Проза

 

1

 

        «Траур». Траулер. Владимира чуть ли не на тросе оттрелевали с  площади в камеру. Кончились его «трали-вали»…

       Шероховатые стены камеры были прокопчены, в некоторых местах (ближе к зарешеченному окошку) покрылись изморозью. Тусклый свет. У желтой лампочки своя камера – над зеленой дверью. Лампочка тоже за решеткой, и она – зэк. На низком топчане умудрилось разместиться девять человек. Не повернуться, не разбежаться, чтобы удариться головой о «шубу», не закричать…

       

 

        Все! Влипли! За решеткой – природа, девушки. Все лучшее, чем не дорожили – уже там, за стенами. А здесь – узилище.

        В КПЗ Владимир был доставлен в траурном одеянии: черная куртка, темные брюки, черная шапка. Лицо тоже темное – с перепоя. Зэки освободили краешек топчана, подсел, стал докладывать:

- На площади выступал. С трибуны речь толкнул. Политика.

- Пьяный что ли был?

- А как  будто трезвый. Сейчас такой отходняк…

        Рассказал, посмеялись. Отрубился. А, пробудившись, вспомнил главные события последнего полугодия и особенно последних трех дней. Проведя в марте три дня в наркологическом отделении, почти не  пил три месяца. Будучи трезвым после работы приходил домой и сразу садился писать большую повесть под названием «Дом». Исписал около ста листов. Извел себя предельно. Стал снова попивать... 27 ноября отец с матерью уехали в Ленинград к младшим сыновьям. Те обзавелись семьями, жили основательно. У Владимира  накопилось денежек, и он позволил себе расслабиться. Позвонил школьному другу Фуфанову, направились в гастроном. Одну бутылку раздавили прямо у магазина. Владимир воспарил!.. По пьянке реализовал идею: купил в синем киоске три вафельных стаканчика с мороженным и поставил их, как толстые и короткие свечи под иконой, под огромным портретом Ленина, прикрепленного к стене Дома культуры. Чтобы народ понял смысл метафоры, он чиркал спички, подносил огоньки к свечам-мороженному, чтобы они, сладкие, в знак горькой памяти загорелись и расплавились, чтобы учение Ленина славилось… Утром проснулся в квартире – всё перевернуто, разбиты стекла книжного шкафа (вот какой была

раньше тяга к чтению), а у самого – синяк под правым глазом. Срочно вызвал Фуфана. Сначала пили пиво, в 11 часов купили вина. В полдень Фуфа куда-то исчез из квартиры. Вован остался сидеть у разбитого корыта-книжного шкафа. Плохо ему сделалось: «Гад, всего неделю сумел продержаться. Дома погром учинил, синяк откуда-то. Значит, опять извиняться перед родителями и начальством. Довольно. Сколько можно».

         Оделся, засунул в карман листы с рукописью «Траура» и пошел на площадь. Решение было твердым: завести народ, разнести вдребезги брежневскую политику, читая поэмку. Ориентир был взят четкий – красная трибуна. Кто-то окликнул по дороге, Володя не отозвался, шел прямо, уверенно. От квартиры до трибуны было метров триста. Мысли клокотали в осмелевшем и омелевшем от вина, то есть потерявшем глубину понимания, мозгу: «Хватит! Не увидите меня больше в униженном состоянии. Я выше вас, выше. И сейчас докажу. Разве из вас может кто подняться на трибуну в центре города и сказать всю правду?».

         Был выходной: суббота. Народа на площади разгуливало немало. Не доставало только талантливого организатора, этакого пургообразователя, который умел бы гнать, нести пургу, этакого человека-инструктора из парткома-пургкома…

          Владимир поднялся на трибуну и обрушился на горожан и на вождей с бранью. Не помнил, что говорил, но то, что матюгался – помнил. Люди подходили ближе, слушали. Затем читал «Траур».

