Проза

 

 

 

 

 

Вся дорога от Донецка до Мариуполя знает: у меня тут жёсткий шиномонтаж, соберу, что хочешь. Это вам не шубу в трусы заправлять.

 

Каждый день у меня – праздник горелой резины. Ребята с позиции едут с порезанными шинами, с пробитыми. За день я у них достаю из колёс один-два стаканчика копейных осколков. Выбрасываю потом. Как-то вот так, прибавляется работы.

 

Вся резина знакомая, её чуть не каждый день привозят. Смотрю – опять мои жёваные-пережёванные. Вот здесь чинил, клеил, вулканизировал. И снова – всё в хлам. Места живого нет. И диски все гнутые, коцаные. Я их кувалдой рихтую. Мне бы прокатать их, а на чём? В Донецке есть у меня станок, так до Донецка сто вёрст отсюда.

 

Но я так скажу: пусть лучше это круглое чёрное стадо приезжает ко мне как по часам, чем я буду тут стоять и ждать, а они не приедут. Если их нет, я буду думать, где они там, какая с ними беда приключилась. Как бы ловчей они там за неровностями рельефа укрывались, да чтобы огнём не зацепило, и чтобы на мину не наехали. Это же так просто, туда не ехать, куда прилетит сейчас, где надо притормозить, или наоборот, газу прибавить, но как бы это знать заранее? Или вот левее взять или правее, на пару градусов руль переложить, мину побоку пустить, и порядок. Трудно ли? Но кто же руку твою направит? Кто? Сами знаете.  

 

Так, что у меня тут? Давай, давай, привет тебе, резиновая душа, я тебя знаю, что, опять на ободе болтаешься? Ты, это брат, брось, а то смотри, положат тебя перед детским садиком и покрасят в черепаху.

 

Говорят, крупные колёса тяжело разбортировать. Лучше грыжа на колесе, чем пупок развязанный – это тоже верно. Но это – НАТОвская пропаганда, потому что это только половина правды. Даже ГАЗ-66 нормально идёт. Головка на 24, четырнадцать гаек, да ключ хренячий. Вот «Урал» да – тяжёлый, зараза. У Газона колесо снимешь, хоть пробитое, хоть какое – его и откатить можно, и на станок поднять самому. А с «Уралом» корячиться, там колёса под сто кило, а они едут и едут, сколько уже сегодня?

 

То ли дело танки. Или лошади. У них колёс нет. У них если гусянка размоталась или подковы нужны – это не ко мне.

 

Если у меня электричества не будет, – я ребятам сказал, – сами будете колёса чинить. Как хотите, но канистра соляры у меня всегда должна быть. Денег не надо. Зачем мне деньги? У меня здесь в сарае печка с форсункой, тепло как в Сочи. Я и сплю здесь, если дадут поспать. Генератор свой, компрессор. Всё старенькое, но ничего, не мешай машине работать, и она тебя не подведёт. Материалов вот нет. Драную камеру порежу на заплатки, вот и всё.

 

У меня тут теперь дисциплина. И гвоздей я при входе набил. А то придут, АК за спиной, всё тут разносят. Теперь так: зашёл, поздоровался, автомат повесил культурно, сел, закурил – и давай рассказывай, что да как, где был, что видел. Это пока я работаю, чтобы мне нескучно было.

 

Вот сегодня целая колонна подошла, ребята ко мне заходят, Ливерпуль смеётся, сел, берцы переодевает, рассказывает, да я всё равно не слышу его наполовину. Компрессор гремит, станок крутится, ничего в этом грохоте не разберёшь, но это и неважно:

 

- … я своим говорю, давай домой, уже реально надо, ты слышишь, Бэхи уже там, Рапан мне в рацию орёт: «Давай быстрей, колонна стоит, все загружены!». А мы – всё штурмуем. Увлеклись, заработались совсем, сами себе говорим: «Давай, вот этот ещё подъезд укатаем и ту захватку почистим». Остановиться не можем. А наши такие: «Давай, кончай уже, ты чего там план перевыполняешь!». Мы сразу оттуда и сразу в колонну, и сразу поехали. Да, но, пока шли, встретили ещё этих фиксиков, что по ротации, говорю им: вот – девятиэтажка, всё там мы глянули, всё там путём!

 

— Это когда вы выходили?

 

- Ну да. Так вот он мне: «А принять позицию?».

 

- Я только зашёл в неё, ну, минут пять, – говорю, – какие там позиции!? Так вот было. А ещё смотрю, какие-то два типа идут, спрашивают:

 

- А где этот «Азовсталь»?

 

- Ну, браток, вообще-то, – говорю, – через дорогу, это уже территория.

