждения.

— Так почему этого не происходит?

— В низших мирах сознание Бхагавана не может раскрывать Себя во всей полноте. Ведь и ноги нужны не для того, чтобы видеть, куда идешь, а для ходьбы. Чтобы видеть, куда идешь, нужны глаза, распо-ложенные выше ног, но они — не предна-значены для ходьбы. Поэтому в низших мирах даже солнце не пробуждает всех существ сразу, и когда на одной стороне океана только брезжит рассвет, на другой — уже наступает вечер. В этих мирах мы можем лишь побуждать существ к сокровенной мудрости в соответствии с предназначением каждого.

— В соответствии с предназначением каждого? — переспросил Джанапутра. — Но редко кто понимает, в чем его предназна-чение, в чем смысл жизни, и есть ли он в ней. В чем мое или, скажем, твое предна-значение?

— Все стремится к свободе, в этом всеобщее предназначение существ, но пути достижения различны. Не все пути праведны, не все ведут к освобождению. Предна-значение царя в том, чтобы даже в зато-чении дворца оставаться свободным от не-справедливости и малодушия. Предназначение йогина в том, чтобы даже в заточении тела оставаться свободным от злобы. Даже в заточении безысходности можно обрести свободу от упадка духа, Джанапутра. Так, если каждый будет следовать своему ис-тинному предназначению, оковы несвободы ослабнут не только для отдельных существ — они ослабнут для всех джива-саттв этого мира.

До самых сумерек вели они эту беседу о предназначении и свободе, о просветлении и невежестве, а когда красное светило стало опускаться за кромку моря, Пурусинх ощутил приятное утомление, которое поразительно гармонировало с последними лучами солнца. Достигнув насыщения, он с благодарностью ловил эти лучи, в то время как на небосводе уже восходила невероятно притягательная индиговая луна. Таким был их первый день и первая ночь полета над южным морем к таинственному острову Аирват.

Весь следующий день они молчали, со-средоточив силы на том, чтобы преодолеть большую часть пути при дневном свете. К концу второго дня Пурусинх ощутил тяжесть в ногах, хотя беспокойство вызывало не это. Под палящим солнцем его стала мучить нестерпимая жажда, с которой он ничего не мог поделать. Он то и дело поглядывал на Джанапутру, который тоже выглядел изможденным. Браминский гриф оказался единственным, кто был приспособлен к продолжительному перелету. Он держался лучше всех, хотя нес на себе дополни-тельную тяжесть. Это придавало силы и вселяло уверенность, что скоро на гори-зонте покажется остров Аирват. На утро третьего дня Пурусинх стал очень часто заглядывать вниз, надеясь повстречать хотя бы небольшой риф, чтобы отдохнуть и поохотиться на обитателей моря. От голода и жажды он был готов напасть на целую стаю китов, а с наступлением темноты стал засыпать на ходу. Его разбудили раскаты грома…

В зловещей черноте вспыхнула молния, а потом еще одна ослепительная вспышка разрубила все небо на две части. Пурусинх встрепенулся, сравнялся с грифом и закричал ему сквозь грозовые раскаты:

— Надо обогнуть тучи!

— Не выйдет, это Тамо-трика! — ответил Гуаттама. — Буря окружает остров со всех сторон!

— Да что же это такое?! — взвыл Пуру-синх, пытаясь справиться с порывами шквалистого ветра.

Браминского грифа снесло в сторону, а седовласый ягуар перестал ощущать под ногами потоки энергии. Он стал стреми-тельно падать вниз. Пурусинх увидел под собой гребень высокой волны, которая все поднималась и поднималась из моря, словно это было живое существо. Брызги соленой воды оросили ему голову, а ступни коснулись воды. В этот момент он сумел сосредоточиться и совершить мощный сидд-хический прыжок вверх.

— Мы должны подняться еще выше! — взревел Пурусинх. — Бурю не обойти, но мы можем пролететь над ней!

Гриф ничего не сказал, крылья Гуаттамы были напряжены до предела, но у него не получалось сделать ни одного взмаха. Он едва держался в бешеном вихре урагана, теряя высоту.

— Шторм становится сильнее! — снова закричал ягуар, надрывая глотку.

— Мне потребуются твои силы! — ото-звался Гуаттама. — Иначе мы все погибнем!

— Отлично! Что я должен сделать!?

Вместо ответа браминский гриф крепко схватил Пурусинха. Было непонятно, для чего он так сдавил его птичьими лапами, что невозможно было даже пошевелиться. Прошло еще одно мгновение, прежде чем Пурусинх осознал всю чудовищность проис-ходящего. Он не мог пошевелиться, потому что гриф Гуаттама переломил его тело по-полам. Пурусинх не чувствовал ног, потому что его ноги оказались в другой лапе Гуаттамы, продолжая судорожно брыкаться. Нет, нет и еще раз нет! Он не верил соб-ственным глазам. Откуда в другой лапе Гуаттамы взялись его ноги? Это не могли быть его ноги! Но, осматривая свой торс, ягуар ничего не увидал под разорванной туникой, забрызганной кровью. Там, где мгновение назад были его ноги, — уже ни-чего не было!

