Проза

      
Эпизод шестой

Братство R.C. Мистериум

В детстве, будучи еще дошкольником, он часто видел сон, один и тот же сон. Он поднимался по каменной лестнице и попадал в место, о котором никто, кроме него, не знал. Снаружи это была обычная белая стена. Люди всегда проходили рядом с ней, не зная, что находится с другой стороны, и только он непостижимым для себя образом мог заглядывать за эту стену. Ему было любопытно и немного страшно, как он это делал, потому что никаких дверей в стене не было!

Другая загадка состояла в том, что за этой стеной не было никакого помещения — за ней всегда открывался вид на зеленую лужайку. Зато с обратной стороны стены имелись три небольшие дверки. Это было его потайное место, куда он мог спрятаться так, чтобы его никто не нашел. Первая дверца открывалась без труда — из нее всегда выбегали звери, иногда вылетали птицы. Он не знал, откуда они там каждый раз появлялись, но ему нравилось их выпускать. Через другую дверь он мог вернуться обратно к людям, а дверь посередине никогда-никогда не открывалась. Она всегда была заперта, хотя ему так хотелось проверить, что там за ней находится! Он был уверен, что за этой дверью от него скрывалась какая-то удивительнейшая тайна, объяснявшая предназначение стены. Но как ни пытался он ее отпереть, она никогда не отворялась.

И вот, спустя десятилетия, ему снова снился тот же сон! Как будто он стоит рядом с той белой стеной и даже слышит свой собственный детский смех! Именно так он смеялся когда-то в детстве, когда озорничал. Он вспомнил свой заразительный детский хохот, и испугался, что, повернув голову, увидит самого себя — бесшабашного мальчугана, убегающего после очередного посещения потайного места. Он снова поднялся по лестнице к стене, не решаясь к ней прикоснуться. Ему не хотелось ничего проверять. Не хотелось разрушать наивную детскую веру. Теперь он понимал, что пройти через стену, в которой нет дверей, невозможно. Он знал, что теперь ничего не получится даже во сне, и если он приложит к ней руку, то ощутит только вертикальную поверхность. Но тогда для чего ему снова снился этот сон? А может, все-таки…

Набрав в грудь воздуха, Евгений прикрыл глаза. Он вспомнил, как проходил сквозь эту стену — ни о чем не думая, как будто ее не было. Да уж! В детстве у него это отлично выходило — ни о чем не думать! Вдруг, уловив это краткое мгновение в памяти, он сдвинулся с места — и прошел через стену, заметив краем глаза, как поперечное сечение стены перевернулось, словно в зеркальном отражении. Это было потрясающе! Он вновь испытал то чувство забытого восторга! Он вновь увидал за стеной ту же самую лужайку, которая нисколько не изменилась, и три дверцы с обратной стороны стены! Он знал, что если откроет крайнюю дверь, из нее выбегут кролики, пятнистые олени, а может, выпорхнут голуби… Но в этот раз что-то изменилось — крайнюю дверь кто-то запер! Он взглянул на среднюю дверь, которая никогда не открывалась, и дверь сама перед ним отворилась, приглашая войти внутрь.

***

Сначала за дверью было слишком много света, чтобы определить, что он видит перед собой или над собою. Евгений слегка прикрыл глаза рукавом, привыкая к лучам, струившимся откуда-то сверху, и которые, вроде бы притянули его к себе, а затем резко отпустили и поставили на место. Покачнувшись, он понял, что лучи пробивались через высокое окно, над которым смыкались огромные стрельчатые пилястры. На подоконнике возвышался мраморный бюст бенедиктианского монаха, но из-за лучей его не получалось разглядеть. В дымке под окном проступали готические арки — в них были вставлены три мемориальные плиты из черного мрамора. Евгений приблизил к ним голову, чтобы прочесть золотистые буквы на центральной плите.