          Не ведал, сколько прошло времени с начала выступления, но вдруг к трибуне со стороны завода подьехала милицейская машина. Володя  увидел, что какой-то высокий  пожилой  мужчина в синем показывал на него пальцем. Вдруг рядом появился Фуфанов, просил  у  милиционеров, чтобы дружка не забирали. Но задержали обоих. Руки не крутили, дали спокойно самим залезть в фургон. На прощание Владимир помахал народу рукой.

          Отвезли в медвытрезвитель, в котором вытрезвляли совсем не мёдом. При входе в это заведение он выхватил из кармана измятую рукопись «Траура» и стал ее уничтожать. Хотел порвать на клочки, но вмешались, и сумел изодрать только на куски. Уже вечером разбудили, подвели к зеленому столу, на котором из кусков, как из островов в море, было собрано подобие рукописи-архипелага  (ГУЛАГ). Пожилой капитан спросил:

- Ну-ка рассказывай, что ты тут про милицию настрочил?

- Что здесь не ясно? Умер он в День милиции. Испортил вам праздник. Не погуляли вы, не попили.

         Капитан продолжал копаться, из его рта капало:

- Что тут  за шесть единиц? 111111

- Тоже все просто. Сообщили об его смерти в 11 часов, 11 числа, 11 месяца. Много каких-то знаков, сочетаний. Так и поэма написалась. Не было бы Дня милиции, вернее, не на это бы число он попадал, не было бы и поэмы. Так что и вы виноваты и причастны к этой мистике… Бейте скорее. Я спать хочу.

        Бить не били, спать проводили. Следующим утром Владимир из медвытрезвителя отвезли в КПЗ. Зэки в «предвариловке» над ним посмеивались, но как-то сдержанно: «А где подельник?».

- Выпустили. А, может, под трибуну загнали. Под трибунал…

- Смотри, посадят под нее года на два, будешь выть.

        Про поэму «Траур» Володя им, конечно, не говорил. Рассказал, что работал в психинтернате мастером. Ему тут же подсказали:

- Говори, что там и свихнулся. Как следак вызовет, на это и напирай.

        Было смешно и жутко. В камеру загнали сельского мужика, который сбросил любовницу то ли с электрички, то ли с башни элеватора. У соседей дурковал инженер из Новой Ладоги. Он был замешан в каких-то делишках с золотишком. Прикидывался политзаключенным, читал крамольные стихи, орал, что сидел вместе с Сахаровым на архипелаге Гулаг. Доорался до того, что сокамерники его избили. Кому нужен такой заполошный сосед. Потом ему неоднократно доставалось дубинкой от надзирателя.  Да, когда у задержанных начинали сдуваться головы, словно мячи, выпускать воздух или пар злости, тогда их менты подкачивали через дубинки, похожие на ручные велосипедные насосы.

        Владимир работал в психинтернате, знал, как ведут себя умопомешанные, почти досконально помнил их жестикуляцию. Мог бы неплохо притвориться, но такая мыслишка сразу была отвергнута. Не хватило бы революционной воли.

 

 

        Начались допросы. Следователь Петров, одетый в серый костюм, при синем галстуке, но при офицерском звании, узколицый, рослый пробовал выяснить причины происшедшего, впрочем, его интересовала и поминутная хронология, как он безоговорочно и громко заявил, неполитического преступления. Тогда Владимир в несколько измененной интерпретации по сравнению со сказанным кэпу Копейкину поведал, что в тот неправедный день погода выдалась сумрачная, хотя по утру и пробовало выглянуть солнце, чтобы на людей посмотреть и себя показать, да получило округлой хлопушкой темной тучи по темени и по желтому лбу, мол, не высовывайся. Так что вместо солнца высунулся сам Володя, словно Хлопуша из есенинского «Пугачева», произносивший легендарные слова: «Приведите мня к нему, я хочу видеть этого человека». Ну и взяли менты под грязны рученьки и повели, как потребовал, к новому царю, к Юрию Андропову? Или просто крепкий ветер понес пьяного Володьку в Москву?