Из глаз Пурусинха брызнули слезы, ко-торые смешались с проливным дождем. Он не мог это принять и не знал, что ему теперь делать. Из гортани ягуара вырвался душераздирающий рев. Его глаза встретились с глазами браминского грифа. Да, теперь он узнал его! Он понял, кого напоминал ему гриф Гуаттама! Печально-строгие глазницы, широкие брови, изогнутый клюв повторяли черты лица Джидду Кришнамурти, который почти слился с образом Бодхисаттвы. Но кто мог предположить, что их встреча закончится вот так — что Гуаттама разорвет его тело на части? В глазах Пурусинха мелькали вспышки молний, морские волны, кроваво-красные лапы грифа, который острым клювом отщипнул одну его ногу и заглотил ее целиком. Затем в пасть грифа последовала вторая нога. Тут раздался вопль Джанапутры, который только сейчас понял, что гриф поедает ягуара.

Когда Пурусинх снова открыл глаза, дождь прекратился. Он парил высоко над темно-серыми облаками, в которых непре-рывно сверкали разряды молний. Раскатов грома не было слышно. Кругом установилась мертвая тишина. Вверху были видны холодные звезды, однако Пурусинх не мог повернуть голову, чтобы их разглядеть. Ведь туловища у него уже не было! Гриф Гуаттама нес его голову в своих цепких когтях. Он поднялся выше грозовых туч Тамо-трики, он летел на такой недосягаемой высоте, куда не могла залететь ни одна птица. Только бы выжил Джанапутра… подумалось вдруг Пурусинху, и это была последняя мысль ягуара, прежде чем клюв Гуаттамы с громким хрустом раздробил его череп.

 

***

На белый морской песок накатывали волны. Они шептали заклинания из далекого детства, когда над его люлькой склонялась молодая пятнистая кошка. Она пела загадочные мантры, ласкала его, смеялась над ним, ведь она была его матерью. Он протянул к ней руки, но образ верховной жрицы Наянадхары тут же исчез. Как только Джанапутра очнулся, в памяти у него стали всплывать жуткие картины. Чтобы отогнать этот ночной кошмар, он помотал головой и приподнялся.

Вокруг мирно плескалось прозрачно-голубое море. Над пенистыми волнами кру-жила стайка пеликанов. Джанапутра лежал на большом остроконечном камне, куда его выбросил прибой после кораблекрушения. Ведь он так хотел отправиться в морское путешествие на остров Аирват! Но что-то пошло не так… Он сполз с камня и сделал несколько шагов. После шторма мог уцелеть кто-то еще. Прикрывая свое лицо от солнца, Джанапутра внимательно осмотрел линию прибоя. Никого… Больше не было никого. Он вздохнул и плюхнулся на песок, обхватив лоб рукою. Внезапно его глаза остановились на камне, с которого он только что спустился. Уж очень он походил на птицу, вернее, на того исполинского птице-человека из сновидения. Приблизившись, Джанапутра погладил его каменный клюв. Это был точный слепок того самого грифа! Но кто и зачем вытесал грандиозную скульптуру здесь, на берегу моря?

Если допустить, что ночной кошмар не был сном, то на берегу лежал бы сам гриф Гуаттама, а не его каменное подобие. В голове Джанапутры что-то не складывалось. Ему чего-то не хватало для восстановления всех событий. Пурусинх, первопредок ягуаров! Он был с ними. Он летел рядом, а потом… потом Джанапутра все вспомнил. Он вспомнил свой крик, вспомнил, как Гуаттама заглатывал части тела Пурусинха! Отпрянув от каменного грифа, Джанапутра повалился с ног. В его глазах застыл ужас. Выходит, гриф и ягуар погибли, чтобы доставить его сюда, на Аирват-двипу. Один съел другого, а затем сам окаменел, едва приземлившись на берег, иначе никому бы из них не удалось преодолеть Тамо-трику.

Мрачные легенды об острове оказались правдой, никто не возвращался отсюда жи-вым, и Джанапутра тоже как будто умер. Он ощутил себя полностью оторванным от остального мира, куда не мог больше вер-нуться. Словно дух в необитаемой вселен-ной, которая целиком умещалась здесь, на этом острове, за границами которого про-стиралась необъятная пустота.

Теперь неукротимое желание попасть на остров Аирват показалось ему глупой при-хотью. Джанапутра погрузился в молчание. Здесь, конечно, могли обитать брамины-отшельники, которые верили в великую тайну. Но под прекрасной дочерью риши Де-виантара они могли понимать что угодно — древнюю реликвию или книгу, которую хранили много тысяч лет. На это, кажется, постоянно намекал гриф Гуаттама, он вообще ни разу не обмолвился, что на острове жила юная дева. Чем больше об этом думал Джанапутра, тем больше он склонялся к тому, что это был обман чувств. Хуже того, это мог быть очередной искусный заговор темного мага Нишакти — с такими мыслями Джанапутра проходил мимо кокосовых пальм и диких кустарников.

Чтобы отыскать источник пресной воды, ему приходилось выбирать направление, где трава становилась зеленее и гуще. Почва под ногами приобрела темно-фиолетовый оттенок. По земле, словно змеи, расползались корневища баньянов, среди которых пробегали оранжевые сороконожки и серые мокрицы. Наконец, на пути ему попалась груда камней, под которыми блеснул родник с чистой водой. Он сделал привал, нарвал водяных орехов, бобовых стручков, растущих поблизости, и пошел дальше.

