Проза

Прогуливаясь вдоль реки, я часто встречал компанию из пяти пьяниц.

Обыкновенно они располагались на стволе огромного поваленного дерева, такого широкого и удобного, словно оно специально было приготовлено для трапез и бесед.

Дерево причудливо разветвлялось, и отростки его были достаточно толстыми, чтобы на них можно было сидеть или лежать; в центре проходил основной ствол с вмятиной посередине, образующий плоский пиршественный стол.

Компания пьяниц не шиковала. Они приносили с собой несколько буханок хлеба и большой эмалированный бидон с изображенным на нем орнаментом из листьев и ягод рябины. Он был наполнен водкой.

При этом, несмотря на скудость угощения, пьяницы называли свои собрания «кутежами».

Кутежи эти проходили следующим образом: пьяницы садились или ложились на дерево, всякий раз заново распределяя между собой места, и передавали по кругу бидон, делая по глотку водки и закусывая хлебом.

Когда водка заканчивалась, все расходились.

Несмотря на незатейливость этих собраний, они проходили в оживленных беседах и спорах, и мне интересно было узнать, о чем же там разговаривают.

<— Илл. к рассказу Кати Берестовой.

Однажды, уступив своему любопытству, я приблизился и стал рассматривать пьяниц и слушать их. Они не замечали меня, увлеченные своим застольем.

Выяснилось, что каждый из них имел в своем облике какую-то характерную особенность.

У первого одно из ушей росло почему-то очень низко, практически у края рта, и было необычно подвижным: когда тот жевал или глотал, оно сокращалось и растягивалось, словно ело и пило водку вместе со своим хозяином.

Второй пьяница имел крупную, бугристую и лохматую голову; из-за выпяченных носа и губ он напоминал верблюда и, словно подтверждая это сходство, периодически смачно и густо сплевывал. Судя по всему, для него это было своеобразной игрой: он всякий раз старался плюнуть дальше, чем в предыдущий.

У третьего не хватало правой руки; вместо нее из рукава торчал самодельный деревянный протез, к которому его обладатель мог приделывать различные насадки. Таким образом, рука могла заканчиваться, скажем, крюком, чтобы нести что-нибудь, либо подставкой для стакана или бутылки, либо увеличительным стеклом, через которое пьяница любил разглядывать окружающий мир.

У него был еще целый мешок различных насадок, но других я не видел.

Четвертый пьяница был грузным и плотным, кожа его имела странный сероватый оттенок. Замирая на стволе, он располагался словно бы слоями и напоминал гигантский древесный гриб.

Пятый имел чрезвычайно подвижное лицо, которое беспрестанно искажалось различными гримасами, в основном – веселья, счастья и умиления. Периодически он начинал хихикать – видимо, смеясь каким-то своим мыслям; подчас он буквально заливался хохотом.

Его собутыльники привыкли к подобному поведению и не пытались расспрашивать, что его насмешило.

В тот момент, когда я начал прислушиваться к их беседе, пьяницы говорили о жизни.

«Вот мы живем, – сказал, пожевав губы, первый, после того, как передал бидон с водкой следующему. – Вроде бы живем, но как плохо, как скучно живем!

Представьте себе, сколько замечательных и удивительных вещей еще можно было бы повидать, сколько неизвестных удовольствий испытать, какую яркую жизнь прожить, если бы мы только нашли в себе силы и волю, если бы начали чем-нибудь заниматься!

Эх, перестать бы тянуть, махнуть рукой на это бесцветное существование и уехать куда-нибудь!

Но разве же это получится? Нет, не получится. Только и остается, что вздыхать, да ожидать своей очереди на новый утешающий глоток».

«С другой стороны, – сказал, отхлебнув из бидона, второй, – я постоянно убеждаюсь, что измениться ничего не может.

Вдумайтесь: что мы с вами за люди? Мы привыкли к выпивке, привыкли лодырничать, забываться с бутылкой. Если мы и были способны еще на какое-то новое умозаключение, на что-то необычное, способное внести в нашу жизнь перемены – то только лишь в молодости. Но мы тогда и пальцем не пошевелили, а теперь и подавно не сможем.

С годами все становится лишь хуже. Разве каждый следующий наш день, каждый следующий шаг нашего угасания не закономерен?

Если мы не смогли добиться перемен в лучшие времена – чего уж теперь о них думать? Мы едем, как поезд по рельсам.

А раз так – значит и огорчаться нечего. Бессмысленно жаловаться или винить кого-нибудь, в том числе и себя. Надо пользоваться тем удовольствием, что есть – водкой».

«Как знать! – сказал третий, глотнув и передавая бидон. – Иногда, например вот как сейчас, у меня появляется отчетливое ощущение, что все может еще измениться.

Нам ведь неизвестно, как сложится наша судьба, какие неожиданные повороты нас еще ожидают на дороге жизни!

Быть может, в один прекрасный день мы проснемся обновленными, полными сил, и шутя сможем осуществить то, о чем много лет лишь задумываемся! Разве можно знать, чего ожидать от самого себя через год, даже завтра, даже в следующую минуту?

Жизнь непредсказуема, и любого из нас вдруг может осенить такая идея, которая перевернет все вверх тормашками!»

«Однако же, я не могу согласиться ни с одним из вас, – заметил после своего глотка четвертый пьяница. – Я считаю, что наша нынешняя жизнь имеет ценность сама по себе.

Разве можно утверждать, что любой другой человек живет лучше нас? На мой взгляд, нет. Мы избавлены от бесконечной суеты и живем в особенных условиях, мало к чему обязывающих; при этом наши встречи и водка приносят удовольствие, которого большинство других людей лишены.

У меня есть ощущение, что даже власть самого времени ослаблена над нами: во всяком случае, нам не нужно им дорожить, дрожать за него, бежать куда-то, стараться выгадать лишние пять минут.

Мы можем наплевать на время! У нас есть возможность созерцать и размышлять – разве этого недостаточно?»

«А по-моему, вы все неправы, – сказал пятый пьяница, отхлебывая из бидона и вновь передавая его первому. – Разве нашу жизнь вообще можно сравнивать с окружающей?

Жизнь – кипящий котел, и мы из него выпрыгнули!

Жизнь – всеобщее пожирание, в котором мы перестали участвовать!

Мы скрылись от удавки и зубов!

Мы сами никого не душим!

Мы не мироеды!

Мы сбежали от сравнений!

Мы блаженные!

Мы вне!

Мы му-у-у-у!

Мы Ы!

Мы Ѣ!»

С этими словами он вдруг вскочил и принялся бегать около дерева кругами, размахивая руками, словно крыльями: он, видимо, изображал свободу птицы.

«Вот до чего дошли: собственное пьянство считают чуть ли не святостью!» – удивился я, выступая из тени и подходя к столу.

«А кто это говорит?» – спросили все пьяницы, обернувшись ко мне.

Из-за большого количества выпитого взгляды их затуманились, и они, судя по всему, не могли толком меня разглядеть.

«Никто, это просто наблюдения», – ответил я.

«Но мы же видим, что перед нами стоит человек, который это и сказал», – ответили пьяницы.

«Тогда незачем и спрашивать, кто говорит, – ответил я. – Надо делиться!»

Мои собеседники приветливо улыбнулись, приглашая меня к столу.

Я подошел, выбрал один из удобных отростков дерева, широкий, как диван, и вместе с остальными прилег за столом; первый пьяница передал бидон мне.

Я сделал глоток, вернул водку ему – и бидон начал новый виток своего движения.