Надпись была сделана на латыни, но имя «Renati Descartes» читалось без перевода! Очевидно, одна из памятных плит была посвящена Ренэ Декарту, а значит, в его сновидении всплывали отголоски дневного инцидента с помешенным на улице. Не хватало еще теперь его здесь встретить.
— Я знал, что ты меня навестишь!
— Ой! — вздрогнул Евгений от неожиданности.
— Не то чтобы от меня много чего осталось. Голову так и не вернули!
— Ренэ?
Позади себя Евгений увидал знакомые черты лица и белки умных глаз в тени широкополой шляпы. Декарт был одет в мушкетерский жилет с пышным воротником, на боку висела великолепная шпага, неизменная его спутница.
— Только не подумай, что я ностальгирую, но все-таки моя голова чего-то стоила!
— Вот это да, черт подери! Renato Cartesius! — обрадовано уставился на него Евгений.
— Черт здесь ни при чем! Во всяком случае, я на это надеюсь…
Декарт учтиво поклонился возле надгробия, сняв шляпу с красным, зеленым и белым пером. Ответить ему таким же изысканным поклоном Евгений, разумеется, не мог. Он мало что смыслил в придворном этикете, и даже если бы попытался изобразить столь же сложный шаркающий поклон, выглядело бы это весьма комично. В самом деле, любой современный человек смотрелся бы рядом с человеком эпохи барокко абсолютным остолопом и невеждой.
— Студиус Женэ! — Декарт ударил по плечу Евгения, осматривая его одежду и лицо. — Для меня ты так и останешься бродячим философом, потерявшим свою Диогенову бочку.
Ренэ Декарт с удовольствием рассмеялся над бестолковым видом Евгения, одетым в свитерок и штаны-шестикарманники, которые в начале XXI века считались «модным прикидом». Но для Декарта, разумеется, такая одежда, в лучшем случае, смахивала на робу трубочистов.
— В этот раз найти тебя было еще труднее, — посетовал Декарт, продемонстрировав на руке некий предмет. — Пришлось использовать виватрон, очередное безумное изобретение старика Кардано!
Евгений с улыбкой осмотрел предмет, напоминающий не то старинный компас, не то наручные часы с крутящимся внутри калейдоскопом.
— Выглядит как китайская игрушка, у нас такие детские гаджеты в любом магазине продаются, — пошутил Евгений из расчета, что Ренэ хотя бы намекнет на принцип действия этой штуковины.
— Для чего живым использовать проявитель живых? Вы и так друг друга видите, — усмехнулся над ним Декарт. — Виватрон бывает необходим только усопшим. Для нас это что-то вроде будильника. Заводишь виватрон, фиксируешь в воображении душу живущего человека, с которым ищешь встречи, и ждешь соответствующей констелляции, когда в астрале наступит подходящий момент.
— Должно быть, незаменимая вещь, этот проявитель, — высказал предположение Евгений, не скрывая от Декарта ироничное отношение к изобретению. — И когда наступает подходящий момент, то что происходит? Ты просыпаешься?
— В то же мгновение!
— Но как может проснуться душа усопшего?
— О, есть вещи, которые нам запрещается рассказывать! Но, думаю, тебе кое-что уже положено знать, — Ренэ хитровато подмигнул. — Для начала, ты должен понять, чем отличается живой человек от усопшего. Люди живут, когда бодрствуют, и как бы не живут, когда спят. Мы же наоборот — как бы не живем, когда бодрствуем, и живем, когда видим сны. Вот и выходит, Женэ, что для нас проснуться — это значит заснуть.
— Э-э… понятно, — почесал затылок Евгений, обмозговывая сказанное Декартом. — Так это, прости за прямоту, твоя могила? Меня сюда виватроном перенесло?
— Нет-нет, проявитель живых никуда не переносит! — успокоил его Декарт. — Мы встретились там, где вероятность нашей встречи была больше всего, вот и все. Разумеется, это местечко знакомо мне лучше, чем тебе. Признаться, мне крупно повезло с аббатством Сен-Жермен де Пре, только представь себе, это же древняя усыпальница Меровингов! О таком месте захоронения можно только мечтать.