Ручей вывел его к мелководной речушке, над которой смыкались ветви непролазных джунглей, после чего вышел к шумному водопаду, где встретились первые признаки того, что остров был обитаем. Его внимание привлекли квадратные углубления в скале, по которой стекали потоки прохладной воды, а также очертания многоруких богинь, вытесанные на подводных валунах. Джанапутра развязал чалму, искупался в озерке возле водопада и развесил вещи сушиться. Он вынул сверток, в котором была спрятана какая-то коробочка, обтянутая серебристым шелком, долго сомневался, сто-ит ее открывать или нет, а когда все-таки открыл, лицо его озарилось переливами дивного сияния. На этот яркий блеск из лесной чащи даже вылетел попугай с красным хохолком. Он разместился неподалеку на ветке и стал робко перебирать лапками, чтобы заглянуть в серебристую шкатулку.

— Что, нравится? — шутя спросил Джа-напутра.  —  Эх ты, пустая твоя голова, это же Мани Хардха, самый прекрасный ка-мень на свете! Вот найду дочку Девиантара… Эй, да ты хоть меня понимаешь, а?

Попугай изогнул шею и дважды ударил клювом по ветке. Рассмеявшись над собе-седником, Джанапутра продолжил:

— Ничего ты не понимаешь, кеша-кира! Говорят, Несокрушимое Сердце — самое со-вершенное творение богов, пожелавших на-помнить, какими должны быть сердца джива-саттв. Другие говорят, что это застывшая слеза, упавшая с темного неба на широкую грудь земли в их первую брачную ночь. Вот так Дхарани ожила, ощутила жар любви, а утром на ней зацвели целебные травы, появились деревья и птицы. Что? Ах да, и попугаи, конечно, тоже.

Распушив красный хохолок, попугай пе-релетел с ветки поближе и сел на плечо Джанапутры, чтобы рассмотреть адамант, сиявший неземным блеском, словно это была далекая Звезда Севера.

— Ну, все! — Джанапутра захлопнул ко-робочку перед носом любопытного попугая. — Мы с тобой едва знакомы. Еще разболтаешь кому-нибудь…

Бросив попугаю бобов, Джанапутра спрятал сверток, намотал чалму и принялся напевать песенку про одного ягуара. Собственно говоря, все песни, которые он знал, были про ягуаров, потому что в безлюдном мире никому бы и в голову не пришло сочинять песни про людей:

Он оборвал песню на этом месте, потому что из ближайших зарослей донесся звонкий смешок. В тот миг Джанапутра мог поклясться, что это был смех молодой девушки! Он ринулся к кустам, но там было пусто. Осмотрев все деревья вокруг, он прислушался и решил, что это был не смех, а всплеск водопада. Джанапутра снова занялся своими делами, напевая песенку про ягуара, а когда песня закончилась, из кустов донесся тот же самый смех, и тонкий голосок сказал ему:

— Почирикай еще, глупенький!

Джанапутра взглянул на попугая, который издевательски раскачивался на ветке, и сразу догадался, чьи это были проделки. Но если какаду мог подражать смеху девушки, значит, на острове жили не только брамины. Он поманил попугая бобами, но тот отлетел в сторону от него. Набросив на себя высохшую курту, Джанапутра решил проследить, куда полетит птица.

— Послушай, послушай! Я тебе помогу… Карначар умница, — хвастался перед ним попугай, шустро перебирая лапками по гибким ветвям сандаловых деревьев.

— Кто тебя научил говорить? — спросил из любопытства Джанапутра.

— Наитайнейшая тайна! Наитайнейшая тайна, — с важным видом ответил тот. — Не смотри на меня, ты не должен на меня смотреть.

— Если я не буду на тебя смотреть, как ты мне поможешь? — рассмеялся над ним Джанапутра.

— Если ты умрешь, я не смогу тебе помочь. Послушай, я тебе говорю! Ты ум-решь, ты хочешь умереть? — твердил ему попугай.

— Ладно, ладно, — утихомирил его Джанапутра. — Просто покажи, где ты жи-вешь, вот и все.

Переговариваясь с попугаем по кличке Карначар, наследник рода Раджхаттов прошел длинный путь по берегу реки в окружении тропических зарослей. Какаду с красным хохолком прыгал на поваленных деревьях, порхал над водой, перелетал с ветки на ветку. С каждым шагом Джанапутра чувствовал, что приближается к разгадке тайны Аирват-двипы. И вот его взору открылась укромная долина с мно-гочисленными водопадами и пастбищем, на котором паслись слоны и пугливые антилопы куранги. За долиной виднелись дозорные башни и утесы, подернутые опушкой жакарандовой рощи в перваншевом цвету. Именно туда, к дозорным башням, полетел попугай. Он уселся на стену и стал крутиться на полукруглом крепостном зубце, поглядывая на Джанапутру.

— Ничего не понимаю! Ничего не понимаю! — кричал ему попугай. — Кто подрезал твои крылья?

— Легко тебе говорить, — пробубнил Джанапутра, ощупывая каменные блоки стены, между которыми не было ни одной щели, чтобы зацепиться.

Попугай изогнул шею и подполз к Джа-напутре по стеблю свисавшей сверху лианы.

— Карначар умница… — загадочно произнес попугай.

— Да-да, Карначар умница! И что бы я без тебя делал, даже не знаю… — похвалил его Джанапутра, ухватившись за стебель и начав бесшумно подниматься.