         Да в тот субботний день неожиданно задул северный ветер. Он то ослабевал, то усиливался и при этом, набрав обороты, мог даже сбросить с небес порцию ноябрьского снега. Ветвистые  обезлиственные тополя  то раскачивались и скорбно скрипели, то замирали, словно исполняли команды, отданные неким заоблачным хореографом  или гореографом. На некоторых полумертвых, полутраурных раннесоветских зданиях рассохшаяся штукатурка, уподобясь уже успевшей отлететь желтой листве, местами опадала, крошилась. Ни о каком предзимнем великолепии города и природы речи не велось.

        Но и о личном бедствии, несчастном случае относительно Владимира каких-либо предупреждений со стороны природы или народа не было.  Возможно, имелись, но он пребывал в алкогольном состоянии. Впрочем, острые предчувствия то ли веселья, то ли трагедии всегда являлись его спутниками в последние годы. Всё ожидалось, всё неслучайно и закономерно выплескивалось.

         В то утро у Володи предметы в руках не держались: разбил фужер, стекло и еще что-то, опрокинул на себя стакан с пивом, ударился об угол комода. А по-другому, наверное, и произойти не могло, поскольку накануне вечером перепил, а утром чувствовал жуткое похмелье. То есть с самого начало день не задался, оказался нефартовым. Скверное настроение, зависящее от неустроенности с каждым часом усиливалось, нагнеталось. Давно уже предполагал, что проклят сам, а также и вся страна, Москва, Ленинград, Волхов, что всё и все обречены, что окончательно пропадает сам, погрязнув в наивном стихотворчестве, в обманно веселящей пьянке.

         А теперь Владимир и не думал протестовать и возмущаться действиями милиции. Сразу сдался, обмяк, перед ним не требовалось размахивать дубинкой, лупить, душить, класть под колеса ментмашины, поднимать и привязывать за яйца к божественному облаку, медленно и верно плывущему к Кремлю.

         Короче, Володя быстро раскололся и через день после задержания, в понедельник, довольно подробно, но с утайкой и с искажениями, как он тогда посчитал, выгодными для себя, дал признательные показания.  Отпустили, то есть отвели в камеру. А в ней чудовищное веселье и горькое чувство отчаяния почти у всех сидельцев. Но разве об этом в открытую выскажешься, выплачешься? Забудь про травы, трави анекдоты, играй в кубик или в «дубик», дай дуба… перекрикивайся с обитателями других камер.

- Ноль четыре, я – ноль шесть. Подгоните курить.

- Ноль шесть, я – ноль четыре. Упади в кашу, в парашу.

- За Родину нашу!..

       Районная КПЗ – детский сад, в ней – демократия. Передачи от родственников делятся в камерах между обитателями поровну.       Районная КПЗ – юридическая консультация. Тут же просветят по всем статьям УК, поведают про все «режимы». Здесь дадут установку – кажись  крутым, тертым, «своим».  А то могут сожрать.

        Двое крупных ладожских парней поедали круто сваренные желтоватые яйца, периодически макая их в темную соль. Скорлупу аккуратно складывали в целлофановый пакетик. При этом чавкали, как бегемоты. Или богометы, то есть метатели богов или промотавшие свои идеалы. Но КПЗ или следственная тюрьма — это еще не «осужденка», не зона, здесь еще можно до отвала нажраться и до опухоли лица и мозга отоспаться. Придурок-«урок» из Быльчино чиркал спичками. Такие чирканья выблядка напоминали выблески молний во время летних очистительных гроз. Можно было представить, что в камере вот-вот запахнет озоном, свежайшим воздухом (не хотелось только, чтобы начался проливной дождь, после которого будет долго не просохнуть). Можно было ожидать и ударов грома. Ага, пока гром не грянет, мужик не перекрестится или не споет «Интернационал». Это уж точно, это про нас. А вообще-то в камере всегда присутствовала испарина или истпарт-ина, история партии, или даже сама истинная партия большевиков. Порой воняло перегнившей травой и навозом, словно здесь содержались скоты, быки и козлы. Не так что ли? Можно было с большой уверенностью заявить, что в камере, словно в глухом вольере, живет слон, поскольку широкая струя дыма поднималась вверх, будто хобот. Не оттоптал бы ноги. Сам не вымер бы, как мамонт. Не застрелился бы в этом вольере из хобота, как из револьвера. Да, его тут самого не слабо подкалывали.     