 

- А они: «Всё, пошли!». И прямо туда.

 

- О, – говорю, – а вы кто?

 

- Мы, – говорит, – талибы!

 

- Всё, – говорю, – вопросов не имею больше, продолжайте!

 

- Уже талибы у нас?

 

- Да. Целый батальон. «Талибо-люди»! Вот дорогу спрашивали. Я им показал.

 

Смеются все.   

 

Ливерпуль всегда смешно байки травит на своём херсонском суржике. Он худой, вёрткий и жёсткий, весь как стальная пружина. Но добрый парень, сам над собой угорает. Его тонкий греческий нос оседлали зеркальные солнечные очки. Он их носит с тех пор, как сбросило его с брони, он глазом удачно в кусты въехал, весь синий потом был. Его все подкалывали: «Где ты, Витя, очки такие намародёрил?». А он отвечал: «Друг из Ливерпуля подарил!».

 

Какого друга он придумал? Из какого Ливерпуля? Мы тут живём в степи, сидим на цепи, с дороги на поле отойдём, кукурузы помороженной наломаем, сварим на костре – вот и весь Ливерпуль у нас. Здесь огонь и война. Я в них верю, их никто не выдумал, за них никто не агитировал, они никуда не исчезнут с восходом солнца. Поэтому я здесь, это, выходит, и есть моя жизнь? А Витя-Ливерпуль, говорят он в темноте видит, как кошка, и пули одна в одну кладёт. Ладно, мне тут вчера колесо одно хорошее подкатили, я за него ребятам пол-ящика патронов трофейных для Беретты отсыпал, вот отдам колесо Ливерпулю, чтобы он счастливый был. Только пусть он мне тоже потом привезёт что-нибудь: тепловизор или прицел хороший. Мне для обменного фонда развития производства надо.

 

Вот и ночь. Небо бледной теменью. Уехали все. Только Чичерина поёт по радио:

 

- Отец, когда возьмём Мариуполь?

 

- Как ночь на убыль,

Луна в свою фазу,

Вырвем заразу,

Возьмём всё сразу.

 

- Брат, когда возьмём Мариуполь?

 

- Как встанут трупы,

Звезда кровью лопнет,

Выпадут пломбы

От бом-бом-бомбы,

Грешный язык

Пропадёт с челюстями,

Двинем в рай

Костями-частями.

 

Мариуполь, понимаешь ли! Слова у неё ужасные. Но музыка хорошая.

 

Вот это радио достало уже: одни про русский мир, другие про то, что орки напали, марсиане украинцев едят. Кто там всё это вещает? Крутят нашей бедой, как цыган солнцем. И для чего, и какая в этом идея? Вот я – за какую идею? Кто я, вообще, такой? Я – кто? Русский, украинский или казак? Какая вера моя, на что я согласен, а на что не согласен? Я скажу так, что особо мне ничего не надо – мы люди неприхотливые, я работать люблю руками, как увижу, кто что делает, примечаю, перенимаю. Охоту люблю, рыбалку, на флоте служил, только скучно там было, хотя и снится бывает. Я вот так думаю, что ничего нам особенного не надо, но и чтобы нас не трогали – это уж пожалуйста. С кирзовыми советами к хромовым сапогам ходить не след, но чтобы ко мне приезжали, муть всякую зелёную рассказывали, руками размахивали, очки – вдребезги, пиджак в клочья – зачем это мне? Я потерплю из вежливости, головой покиваю, послушаю. Но потом и в морду дать могу, потому что долго размовлять мне тяжело, и заикаюсь я маленько. Вот есть у меня товарищ, он лучше меня говорить может, он кандидат наук то ли по рыбам, то ли по грибам. Так вот он тоже со мной согласен. «Вы пришли ко мне, – говорит, – а меня вы спросили? Трэба мине или не трэба? Так коли вы меня не спросили, идите лесом и не оглядывайтесь, и времени у вас – 30 секунд, чтобы всё чисто было, а потом я стреляю».