— Да, пожалуй, — произнес Евгений, понимая, что для души усопшего это имело определенное значение, особенно для обезглавленного Декарта, болезненно переживавшего за свою голову.
— Кстати, буду тебе признателен, если ты не станешь рассказывать на собрании про виватрон, — Декарт положил шляпу на каменный гроб, смущенно снял браслет с калейдоскопом и сунул его за пазуху. — Пусть это будет наш небольшой секрет! Джироламо будет в ярости, если узнает, что я его взял без спроса.
Евгений настороженно свел брови. Его смутило не то, что Ренэ взял что-то без спроса у медика и математика Джироламо Кардано, а то, что Декарт упомянул про некое собрание! Неужели Ренэ снова хочет отправиться с ним в Незримый Коллегиум Porta Lumen coeli?
— Ты разыскал меня по заданию R.C.F.? Мы что, опять будем проходить некие посвящения?
На лице Женича проступила неприятная гримаса. Он прекрасно помнил, чем закончилось его предыдущее посещение небесной крепости. В том сне он, вероятнее всего, пережил клиническую смерть да еще стал свидетелем перерождения одного из рыцарей Креста-Розы в жуткого демона с огромными крыльями, измазанными серной копотью.
— Ну, это совсем не то, о чем ты подумал! Вполне естественно, у тебя могли остаться не самые приятные воспоминания о Незримом братстве, — Декарт вынул шелковый платочек с бахромушками и приложил его ко лбу. — На этот раз все будет по-другому. Никаких инициаций! Намечается большое собрание, на которое приглашены очень многие, кто вхож или имеет отношение к незримому братству. Послушай, среди прочих достославных братьев и приглашенных гостей ожидают прибытия Авиценны, Томаса Аквинского, Демокрита, возможно, самого Пифагора с Гермесом Египетским! Неужели такое можно пропустить?
— Звучит заманчиво, — мечтательно приподнял брови Евгений.
— Да что это я? — замешкался Ренэ. — Вот же оно! «Персональное и весьма приветственное приглашение Высокочтимого Ордена Розы и Креста, адресованное просвещенному эрмиту и философу Eugenii Hiperborei с присовокуплением оного оригинального ключа для пропуска и участия означенного сим лица в большом собрании ученых мужей и прославленных теологов».
Зачитав перевод витиеватых латинских слов, Декарт передал Евгению конверт, запечатанный сургучной печатью с большими буквами «RCF», вокруг которых порхали крылья. Надломив печать, Евгений вынул из конверта длинный ключ, какие бывали в ходу несколько столетий тому назад. Однако впечатление складывалось такое, что ключ был изготовлен только что — он пылал красным пламенем, от него исходил жар, нисколько, впрочем, не обжигавший руку.
— И что мне с этим делать? — спросил он, показывая ключ Декарту.
— Собрание состоится в Зале Дверей, войти в него без именного ключа невозможно. Но у нас еще есть время. Пойдем!
Привычным движением Ренэ Декарт махнул рукой, нахлобучил шляпу и вошел в мемориальную плиту, на которой было выгравировано его имя. Потом снова выглянул из плиты и спросил:
— Ты идешь или как?
Евгений уперся взглядом в плиту, через которую предлагал пройти Декарт. Сосредоточившись, вернее, наоборот рассредоточившись, Евгений шагнул в каменную стену следом за Декартом… Никакой церкви Сен-Жермен с обратной стороны не оказалось. Они стояли в чистом поле, посреди которого возвышался жертвенник друидов с руническими знаками, а может, дорожный указатель. Вдаль от него уходила дорога. Только это была необычная дорога! На фоне ярко-зеленого луга ее практически не было видно. Она состояла из тысяч зеркал, а в зеркалах переливались миллионы других зеленых дорожек, уходивших ввысь — до самого неба, насколько хватало глаз!
