Проза

     Кто я? Искра солнца, капля океана или почка на земной ветви? Что во мне? Лист, побег или цветок? Может я - всё вместе сразу, сад и садовод? Может звёзды и планеты, и гектары пустоты - горсть чернозёма у меня в руке? А душа - обретший почву саженец?

    Важно ли то, какое имя даст ему садовник? Неужели, как он его назовёт, таким он и вырастет? Конечно, саженец будет стараться соответствовать, но для его корней оно будет оставаться ненужным и пустым. Однако имя, как вирус, цепляется и живёт в сознании ростка, питаемое силой его устремления к солнцу. 

   Со временем, оно расширяется и затмевает солнце, оставляя лишь пустые глазницы для лучей. Имя становится золотой маской, замещая собой почти весь свет. Она дополняет всеобщий бал-маскарад. Но, оформившись, молодое дерево заявляет: "Я не сад, а яблоня в саду. Мои плоды слаще соседских!"

     И каждое дерево пытается обмануть садовника своей привлекательностью и обещаниями урожайности. Они делают из него слугу, называют заботливым отцом и считают апокалипсисом для конкурентов.  Он забывает, кто он есть, и радуется своему делу, теперь у него тоже есть лицо, маска садовника. 

     Теперь он живет в саду подвижных кривых зеркал, увлекаясь причудливыми отражениями, свою способность он превратил в игру. Но забывает о том, что любая игра становится навязчивой, что она зацикливается на своей формальности, закрепляясь в ролях. Теперь он – гарант, основа игры, садовник играется собой в деревьях, ему нравится их близорукость, их творческое безумие, ради бесконечности интриги. 

    Зачем ему тривиальность прямого застывшего зеркала? Другое дело, когда оно становится живым, игривым, как вода, когда у деревьев появляются ноги и люди покидают райскую идиллию в надежде на крылья. Садовник возжелал вырастить садовника, надеть на игру маску творца, развлечься лабиринтом отражений. 

   Иногда он, как многоглазый паук, опускается на нити страданий в свою бездну и хохочет над пустотой зазеркалья.  Зачем ему  ничего не отражающее сознание, игрушка мрака, абсолютное Я? Лучше мудрая глупость движения, чем глупая мудрость покоя, лучше сны, чем бессонница Ничто. 

   Ему лучше бесконечно пробуждаться из сна в сон,  чем быть пробуждённым без интриги, лучше скользкое я, чем зеркало пустоты, отражающее себя.  Он предпочёл быть, иллюминировать себя, чем оставаться содержанием без форм, возможностью в пустоте.  Он стал вихрем иллюзий, спиралью миров, домиком для улитки, называемой я. 

   Садовник отдал себя во власть эго, стал его крепостным анонимом. Он подчинил себя иллюзии, потерялся в мириадах имён, исказил сознание, бросив его в миражи образов, в царство мыслеформ. Он заварил кашу из семян возможностей и сел её расхлёбывать деревянной ложкой случая, выстукивая по котлу миров ритмы волевых актов. 

    Теперь он - великий импровизатор, композитор жизни, мастер созерцания и архитектор смысла. Зачем ему абсолютная свобода - темница хаоса? Лучше вериги эго, диктатура времени, смена лиц, чем вечность без лица, хороводы с Ничто, совершенство пустого света не отличаемого от тьмы. 

    Лучше шахматная партия с судьбой, многоходовка, чем вечный удел абсолюта. И пусть это трагикомичный бег из конца в конец, пусть суета театральной постановки о самом себе, пусть смех до слёз и плач до смеха, истерия смысла и тайна абсурда, нежели застой всезнания и пресыщение всевластия, нежели тупиковый идеал и одна истина на всё. 

    В контрастах миров садовник стал собой, он ушёл от ровной серости абсолюта, от скуки совершенного разума, свернув его в пространство неизвестности. Он сотворил из него поток вдохновения, подарил себе радость момента, ценность бытия, интригу сна, круговорот жизни. Он разбил своё Я и порезал осколками сознания ткань вечности на пёстрые лоскуты времени, теперь он веселит себя калейдоскопом своих малых я. 

   Он сторонник правдивой лжи, к чему холостая правда, монашеская преданность безначалию, отметающая всякое допущение? Ему по нраву творческое искание, он даже готов пойти на шизофрению путей, на перекрёсток сомнений, нежели застрять в трясине абсолюта, в гордой позе всеведения, отсутствии ничего уже не значащей конкретики. Садовнику по душе свежесть, качество момента, его изысканная неповторимость, нежели безвкусица смешения, беглый итог  возможностей и знание всех пределов, нежели величие, ставшее пустыней для случая. 

    Зачем ему скука предопределённости? Лучше таинственная тоска и скорбь, чем бесконечный штиль вечности и его едва уловимый пульс. Зачем ему ровное дыхание зрителя, знающего конец всех сцен? Лучше перипетии чувств, фантазии, домыслы, вживание в роль, сочувствие глупостям, пафос и геройство, чем наплевательство отстранённого знания, равнодушие потери иллюзий. 

    До какого умного безумия может ещё дорасти рассудок, это ли не одна из лучших интриг сознания? На какую осознанность рискнет пойти разум, насколько глубоко позволит бездне заглянуть в себя? До какого бесформия сможет утончиться мироздание, станет ли "Летучим Голландцем"? Сможет ли актёрствующий герой стать дирижёром? 

    У садовника большой сад и бесконечность времени, он сажает и такие экзотические культуры, которые вступают в плодоношение очень не скоро. Бывают и пустоцветы, и неспособность удержать завязавшиеся плоды, и засуха и ураганы, но у него завидное терпение и настойчивость. Ибо он сам для себя интрига, вечное творчество момента, надежда и любовь.