        Он лежал на топчане с полузакрытыми глазами и видел, как волны времени идут на город, как народ направляется по грязным мостовым к площади. Должно было произойти столпотворение с возможной трансформацией в митинг или в столкновения. Улицы, прилегающие к ДК, были забиты волховчанами, хватавшими друг друга за руки, за шеи. Тут же возникло предположение, что толпа развернется и с грозными криками ринется в заречную часть города по автомобильному мосту и через парк «Ильинка» – к зданию районного отдела милиции, чтобы вызволить Владимира…

 

        Да, да, через парк «Ильинка», где к протестующим могли бы примкнуть вольно болтающиеся пациенты местного ПНИ (психоневрологического интерната). Именно в нем до своего грандиозного выступления на площади Владимир работал инструктором по труду, то есть выводил желающих поразмяться или малость подзаработать на уборку территории, на распиловку дров и так далее.

        Теперь лежал на грязном топчане в КПЗ и, закрыв глаза, представлял некоторых неординарно-выдающихся обитателей медучреждения. Первым делом вспомнил толстенного геркулеса Саню Мякина, частенько стоящего в центре интернатской территории на цветочной клумбе. Скрестив руки на груди, он раскланивался во все стороны и что-то шептал здоровенными красными губами, похожими на два куска мыла. Так бы заученно он делал и на площадях, и на полях, если его туда привести. Жест как бы означал: «Прости, Россия-матушка, нас, дураков и нормальных. Сути не ведаем». За весь народ вымаливал невменяемый геркулес прощение у страны. 

        Володя мысленно продвинулся дальше.

- Эй, инструктор! – проорал двухметровый, хриплоголосый Коркин. – Курево мне давай. 

        Надо сказать, что пролетарии-инвалиды под руководством  Владимира трудились не за просто так, самые активные из них за уборку территории, за распиловку дров и прочие виды работ получали ежемесячно двадцать рублей и десять пачек сигарет или папирос.

-  Какое тебе курево, ведь никогда не работал.

- Не дашь, одену полковничьи погоны и пойду к горкому окурки собирать…

        Вспомнились и интернатские женщины из персонала. Например, в медсоставе имелись довольно обаятельные дамочки, но инструктор никак не мог после общения с подопечными перестроиться на нормальные разговоры. 

        Как-то к нему в столовой подошла молодая врач (Володя как раз собирался вылить остатки щей в бак) и сказала: «Владимир Петрович, Скворцова слезно просила, чтобы вы сегодня ее не брали на работу».

        От этого «слезно» инструктор чуть-чуть не блеванул в соблазнительный вырез ее медицинского халата…

        Халат-хлад. Ясно, что при виде хорошенькой медсестры не замерзнешь. Напротив, зажжешься, раскочегаришься и даже захочешь нырнуть в трансе в пространство выреза, словно в треугольную прорубь, вырубленную (мамочки) или выпиленную (папочки) по верху ледового халата-хлада. Прыгнешь, возьмешься руками шаловливыми за спелые, как большие груши, соблазнительные груди, а тебя схватят за ноги санитары и, распевая вместе со сводным хором инвалидов подзабытую «Дубинушку», потащат обратно, чтобы молоденький инструктор по «высоконравственному труду» все же не пропал, не утоп в очередном невыразимом «вырезе страсти»…

        Припомнилась и приблатненная тощая старушка Нилова.