От лицезрения такой небывальщины в голове возникал сущий кавардак. Но подлинный шок Евгений испытал, когда они с Декартом вошли в этот многомерный ярко-зеленый коридор и когда во множестве зеркал во всех проекциях отразились их фигуры. В некоторых зеркалах Евгений видел, будто он все еще стоит возле указателя и осматривает зеркала снаружи, в других видел, будто он только входит в коридор. В некоторых он видел свою спину, а из некоторых на него таращился он сам! Но этого события с ним еще не происходило… Он удивленно оглянулся — и понял, что теперь данное событие с ним произошло.
— Это что такое? — обомлел Женич, не понимая, куда его ведет Декарт.
— Не отставай, Женэ, с непривычки здесь можно заблудиться, — предупредил его Декарт. — Никто не знает, как появились эти коридоры. Их называют по-разному — Лабиринт Дверей, Мистериум, Роза миров. Видишь ли, тут любой переход ведет к какому-нибудь входу или выходу. Так, теперь, давай-ка, свернем сюда!
Ренэ остановился напротив зеркала, в котором, вопреки здравому смыслу, Евгений не обнаружил своего отражения. Декарт тоже в нем не отражался, зато в зеркале переливался сказочно красивый портал с коралловыми сводами. Лазуритовые геометрические орнаменты покрывали портал пестрыми кружевами, распускаясь повсюду, словно неведомые райские цветы.
— Дворец маркиза Арагонского, — задумчиво пробормотал Декарт.  — Не совсем то, что нам нужно. Однако до Флоренции отсюда рукой подать!
Они вошли в ультрамариновый портал, пульсирующий в нежнейшей оправе оранжево-красных узоров, многократно отраженных в других отражениях, и вышли из зеркального коридора между двух мавританских врат. Над ними был начертан девиз «Non plus ultra». Действительно, к этому совершенству нечего было добавить! Здесь присутствовала только неземная красота, одухотворявшая весь интерьер замка, а вместе с тем преображавшая душу каждого, кто в этой неземной красоте находился.
— Послушай, Ренэ, я очень ценю твой опыт и вообще все, что ты для меня делаешь, — решил прояснить ситуацию Женич. — Но все-таки хотелось бы хоть что-то понимать. Например, для чего нам нужно во Флоренцию? Спору нет, замечательный город! Только какая в том необходимость?
— Замечательный город?! — отозвался Декарт, восприняв его слова почти как оскорбление. — Флоренция, друг мой, это не город — это целая вселенная! Нам назначена одна встреча, на которую мы с тобой не должны опоздать. Поверь, я сам порой не понимаю суть поручений Коллегиума. Если бы я знал больше, думаешь, я бы стал от тебя что-то скрывать?
— Не знаю! Иногда кажется, ты только этим и занимаешься, скрывая от меня неприятности, которые вскоре произойдут.
Ничего не ответив, Декарт расплылся в самодовольной усмешке, понимая, что в чем-то Евгений был прав. Они вышли из дворца и направились к бордюру садовой клумбы. Ренэ поставил ногу на бордюр, вынул из голенища ботфорт крохотный футлярчик с блестящим кремом и стал неторопливо натирать то один, то другой сапог. Как только крем впитался, позади ботфорт Декарта, прямо над шпорами, проклюнулись крылья! Аккуратно расправив свои перышки, они стали быстро трепыхаться.
— Ну, вот! — Евгений указал на крылья, выросшие из ботфорт Декарта. — Я же говорю, ты постоянно что-то скрываешь!
— «Начищенные сапоги окрыляют солдата»! Наш командир во время осады Ля-Рошеля любил повторять эту фразу, — вспомнил Декарт, вручав Женичу футлярчик с магическим кремом. — Бьюсь об заклад, кто бы ни придумал сей герметический крем, он планировал воспроизвести крылатые сандалии Гермеса. Только эксперимент оказался не слишком-то неудачным — начищенная обувь не летает, она позволяет мгновенно перемещаться из одной точки в другую. К сожалению, время действия герметика весьма ограничено!