 

Потому могу сказать так: «Мы – смелые и справедливые». Объяснить я это не сумею, но это и не надо. Вот я здесь теперь – ещё какое надобно объяснение? Чего кому непонятно? Да хоть ты меня на куски разорви – мне это всё равно, и впечатления не произведёт. Я знаю, что я делаю, и никуда отсюда не уйду, и не боюсь никого, не потому, что дурак, хотя, как в Донецке говорят, «ты думаешь, что ты дурак, а я нет?» – а просто оттого, что мне бояться неудобно и неприятно, мне нравится спокойно ходить, не оглядываясь, и знать, что всё кругом – моё: земля, вода, небо, зелёные насаждения и груды простреленного горелого железа по обочинам дорог. Взорванные мосты, окна с выбитыми рамами – и это тоже моё, как тут и кого бояться? Глупости. Так думать, говорить может тот, кто ничего не видел, не знает. Оттого мы все тут бессмертные и, как ангелы, безгрешные. Ангелы тоже бывают вооружены хорошо – и стрелковое оружие у них, и гранатомёты – в храм зайдите, посмотрите на иконы внимательно. И снабжение у них боекомплектом хорошее, по воздуху идёт. Так вот, силы у нас – немерено, потому что той силы своей мы и не знаем по-хорошему, кто эту силу мерял, кто её знает? Никто не знает, и не было ещё ничего такого, что мы бы сделать не сумели. Отчего я это знаю? Оттого, что беру я колесо, которое и два мужика от земли не оторвут и на станок его закидываю, как игрушечное. И не вякает никто, потому что всяк своё дело знает и оттого уважение имеет от товарищей и респект. А про справедливость – это такая вещь, перебивать меня вот не надо, я вот так скажу, в девяностые, когда я в Приднестровье был, так много кого там видел: кавказцы пленным горло резали, турки животы вспарывали, украинцы и того хуже. Зверьё. Садисты. Так в чём же справедливость? А в том, что вот твой враг – так убей его. Честно и просто. Как простые честные русские воины. А эти бритые-размалёванные, кричат-прыгают, а убить-то нормально не могут, могут только замучить всемером одного.

 

Радио в углу хрипело, гитарные басы разламывали его фанерную душу, ревели системой залпового огня, а Чичерина пела:

 

- Друг, когда возьмём Мариуполь?

 

Глупый,

Кончай околесицу,

Плести ахинею.

- Ты так можешь?

— Нет, не умею.

Но мы пули

Ловим зубами,

Чёрт бы подрал

Душ чужих кладовые

Запасайтесь, гады, гробами,

Мы идём,

Мёртвые и живые.

 

Песня закончилась. Жаль.

 

«Мое мнение может не совпадать с моей точкой зрения, но оно совпадает» – проговорило радио. Что они там несут? Лучше бы пели. Да. Так вот:

 

«Мы смелые и справедливые». Я понимаю, что это так, да не так, и тут спорить – горло надорвёшь. Это как бы вам сказать, ну, как поставить гоночную низкопрофильную резину и рассекать по абсолютно пустому ровному шоссе в лунную ночь. Можно это устроить, дело это хорошее, но реально ведь толкаешься вечно в пробках по обледенелым дорогам на лысых колёсах. Или шаришься по осколкам, и старая резина рвётся, как бумага. Или дым от простреленных скатов, а ехать надо. Но всё равно помнишь, что бывает и по-другому: закладываешь вираж, а резина держит дорогу, и машина вписывается как влитая, мотор шелестит, душа поёт, сердце ликует, иглы адреналина руки колют. Так и справедливость. Её нет, но она есть. И всякий добрый хлопец с оружием в руках знает это твёрдо. Оттого мы все здесь понимаем друг друга с полуслова, и чувствуем, что мы у себя дома, ни чужого, ни чужаков нам не надо, но, если парни подъезжают, которые за нас – так это тоже наши братья.

 

Голова гудит от всего этого грохота. Сколько можно целый день без перекура? Пойду воздухом подышу, уже свой этот шалман видеть не могу. Ветер свежий, мозги прочищает. Можно подхватить с брони БТРа свежего снега, слепить снежок. Да вот вышел он чёрным от рук моих. Куда бы его запустить? Вот занесённый снегом Урал, у него и так уже две пробоины от пуль в лобовом стекле. Нет, не стану кидаться. Руки мокрые. Пот глаза заливает. Всё чёрное, темень эта непроглядная. Самая длинная ночь в году.

За ночь стареет всё. Стареют тормоза, стёкла в пыльных подтёках, радиаторы, набитые дохлыми слепнями. Небеса покрываются смертельной бледной теменью. Облака замирают, пугаясь моего взгляда. Отсветы взрывов на их подволоках тоже забывают вовремя вспыхивать и гаснуть. Когда я смотрю на звёзды, они меркнут по одной. Всё рушится в безоглядную адскую пропасть. Словно опрокинули стол с посудой, и всё поехало к самому краю.

Навстречу ветру. На встречу с тем, чего не знаешь.

 

Снежная буря идёт с юга. Хорошо на телогрейке две пуговицы есть, да руки можно в дырявые карманы засунуть. Снежный заряд обжёг лицо, залепил глаза. Повернулся к ветру спиной и слушал с полминуты, как бесы завывают в ночи кромешной.