За стеной его взору открылся благо-ухающий пышными бутонами сад. Паталово-красные цветки джапа-пушты склонялись над извилистыми дорожками, банановые пальмы кандали были увешаны ароматными плодами, на лотосовых и саловых деревьях распускались нежные лепестки. Возле жа-деитовых беседок красовались сочные соцветия жасмина. Посреди ухоженных кустиков разбрасывал медоносные ветви вечнозеленый ниим, а синегрудые павлины прохаживались по газонам, расправляя танзанитовые перья.

На лицо Джанапутры опустились про-зрачные нити страстоцветов, которые с удивлением прикоснулись к нему и передали весть о появлении незнакомца соседним деревьям. Раздвигая цветущие кроны, он спускался в мистический сад, перенесенный Девиантаром из далекой светозарной эпохи, когда маха-риши населяли райские леса, когда великие сиддхи могли посещать парящие в воздухе города, когда на отлогих склонах Северных гор обитали бессмертные полубоги, просветленные сущности и великаны, посвятившие себя подвигам тапо-дхайи. Здесь он начинал верить, что все эти сказки имели под собой действительное основание, что все это происходило на самом деле во времена, когда подлунный мир был полностью духовным, когда вселенная пребывала в высших сферах тан’матры, очищенная от влияния темных гун.

Попугай Карначар тревожно кружил у него над головой, желая о чем-то предупредить:

— Когда она выходит из дворца, солнце скрывается, птицы разлетаются, рыбы погружаются на дно, — возбужденно голосил какаду. — Ее безусловная красота неотразима. Ты захочешь взглянуть на нее. Ты умрешь, умрешь! Твоя кожа станет синей, твое сердце остановится.

— Прошу тебя, Карначар, расскажи о ней. Кто она — та, о которой ты говоришь?

— Какой простой вопрос! Несомненно, это Падмавати… — весело затанцевал попугай на ветвях ниима. — Тьма вселенной растворяется в ее чистоте. От нее струится нектар, который исцеляет и убивает, даже время бежит от нее прочь.

— А-а! Это опять ты, безумная птица? — произнес кто-то.

Быстро спрятавшись за кустами жасмина, Джанапутра заметил рослого птице-человека, озиравшегося в поисках голосистого попугая. Карначар тоже спрятался, однако брамин разглядел в листве его хвост и пошевелил ветви посохом.

— Давай-ка, улетай! Никто не будет выхаживать тебя еще раз, если ты снова приблизишься к госпоже, — пригрозил ему птице-человек.

— Сколько тебе говорить? — заворчал из-под листвы попугай. — Не смотри на меня, ты не должен на меня смотреть.

Как только брамин скрылся из вида, Карначар вылез из укрытия и полетел вглубь сада. Пригнувшись к земле, Джанапутра стал пробираться под сенью цветущих деревьев к водным каналам, в которых отражались гирлянды белокаменных арок, долговязых колонн и шикхар изумительного дворца, безмятежно взиравшего на протекавшие мимо него призрачные потоки. Его купола в жем-чужных переливах возвышались над зеркальными фонтанами, маковки виман грациозно мерцали, подобно снежным вершинам, а створы окон были покрыты тончайшими мраморными узорами. В каждом завитке ощущалась непостижимая соразмерность, от которой в голове воз-никали спонтанные мелодии и протяжные звуки, а весь воздушный дворец начинал представляться волшебным инструментом гандхарвов, воспроизводящим в уме непо-вторимые небесные раги.

Впрочем, Джанапутра пришел сюда не для того, чтобы наслаждаться облачным дворцом Девиантара. Ему не терпелось проникнуть под его своды, туда, где жила прекрасная госпожа, о которой упомянул птице-человек. Конечно же, его настораживали легенды о демоническом создании, наполовину женщине — наполовину цветке, убивающем всякого, кто осмеливался ступить на остров Аирват, но ему хотелось понять, что в древних сказаниях было правдой, а что — вымыслом. Он искренне верил, что с ним все будет не так, как с другими.

Между тем, войти внутрь было совсем не так просто. Браминские грифы в красных одеяниях с желтыми накидками, перекинутыми через плечи, совершали обход вокруг дворца, полушепотом читая молитвы. Подступы к водным каналам охраняли воинственные кшатрии с косматыми львиными головами. Их грозный вид не сулил ничего хорошего, хотя за дворцом они, кажется, не следили: все их внимание было обращено исключительно в сторону сада. Джанапутра рассчитывал, что с наступлением сумерек он сумеет незаметно взобраться по аркам на один из балконов. Выбрав укромное местечко между ветвями париджаты, он стал ожидать подходящего момента, прикрываясь обильно цветущими венчиками.

Однако в вечерней темноте из белока-менных ворот, одна за другой, стали вы-ходить таинственные девы в легких пинд-жаровых накидках с капюшонами. Но лица под капюшонами были человеческими! Джанапутра еще ни разу не видал в подлунном мире существ, столь похожих на людей. Разве что глаза выдавали присутствие у этих пре-красных дев сверхчеловеческой природы: у них совершенно отсутствовали зрачки, а глазницы озаряло мягкое золотистое свечение. Джанапутра даже подумал, что они были слепыми, и все же они могли превосходно видеть! Правда, совсем не так и не то, что видели все остальные.