- Надежда, ты где была? Почему не работаешь?

- Не хочу.

- А что желаешь?

- Хочу с тобой человека из навоза делать…   

       А вот и Вася Мухин, маленький, кряжистый старичок с каждодневным прошением: «Инструктор, ты мне это … найди работенку. Я к кочегарке приписан, а Правитель пьет».

- Гуляй, Вася. Сегодня День инвалида. Нет работы. Праздник. Не станешь же ты, однорукий, асфальт раскидывать.

- Я к кочегарке приписан.

- Давай только без «приписан» Тоже мне крепостной. Все мы к чему-то приписаны. Сами подписались. Иди к завхозу. А ко мне завтра с утра подваливай…

        Порой надоедало слушать интернатский фольклор. Хотелось самому что-нибудь свое придумать, но получалось неинтересно. Как-то к Владимиру возле столовой подошел Миша-плясун, «Серафим шестипалый». В руке держал коричневый лист бумаги. И вдруг стал поспешно прятать лист в карман пижамы. С Мишей говорить было бесполезно, а инструктор смекнул: «А вдруг лист со своими стихами прячет? Но у него не мания величия, а меличия. Не хочет, чтобы о его стихах знали…, прикинулся больным. Попал в интернат. Угол есть, кормят. Может, мне закосить и – в палату. Вот попишу всласть. Ох, да у меня и теперь времени в избытке».

         Между тем Владимир продумывал повесть о космосе. Но кто только не летал к звездам? Любое проникновение в небо – примитив. А ведь когда-то звал оттуда гигантов-красноармейцев. Прикидывал: «Эти гиганты своими буденовскими шлемами весь космос избороздили…  А если их головы-планеты, то они от кружения истерлись в твердых слоях атмосферы.  Но ежели остались, то сделались облачными, ватными с пересохшими красными мозгами…». Не хотелось Володе в космос лететь, чтобы там в куклы играть. Поэтому предполагал: «Может, тогда с неба кто прилетит? Если инопланетянка, то снова примитив, кукла? Что с ней в интернатской палате любовью заниматься? Да лучше купить спиртяшки «Сясьстрой» и в палату с медсестрой».

        Тогда же у Владимира возникла идея суперреволюционного порядка: «Зачем мне ориентировка на тряпичных гигантов? Надо интернатских использовать, создав из них отряд бунтарей. Проводить ежедневные построения в лесочке, награждение папиросами.  Отряд! А то раньше в одиночку выступал. Да еще с дружком Васькой. Интернатским все равно ничего не сделают. Будут выскакивать толпой к горкому или исполкому и скандировать: «Наведите порядок! Наведите порядок!». Терять-то им нечего, за папиросы прокричат что

угодно, но ведь сразу, уже за пачку ментовских сигарет, и расколются, что это их инструктор на кричалки подбил. Дураков – в «темную» на день, а меня за политинструктаж – в тюрягу лет этак на десять».

         Презабавной, щекотливой оказалась идейка, но привиделись представители карательных органов, и мыслишка поблекла, рифмованно расцветив такие определения, как «излишка», «вышка»…

         Вспомнился так же и пациент Хапалкин, который так и не дождался, когда его увезут на милицейские курсы, взбунтовался на весь белый свет, и его требовалось утихомирить. Как-то этот Юрка выскочил навстречу инструктору и заорал:

- Обманщики все. Убегу, утоплюсь в болоте.

         Володя хмыкнул: «Зачем в болоте? Река рядом».

- Во Мгу убегу. Матери морду набью.

- А там танки.

- Воевать буду.

        Инструктор хотел попридержать разбушевавшегося, пригласить в «отряд», но Юрки уже и след простыл. «Зачем я ему сказал, что река рядом? Еще бросится в нее. Получится, что надоумил…».

        Мыслишка об Отряде оказалась зажигающей, захватывающей, но только для размышлений, а не для воплощения в реальности.