Дабы подать пример, Декарт поглядел вдаль и сделал размашистый шаг вперед. Он тут же испарился и появился там, куда смотрел — метрах в двадцати от Евгения! После такой впечатляющей демонстрации Женич с энтузиазмом принялся натирать ботинки герметиком. Дождавшись, когда из ботинок выросли крылья, он тоже посмотрел в сторону Декарта, мысленно пожелав туда переместиться — и в тот же миг оказался рядом с Ренэ, поменяв одну точку расположения в пространстве на другую.
— Ух, ты! Вот это да! — поразился Евгений, взглянув на футлярчик с герметическим кремом, который пришлось вернуть Декарту.
— Теперь следи внимательно! Переходим на тот холм, — Ренэ указал рукой направление и исчез, возникнув на возвышенности среди деревьев.
Преодолевая путь с помощью скороходного герметика, сложно было понять, с какой скоростью они передвигались, потому что скорость эта была виртуальной. Телесные ощущения подсказывали, что они сделали не более сотни шагов, хотя в действительности счет шел на десятки километров! Вскоре перед ними развернулась широкая долина реки Арно с живописным видом на мосты, черепичные крыши и величественный купол собора Санта-Мария дель Фьоре в мягких, предвечерних облаках персикового цвета. Евгений почему-то думал, что Декарт направится туда — к этому куполу, на внутренней стороне которого располагалась впечатляющая панорама Адовой Бездны и Царства Небесного. Но они стали передвигаться по улочкам, ведущим в ином направлении. Действие герметика прекратилось, и теперь они шли своими ногами. Крылья на обуви то ли исчезли, то ли отвалились. Евгений не обратил на это внимания. Его занимал другой вопрос — для чего, ну, для чего Декарт притащил его сюда, к этой неприметной церквушке с печальной колокольней? Неужели нельзя было назначить встречу в Галерее Уффици или у статуи Персея с головой Медузы? Неужели во Флоренции не нашлось другого места для встречи?
— Вот она, часовня Огниссанти, — с придыханием указал Ренэ.
Разумеется, во сне нельзя было проверить, существует такая церковь или нет. Евгений ничего не знал про «часовню Огниссанти» во Флоренции, так что пришлось поверить Декарту на слово. Перед входом Ренэ снял шляпу, смиренно перекрестившись. Евгений тоже вошел в храм, который был гораздо крупнее часовни и мог легко вместить тысячу человек. В былые времена здесь было многолюдно. По  пышному убранству романских колонн, по обилию света над алтарем можно было представить, какая возвышенная радость царила в этих стенах. Но только было это давно, с тех пор все внутри замерло и опустело. Так бывает, когда из сверкающего ожерелья вынимают самый прекрасный и чистый кристалл. И вроде бы украшение по-прежнему продолжает сверкать и переливаться, но сияние это уже не радует глаз, не греет душу, а доставляет щемящую боль. Именно такое впечатление безутешного страдания от утерянной любви витало в этом светлом и, в то же время, сумрачном храме скорби.
На скамье, возле алтаря, неподвижно сидел человек в монашеской рясе. Евгений не мог его разглядеть, так как лицо было скрыто капюшоном. И когда Декарт приблизился к нему, человек даже не шелохнулся, продолжая оцепенело смотреть в пустоту.
— Брат Алессандро? — попробовал его растормошить Декарт.
— Qui scit ignem invisibilem… — безучастно произнес монах, едва шевеля губами.
— Scit motum latentum, — продолжил Ренэ свою часть пароля.
Пароли на латинском языке были обычным делом в Незримом братстве. В переводе обе части пароля звучали примерно так: «Кто знает невидимый огонь, знает и скрытое движение». После этих слов монах, наконец, поднялся и откинул капюшон с головы. Прическа у него была явно не монашеской, во всяком случае, явно не католической. Длинные вьющиеся волосы свисали ниже плеч, выцветшие серые глаза казались почти белыми — и были как будто совсем без зрачков! Он выглядел пугающе измотанным и словно окаменевшим. Его лицо не выражало никаких эмоций. Ни тоски, ни радости, ни страданий, ни желаний, ни жестокости, ни мягкости. Ничего, абсолютно ничего!