Некоторые девушки разбрасывали на до-рожках душистые бутоны чампаки, выклады-вали на полянках узоры из лепестков, возжигали огненные чаши. Другие проносили в руках колокольчики, чтобы отпугнуть птиц и прочих обитателей сада. После этих приготовлений вышли еще четыре участницы цветочной церемонии, одетые как царицы. Они двигались очень плавно, иногда останавливаясь и приближаясь к вос-хитительному каменному шатру с куполом в виде лотоса. Шатер был возведен из лило-вого порфира посередине водного канала, и когда четыре девы вошли в него, они сбросили с себя васаны, закружившись в пленительном танце.

Глядя на стройных деви-натьяни, Джа-напутра пытался угадать, которая из тан-цовщиц могла оказаться дочерью маха-риши, но у них у всех были одинаково светящиеся в темноте глаза без зрачков. Поэтому, несмотря на их мастерство, выступление вызывало чувство печали. Под конец танца в руках у девушек стали появляться прозрачные платки. Они выдергивали их из под одежд так ловко, что казалось, будто они вынимают их прямо из воздуха. А затем все участницы прогулки спустились по ступеням к воде. Весь водный канал оказался купелью, в которой девушки совершали омовение, хотя многие продолжали оставаться на берегу, заплетая косы с кистями кунджалам, умащевая себя благо-вониями. От скуки он подпер голову рукой, стараясь не глядеть на девушек. Он лежал под ветвями париджаты, смотрел на блеск перламутровый луны и припоминал легенды об острове, слова Пурусинха, Гуаттамы, темного мага Нишакти, испытывая от всего этого внутреннее разочарование.

Для чего он пролетел тысячи йоджан над южным морем? Зачем убедил Пурусинха отправиться с ним на Аирват-двипу? Разве для того, чтобы наслаждаться созерцанием вечноцветущего сада и облачного дворца? Разве для того, чтобы смотреть на этих прекрасноногих танцовщиц? Неужели в этом и состояла его незримая цель — та самая прайоджана, к которой он стремился? Неу-жели два мудрых йогина пожертвовали собой ради этого? Он внимательно пересчитал всех девушек, играющих у воды. Их оказалось тридцать девять, однако из-за отражений в воде создавалось впечатление, что их гораздо больше. Он присмотрелся к отра-жениям — и его сердце чуть не выпрыгнуло из груди! На водной поверхности купели было еще одно отражение. Одна из юных дев сидела под тонким покрывалом, но на берегу ее не было видно!

Джанапутра раздвинул ветви париджаты и приподнялся, чтобы убедиться в своей правоте. Все так и было! Как он мог за-быть, что риши Девиантар тоже любовался именно отражением своей дочери? Ничто более не сдерживало его, все сомнения рас-сеялись! Нужно было снять с госпожи Падмавати волшебное покрывало, чтобы уз-реть ее воочию, увидеть свою госпожу!

— Послушай меня, я тебе помогу, — ус-лыхал он трескучий голос попугая за своей спиной.

Однако Джанапутра даже не оглянулся. Попугай и так сделал для него все, что мог. Чем еще ему могла помочь эта безумная птица?

— Постой, Джанапутра!

— Что? — не поверил он своим ушам, повернувшись к попугаю. — Ты назвал меня по имени?

— Думал, от первопредка ягуаров так легко избавиться? — пошутил попугай. — Ты же сам меня вызвал.

— Пурусинх? Но как тебе это удалось?

— Теперь важно совсем не это... По-слушай, каждый, слышишь, каждый, кто по-смотрит на нее хотя бы краем глаза, уми-рает. Этот попугай лишь мельком взглянул на ее руку, когда она захотела от него отмахнуться, и чудом выжил, благодаря ее чуткому сердцу и браминам, излечившим его в этом саду. Поверь мне, это не глупая выдумка!

— Но я уже не могу жить без нее, и до этого я был мертв всю мою жизнь, — попы-тался объяснить свои чувства Джанапутра. — Если смерть джива-саттв является расплатой за то прекрасное чувство, которое меня сейчас терзает, то я с радостью встречу ее!

— Редко кто проходит дорогу любви даже до половины, как невозможно пройти то, у чего нет конца. Ты слишком рано заговорил о смерти, царь Джанапутра, ведь и жизни богов недостаточно, чтобы пережить все ее бесконечные проявления.

— Смотри, она уже уходит, — с болью в голосе простонал Джанапутра, наблюдая, как девушки укрывают госпожу Падмавати прозрачными покрывалами, отчего ее отра-жение в воде становилось все бледнее и бледнее, пока полностью не исчезло.

— Ее покои находятся с другой стороны дворца, самые преданные кшатрии охраняют их днем и ночью. Однако попугаю Карначару много раз удавалось проскользнуть мимо них, — утешил Джанапутру не то попугай в образе Пурусинха, не то ягуар в обличии попугая.

Они спустились в ложбину сада и осто-рожно обошли весь дворец с тыльной сто-роны. И, действительно, возле калитки, ведущей к покоям госпожи Падмавати, стояли два косматых кшатрия, и еще двое располагались у лестницы к верхним гале-реям дворца. Джанапутра понятия не имел, что задумывал Карначар, потому что даже попугаю невозможно было проскочить между ними незамеченным.