 

Потом открыл глаза. Вроде, поутихло немного. Огляделся. Всё непонятно вокруг стало: дорога вся белая, ровная как стол, словно и не ездил здесь никто давным-давно. По обочинам тоже ничего: ни остовов машин, ни бензовоза, что давеча стоял, вообще никакой техники не видно, куда всё подевалось?

 

Тогда повернул я назад, чтобы сориентироваться по своему сараю шиномонтажному. И не увидел ничего. Бело кругом и ровно. Деревья заснеженные вдоль дороги. Белая равнина за ними.

 

Посмотрел на небо. Ещё темнее стало оно. И тихо так. Ни сполохов, ни канонады.  

 

Что это? Защемило сердце. Умер ли я уже и не заметил того? Где я?

 

Не знаю, сколько времени прошло, свет дальних фар мелькнул за перегибом дороги. Потом звук мотора, ближе, ближе. Я весь чёрный на белом снегу – как на ладони. Со мной поравнялся и затормозил жигулёнок пятой модели. Опустилось заснеженное водительское стекло. Водитель на меня смотрит: он в заячьей меховой шапке, очки, серьёзный такой парень. Девушка с ним рядом.

 

- Случилось что?

 

- Нет. Не знаю. А вы откуда едете?

 

- Из Ворошиловграда.

 

- А куда?

 

- В Жданов.

 

- Жданов? Погоди, а водка сколько у вас стоит?

 

- Три шестьдесят две с утра была. А ты думал, сколько?

 

- Тогда всё в порядке. Да, всё в полном порядке. Сигаретой угостите?

 

Парень вытащил пачку «Примы». Я взял папиросу, знакомый, забытый запах.

 

- А какой год сейчас?

 

— Вот чудак! Не пей больше, до Нового года неделя ещё.

 

Машина с проворотом ведущих колёс по льду криво сорвалась с места, пара рубиновых огоньков ещё долго видна была сквозь метель.

 

Я вздохнул. Пар изо рта. Ах, какой мороз хороший, и дышится легко. Так я вернулся? И всё хорошо? Если всё закончилось, то что мне делать теперь? Ничего? Или всё ещё не начиналось? И не начнётся? Потому что всё, что было, того не было? И не будет? Или опять снова всё будет, и ничего с этим не поделаешь? Я не хочу. Я – против. Оставьте в покое нас православных, уйдите уже подобру-поздорову, забодали в корень.

 

Но холодно. Что же делать? Куда идти? Какие тут раньше деревни были, что потом изнахратили в 2014-ом? Надо вспомнить, а то ведь замёрзну здесь как цуцик.

 

 

 

- Ваня, вставай! Не спи, замёрзнешь!

 

- А? Что?

 

- Слушай, сделай колесо! У меня люди застряли за Македоновкой, есть 300-сотые!

 

Это знакомый лейтенант из батальона «Восток» разбудил меня.

 

- Где твоё колесо? Сколько времени теперь? И дверь чего расхлебянил, всю избушку мне выстудил!

 

Вот этого я только не люблю: 200-сотые, 300-сотые – что они, не люди? Они Мерседесы?

 

Я включил станок, стал латать пробитое колесо, потом закатил его в «Патрик», обшитый внахлёст листами некрашеного железа и с пулемётом на крыше. Небритый и опухший лейтенант из «Востока» уехал. Я смотрел ему вслед. Удачи ему, пусть лямбу-кулямбу делает этим серым крысам, что до нас со всего света сбежались. Пока они хором Черемшину не запоют. Сколько его колёса на оси намотали? Я это вижу ясно. Это как тонкая нить, прозрачная, невидимая. Едешь и наматываешь километры, как на катушку. Нитка тонкая, прочная, она как волосинка: десять тысяч ты пробежал или сто тысяч – все они здесь, но никакой тяжести, просто как нимб над головой.

 

Какой странный сон. Ворошиловград, эти люди из прошлого. Как будто этот сон и есть явь, а всё что до того сна и теперь после – кошмар, как с бодуна. Откуда все эти «Грады», после которых от людей одни ботинки стоят, дымятся? Откуда поля, минами засеянные? Кровь дорог. Пот закопчённой горячей брони. Я хочу проскочить между сном и явью. Если так дело пойдёт, я в конце концов сам превращусь в колесо. Вот прогнусь тогда дугой, ухвачу себя руками за пятки, обойму колёсный диск и покачусь по дороге, хватая зубами и глотая попутные осколки, гвозди и прочее железо. Пусть чисто будет на дороге. И привольно окрестным полям.