— То, что вам нужно, нельзя вносить в храм Божий, — произнес монах.
— А что нам нужно? — настороженно поинтересовался Декарт.
— Идемте, я вам покажу, — ровным голосом ответил он, повернув к лестничному проходу, через который можно было подняться на колокольню.
Декарт и Евгений молча последовали за ним в колокольную башню, где стали взбираться по крутым ступеням наверх. Там, возле оконного проема, монах поднял котомку, увешанную амулетами, зловещими оберегами, мешочками из крокодиловой кожи, гнутыми рогами, сушеными саламандрами и прочим инвентарем неизвестного происхождения. Отцепив один рог, брат Алессандро выкрутил из него плотно закупоренную пробку. Из открытого рога повалил едкий дым — внутри закипела жидкость!
— Микстура Драконис. Весьма опасное и действенное снадобье, — предупредил монах. — Если вы никогда им не пользовались, запомните — можно сделать только три глотка. Первый глоток позволит лететь, подобно дракону; второй — воспроизводит в телах вторичные демонические признаки; третий — сделает нечувствительным к огню; четвертый — окончательно превратит в дракона, и больше никто не вернет вас к прежнему облику.
С этими словами брат Алессандро пригубил бурлящую микстуру из черного рога, закупорил его обратно пробкой и передал Ренэ Декарту. Некоторое время ничего особенного не происходило, монах повесил сумку через плечо, снова накинул на голову балахон. Затем на спине у него стремительно отрос горб, который выставился из специального отверстия в одеянии. Брат Алессандро подвигал плечами — и над головой у него поднялись мощные кожистые крылья. Ничего не объясняя, он встал на подоконник готического окна.
— Понятия не имею, для чего вам понадобилась эта микстура, — сказал он напоследок. — Но если вы сделаете четвертый глоток, пути назад не будет. Вас будет мучить вечная жажда плоти и крови, которую невозможно утолить!
Не попрощавшись и не сказав больше ни слова, монах выпорхнул в окно, оставив Ренэ и Евгения в полном замешательстве. Декарт старался выглядеть спокойным. Но у него это плохо получалось. Все-таки, что ни говори, речь шла о телесном превращении. Тревогу вызывало именно это. Зачем прибегать к столь рискованному и ужасающему снадобью, если в астрале были доступны другие, вполне безопасные и проверенные способы перемещения?
— Да, похоже, неприятностей нам не избежать, — пробормотал Декарт. — Знаешь, Женэ, а ведь брат Алессандро был когда-то художником.
— Этот монах? Художником? — переспросил Евгений, не представляя себе такое сочетание. — Постой-ка, получается, что это Сандро Боттичелли?
— Он не любит, когда его так называют, — ответил Декарт, подтвердив догадку Евгения. — Так его звали только близкие и друзья, Лоренцо ди Пьерфранческо, Джулиано и Лоренцо ди Медичи. Надо было видеть, какие карнавалы они закатывали! Поговаривают, брат Алессандро нашел в Лабиринте те самые Врата Ада, через которые прошли Дантес и Вергилий. Несчастный Сандро до сих пор ищет свою возлюбленную, красавицу Симонетту.
— Похоже, он думал о ней каждый день, всю свою жизнь, — произнес Евгений с сочувствием. — И даже после смерти он не обрел успокоение.
— Брат Алессандро находит покой только здесь, когда возвращается в эту церковь, где впервые увидел юную Симонетту и влюбился. Дружище Галилео мне кое-что об этом рассказывал. Ей было тогда всего пятнадцать. Как прекрасна и чиста была она в тот день, когда венчалась с Марко Веспуччи! Никто и подумать не мог, что это место станет гробницей и для нее, и для брата Алессандро. Кто знает, может быть, когда-нибудь они снова здесь встретятся?