К тому же, сам Карначар где-то запро-пастился, а когда прилетел снова, уселся на чалму Джанапутры и с упоением прого-ворил:

— Не надо слов, Джанапутра, не надо слов. Смотри и восторгайся! Ты уже вос-торгаешься?

Двое кшатриев, сурово сдвинувших брови, продолжали некоторое время стоять как прежде. Но вот один из них покосился на другого и прыснул смехом в кулак. Другой тоже не вытерпел, и его живот стал вздрагивать от хохота. Спустя мгновение все четыре стражника смеялись как угорелые, они хватались за животы и ка-тались по полу, словно дети, а затем также неожиданно и дружно заснули.

— Карначар пережевал семена дхатурмы и победил воинов пометом! — пританцовывал попугай на голове Джанапутры. — Победил воинов своим пометом! Пометом!

— А-ха-ха-ха! — рассмеялся над ним Джанапутра. — Ха-ха… ха…

Джанапутра ощутил головокружение: он увидал, как с его чалмы падает опьяняющий цветок дхатурмы, и тоже провалился в глубокий сон без сновидений.

— Прости, но это ради твоего же блага, — объяснил Карначар, моргнув черными глазками.

Он убедился, что Джанапутра крепко спит и подлетел к небольшому оконцу, в котором мерцал ночной огонек. Прогулявшись по мраморному подоконнику, Карначар изогнул шею, чтобы осмотреть всю опочивальню, в которой никого не было.

— Глупенький, это опять ты, — прошептал мягкий девичий голос. — Ты вновь прилетел ко мне? Тебя уже столько раз прогоняли, а ты все прилетаешь и прилетаешь…

— Падмавати? — прислушался к голосу Карначар. — Несомненно, это Падмавати…

Невидимая рука погладила беспокойного попугая по взъерошенному хохолку.

— Ты свободная птица, а я человек, зачем ты прилетаешь ко мне? Или ты, как все, хочешь взглянуть на меня? Ты не должен на меня смотреть, не должен. Мне не нужна еще одна жертва.

Прозрачная тень Падмавати отошла от окна, так что лишь звон колокольчиков на ее ногах подсказывал, где она теперь на-ходится.

— Поговори со мной, Карначар, поговори и улетай.

— Кто устоит перед чарами госпожи Падмавати? Кто? Ее наслаждение в нена-слаждении, рожденная в нерожденности, заключенная в освобожденности, нежнейшая в непоколебимости, ей не нужна ни привя-занность, ни медитация, не нужны ей ни подвиги тапо-дхайи, ни обильные приношения яджны. Ничто из перечисленного не трогает сердца Падмавати, и все же она испытывает постоянное желание иметь нечто.

— Продолжай, — усмехнулась невидимая госпожа Падмавати. — Кто же исполнит мое желание?

— Душа, возлюбившая беззаветно и пре-данно, нашедшая прибежище в ее духовности, лишь такая душа наполнит спелую грудь Падмавати радостью.

— Ты слишком много болтаешь! — возму-тилась девушка, топнув ногой со звонкими бубенцами. — Если будешь много болтать, я расскажу все браминам, и они… они посадят тебя в клетку!

— Посадят в клетку? Но госпожа Падма-вати — моя клетка. Кто посадит меня в клетку? Кто выпустит? Падмавати, открой мою клетку... Падмавати?

— Замолчи, безумная птица, или я на тебя рассержусь! Твои слова заставляют меня гневаться, хотя ты сам не понимаешь, о чем говоришь.

— Когда она сердится, ее верхняя губа сжимается, а нижняя — просит поцелуя, когда она мечтает, ее нижняя губа втяги-вается внутрь, а верхняя — набухает, по-добно бутонам кальпа-тарох. Кто способен пережить гнев Падмавати? Когда ветер случайно поднимает подол ее сари, тысячи существ погибают! Недостаточно быть умным брамином, чтобы ее понимать, и надо быть достаточно безумным, чтобы ее полюбить, — продолжал, как ни в чем не бывало, чирикать попугай. — Она ищет любовь в своей душе, но душа ее так велика, что она не может ее найти, не может!

— Для брамина ты не слишком умен, а для птицы ты умен даже слишком, — рассмеялась Падмавати, наблюдая, как забавно бегает перед ней попугай, поднимая и опуская хохолок.

Продолжая над ним потешаться, она присела на краешек скамьи, обитой бардовым бархатом, в результате чего слегка распахнулись покрывала, делающие ее не-видимой. Карначар смолк и замер на месте. Взволнованно ахнув, она обнаружила, что попугай смотрит на ее щиколотку с жемчужным браслетом и колокольцами. Спрятав ногу, Падмавати отвернулась, чтобы не видеть мертвую птицу, которая только что ее так развеселила.

— Ты уже мертв, Карначар? — произнесла она смиренно и тихо, не в силах по-вернуться и взглянуть на свою очередную жертву.

— Ни да, ни нет… — ответил ей голос, но голос этот уже не принадлежал попугаю.

— Кто бы ты ни был, ты должен был умереть, ведь ты на меня посмотрел! Почему ты не умираешь? — спросила она, не поворачивая головы.

— Может быть, того, что я видел, было недостаточно, а может, на меня не дейст-вуют чары, наложенные на тебя твоим отцом, риши Девиантаром.

— Значит, ты даймон! Как же я сразу не поняла этого? Ты даймон, меняющий обличья!

— Получается, что да. Но…

— Замолчи, я запрещаю твоему языку говорить со мной! Ты явился ко мне сначала в облике невинного попугая, а теперь принял облик человека, чтобы сохранить жизнь. Думаешь, в этом наитайнейшая тайна? В том, что на меня может глазеть человек? — исступленно расхохоталась Падмавати. — Ты ничего не знаешь. Ничего не знаешь обо мне! Ничто не может осквернить мое сердце. Ничто! Поэтому даже даймоны и бессмертные амри-таттвы умирают, воспылав ко мне любовью.

После этих слов она сбросила с себя покрывала, продолжая скрывать лицо, чтобы не показывать своих слез, ибо даже убийство этого даймона причиняло ее чистой душе страдание и боль. За тысячи круговратных лет многие асуры, которым удавалось достичь Аирват-двипы, распро-щались с жизнью, лишь взглянув на ее дхавани и набедренник. Ее коса, уложенная на затылке узлом, была щедро убрана самоцветами и брошью, напоминающей венец, мочки ее ушных раковин украшали жемчужные серьги, шею и грудь прикрывали драгоценные ожерелья с подвесками и благоухающие гирлянды из нежнейших клювовидных орхидей и бутонов маллики. Она вся пылала яростью, свежестью и красотой, недоступной воображению.

— Ты сбросила с себя все одежды, по-зволяющие тебе быть невидимой, но все еще прячешь от меня твои глаза, — прозвучал голос незнакомца в голове Падмавати.

— Не может этого быть! Ты до сих пор беседуешь со мной? Какой хитроумный дай-мон, нешто ты ослеп от вожделения и любви ко мне? Ну, да ладно, ха-ха! Ведь еще никто не научил тебя, что даже слепые прозревают от одного взгляда Падмавати!

Разгневанная, она развернулась и уви-дала перед собой обычного человека. Изо-бражения таких людей до сих пор сохрани-лись в храмах Аирват-двипы, но в дейст-вительности она давно потеряла веру в то, что человек может появиться в мире без людей. Даже брамины, которые ее в этом убеждали, не могли ответить на вопрос, каким образом в аджана-локе может появиться человек. И вот, спустя сотни тысяч лун, он стоял перед ней и смотрел в ее открытые глаза. Он видел ее, а она видела его, они смотрели друг на друга. Она не могла отвести взгляд, пораженная тем, что он не умирает, а Евгений не мог поверить в то, что видит ее, что это происходит с ним, а не с кем-то еще. Ведь это была Она…

Ее волосы были темнее, чем в мире лю-дей, ее руки были покрыты узорами из хны, а ладони окрашены алой краской. Но это была Она, его богиня, приотворившая ему однажды свои трансцендентные таинства. Даже здесь, в мистическом сновидении, она ничуть не щадила его, продолжая являться во всем своем разрушительном и живительном великолепии, обжигающем лучами десяти мил-лионов солнц.

— Ты человек? — спросила она, немного смягчившись.

— Всего лишь прати-пхалин, астральный двойник человека, который волей судьбы оказался на Аирват-двипе. Он взглянул на твое отражение в воде, и теперь его сердце не знает, как жить дальше.

— Так и будешь говорить в моей голове? — укоризненно подвигала она плечами.

— Но госпожа Падмавати обездвижила мой язык, — мысленно отозвался он.

— Если ты не даймон, можешь говорить как человек, — кивнула она. — Кто он? Отвечай!

— Его зовут Джанапутра, царь Нагара-синха из благородного дома Раджхаттов.

Падмавати задумчиво отвела глаза. В женственной задумчивости ее лицо стано-вилось еще загадочнее и милее. Она не воспринимала его за существо, наделенное чувствами, он был для нее лишь материа-лизовавшейся иллюзией. Ее не волновало ни прошлое, ни будущее, ни имя этой аст-ральной сущности, и Евгений был этому несказанно рад, потому что от одного об-щения с ней его душу уже переполняло счастье.

— Мои чары все равно убьют его, — с грустью призналась Падмавати. — Об этом гласит Падма-сутра, составленная маха-риши. Лишь непорочные девы, обладающие сиддхическим зрением, пребывают в созер-цании Падмавати, однако для них ее красота остается скрытой. Временно созерцать ее красоту могут слепые, но когда она сама устремляет свой взор, даже слепые находят смерть. Что касается тебя, про таких духов в Падма-сутре ничего не сказано.

— Твой отец не был бы маха-риши, если бы не знал, что недосказанное, не пре-терпевающее изменений, не происходящее ни до, ни после, не получаемое с помощью рассудка, важнее всего сказанного и пре-терпевающего изменения в рассудке. Видимо, было нечто такое, чего он не захотел тебе сказать.

Под цветочными гирляндами на пурпурно-белой коже Падмавати, подобной безу-пречному цветку лотоса, проступило странное свечение, хотя сама она, судя по всему, не ощущала в себе никаких из-менений.

— Куда ты смотришь? — изумилась она его взгляду. — Что ты...

Не прикасаясь к Падмавати, он осторожно раздвинул лепестки орхидей, под которыми скрывалось еще одно ожерелье, мерцание которого напоминало жемчужную нить. Однако вместо жемчужных перлов на ожерелье были нанизаны ужасающие глаза! Их разноцветные зрачки вращались в разные стороны, испуская потоки света. Они обладали соз-нанием, они были живыми!