Проводив взглядом улетавшее на драконьих крыльях существо, которое сложно было назвать человеком, в котором не осталось ничего от того утонченного флорентийского художника, написавшего «Рождение Венеры», «Весну», «Палладу и кентавра», Декарт с Евгением спустились с колокольни и вышли на улицу. Между ними возник разговор, на который Ренэ давно не мог отважиться.
— Такая любовь, как у брата Алессандро, большая редкость, — вздохнул он. — Конечно, я тоже любил мою бедняжку Элен! Но мне не хватило бы смелости влюбиться в нее так безрассудно. Мой разум был целиком поглощен созданием новой философии. Я надеялся раскрыть сокровенные тайны природы и чисел, а уж потом взяться за мысли и чувства. Мне казалось, что простые правила для руководства ума позволят, в конце концов, познать сам разум — внутреннее устройство всех res cogitans. Но это не так, Женэ, нельзя познать разум с помощью придуманных правил. Моя философия рационализма потерпела фиаско.
— И этим воспользовался Люцифер?
— Он заранее знал все изъяны моей философии, все изъяны рационализма. Послушай меня, это очень важно! Люцифер изобрел свою науку, он поставил ненадежное и трусливое ratio над естеством природы, над Богом и человеком. Но такой разум, отделенный от божественной мудрости, ни к чему не пригоден, он повинуется Люциферу. Я должен был подвергнуть сомнению философию рационализма еще до того, как ее начнут восхвалять. Да, я должен был видеть дальше! Брат Мерсенн он предупреждал меня, что новую науку будут использовать для разрушения веры, нравственных устоев, для разрушения самого человечества. Но в молодости я списывал подобные опасения на привязанность моих друзей к отеческой старине и авторитетам схоластики.
— Должно быть, многие творцы науки чувствуют себя обманутыми, — заметил Евгений. — Теперь, спустя сотни лет, считается, что каждый ученый — по необходимости безбожник, а каждый безбожник — по необходимости образованный человек и представитель научного мира.
— Да, мрачные пророчества Мерсенна сбылись! Но поверь, Женэ, братство Розы и Креста создавалось не для того, чтобы восторжествовало безбожие, напротив, оно создавалось как духовное братство, где не имело бы значения кто ты — католик, протестант, древний эллин, сирийский дервиш или египетский математик. Познание природы виделось нам первым шагом к открытию несметных сокровищ души и Вселенского Разума. Мы верили в грядущее преображение веры, в возрождение всего человечества. Однако Люцифер все переиначил на свой лад.
— Да уж, в этом ему нет равных! Знаешь, он ведь опять приходил ко мне в сновидении, — припомнил Евгений. — Только после пробуждения я почти все забыл. Помню только, что меня напугали какие-то светящиеся круги. Они двигались в воздухе, прямо передо мной!
— Люцифер явно что-то затевает, — задумчиво пробормотал Ренэ. — Он всегда что-то затевает… с тобой, со мной, со всеми!
Они перешли через мост на другой берег реки, где флорентийские улочки становились совсем узкими и похожими одна на другую. Так что Евгений даже запутался. Ему казалось, что Ренэ водит его кругами. Однако после очередного поворота Декарт подошел к кованой двери, которой раньше здесь не было. Он вынул из-за пазухи связку ключей и причудливых отмычек. Покрутив в руках отмычки, Ренэ вставил одну из них в замочную скважину, потянув за дверное кольцо. Внутри показался длинный зеркальный коридор, вернее, сразу три коридора, ведущих в разные стороны. Декарт выбрал тот, что справа, и стал углубляться в темное зеркальное пространство.
В зеркалах мелькали фрагменты знакомых архитектурных сооружений. В одном Евгений узнал неповторимые очертания храма Василия Блаженного, из другого выдвинулись конструкции Эйфелевой башни. Затем его поразила двойная спиралевидная лестница, отразившаяся сразу во множестве зеркал. Чтобы начать движение по ее плавному спуску, достаточно было положить руку на изящные перила.