— Эти глаза на твоей шее, откуда они? — спросил он, ужасаясь и восторгаясь ею одновременно.

— О чем ты говоришь? — не поняла Пад-мавати.

Она поднесла ладонь к шее, не почув-ствовав никаких глаз, потому что они с легкостью прошли сквозь ее тело, утонув в груди Падмавати, словно в молочном йо-гурте. А затем вынырнули обратно и, пе-рестав хаотично вращаться, уставились на Евгения лазурно-радужными зрачками.

— На тебе висит ожерелье из невидимых глаз, от которых исходят чары маха-риши, — сказал он. — Если его снять, то чары спадут, и никто больше не будет умирать, посмотрев на тебя, Падмавати.

— Так сними его! — потребовала она. — Чего ты медлишь?

— Но, если я его сниму, время начнет питаться твоим телом, ты окажешься без-защитной перед влиянием темных гун, как все джива-саттвы…

— По-твоему, лучше быть причиной их смерти? Тебе не ведомо — каково это, скольких существ я уже погубила и скольких еще погублю, ты не знаешь, какие кошмары преследуют меня. Думаешь, этот дар, которым меня наделил мой отец, доставляет удовольствие? Говорят, он посвятил себя поискам перворожденных сиддхов, чтобы погрузиться в вечное блаженство, но он также мог собирать глаза перворожденных для создания оберега Дхарма-харам, повелевающего временем и судьбой. Если это так, избавь меня от него, я приказываю тебе!

Она не была жестокой, нет. Тем не ме-нее, каждое ее слово причиняло ему не-стерпимые страдания. Под воздействием заклятья любая другая душа за тысячи лет могла бы утратить внутреннюю чистоту, пропитаться ненавистью к себе и ко всем окружающим, перестать чувствовать и дарить любовь, но она сохранила в себе все то, что делало ее особенной. И вот настал час, когда он должен был ее освободить, он знал, что это приведет к непредсказуемым последствиям и станет концом целой эпохи для безлюдного мира. Но разве он мог по-ступить иначе? Он всецело ей доверял, и если она не хотела нести эту ношу, значит, он должен был ее отпустить, и что он от этого испытывал не имело никакого зна-чения. Их желания, как всегда, не совпадали, впрочем, у него никогда не было права желать от нее чего бы то ни было, даже во сне.

— Мне хочется тебе кое-что сказать. Возможно, я уже никогда не вернусь в этот мир, но я буду скучать по тебе. Прости, мне никогда не хватало слов, чтобы объяснить это чувство…

Он прикоснулся кистями рук к магиче-скому ожерелью, отчего сиддхические глаза зашевелились и вновь попытались по-грузиться в тело Падмавати. Однако его руки охватило такое же свечение, и он беспрепятственно вынул оберег из ее груди.

— Теперь ты можешь идти, тебе не нужно больше скрываться. В саду тебя будет ждать Джанапутра, он выглядит почти так же, только он — не бесплотный дух.

Она заглянула в его глаза, в точности, как тогда, и в точности, как тогда, она захотела ему что-то сказать, но ничего не сказала. Она просто выбежала в ночной сад, встретив там Джанапутру — того единственного, кто спустя целую вечность увидел ее, кому она могла полностью открыться. Ее голова кружилась от радости, она глядела ему прямо в глаза, прижималась к нему всем телом. Она была влюблена и бесконечно счастлива, позабыв обо всех своих страданиях и муках. Она была свободна, как никто другой под светом чатур-чандрах, и весь мир был влюблен в нее, весь мир смотрел на нее его глазами.

Перламутровая луна освещала дорожки прекрасного сада. Они прогуливались по берегам водных каналов, в которых рас-пускались чашечки дымчато-голубых кувалий. Их лица и ладони соприкасались, окруженные со всех сторон длинными нефритовыми лианами, свисавшими с деревьев гиацинтовыми гроздями. Мир четырех лун был совершенно уравновешен. В нем не было ничего, кроме красоты, в нем существовала только эта способность к запредельно чистой любви, а все остальное было обманом и наваждением. Порхание бабочек, вскрикивание ночных птиц, шуршание трав и звуки падающих капель росы приглушали тихий шепот влюбленных. Огромная вселенная простиралась над ними рукавами фиолетово-розовых туманностей и осыпала дождем драгоценных звезд.

Где-то там, в темноте ночи, приняв невидимый облик нашта-рупа, медитировал дух первопредка ягуаров. Он пытался про-длить время, чтобы ничто не могло нарушить эту всесовершенную гармонию. Из его сердечной чакры вырывались потоки косми-ческой праны, которые устремлялись на Аирват-двипу, погружая обитателей острова в созерцание снов, от которых невозможно было оторваться. Он полностью выгорал изнутри, осознавая бессмысленность всей той энергии, которая была заперта внутри его сознания, ведь теперь она была не нужна Падмавати. Он сам был не нужен этому миру, и все же он продолжал оставаться в нем. Его сердце сжималось и разжималось, производя глубинные вибрации, от которых начинало вздрагивать эфирное тело вселенной.

Всю ночь Джанапутра и Падмавати нахо-дились в тени сада. Они заснули только под утро, нежно обняв друг друга под ветвями распустившихся баухиний. Впервые Падмавати была счастлива, впервые ей не нужно было скрываться от смерти, ведь она познала любовь в своем сердце.