— Библиотека Ватикана, она всегда перекрывает остальные коридоры, — объяснил Ренэ Декарт. — Раньше приходилось тратить уйму времени, чтобы ее обойти. Но в каждой библиотеке существуют  лазейки, своего рода Лабиринт внутри Лабиринта.
В руке Ренэ блеснули толстые линзы в изогнутой оправе.
— Невооруженным глазом их не разглядишь, слишком острый угол обзора, поэтому приходится использовать гиперскопический окуляр...
Как только Декарт нацепил окуляр на переносицу, из оправы тут же выскочили линзы меньшего размера, и глаза Ренэ скрылись под слоями разноцветных стекляшек. Он медленно поводил головой, что-то разглядывая, потом повернулся бочком и протиснулся в едва заметную щель между зеркалами. Затем из той же щели вытянулась его рука, передавая окуляр спутнику. Евгений примерил линзы — и перед ним тоже мгновенно расширилась тонкая спектральная щель между зеркалами. Теперь он смог через нее пройти или, точнее, просочиться, судя по ощущениям, которые при этом возникали.
Лабиринт внутри Лабиринта оказался тонкой астральной сетью, соединявшей библиотеки между собой. Поэтому вместо Апостольской библиотеки Ватикана они с Декартом вошли в другую библиотеку, не такую обширную, но выполненную с безупречном вкусом, столь же величественную и неповторимую. Чередование витых и прямых колонн между книжных полок зрительно умножало количество шкафов, а сплошная окантовка из балкончиков на втором этаже подчеркивала роспись куполообразного потолка,  создававшего мистическую ауру, словно это была не библиотека, а самый настоящий храм, со своими таинствами, обрядами, иконами, всенощными бдениями.
— Вуа-ля, добро пожаловать в Клементиум, пражский коллегиум Общества Иисуса! — огласил Декарт. — Каждый раз, приходя сюда, волнуюсь как мальчишка!
— Еще бы, это же штаб-квартира некогда самой могущественной секретной службы, — добавил от себя Евгений.
— Так сложилось! Почти все тайные общества и разведывательные службы создавались по нашему подобию. Мы были первыми во всем. Иезуиты не узнавали секреты — мы их создавали! Мы первыми проникли в Китай. Мы были первыми в науке, осознавая недальновидность запрета на систему небесных тел Коперника…
Декарт обошел стоявший посреди библиотечного зала астрономический глобус с изображениями знаков зодиака и других созвездий.
— Если бы ни мои воинские обязанности, я бы при жизни мог встретить здесь Иоганна Кеплера. Меня восхищал его ум, способный разглядеть вселенскую гармонию в движении планет, в пчелиных сотах, в плодах граната, в каждой пролетающей снежинке. Он видел глубокую связь там, где другие ничего не видят. Даже в самых простых наблюдениях могут скрываться великие тайны, Женэ.
— В каких наблюдениях?
— Например, в простом наблюдении Кеплера, что квадратная упаковка шаров при сжатии дает более плотную треугольную упаковку ромба, следовательно, квадратное расположение в пространстве не существует без треугольного, и наоборот.
— Напоминает теорему из молекулярной физики, — произнес Евгений, сомневаясь, что Декарту известно о существовании такой науки.
— Речь не только о молекулах, — Декарт обвел рукой библиотеку. — Речь обо всем этом, о том пространственном мире, в котором мы движемся!
— Ты забываешь, что для меня это мнимое пространство. Для меня это только сон! — напомнил ему Евгений.
— Но существование одного пространства невозможно без существования другого, — заявил Декарт, подсказывая Евгению следующую мысль.
— Подожди-ка! Выходит, трехмерное пространство — более плотная упаковка четырехмерного, а четырехмерное — более плотная упаковка пятимерного? — от удивления Евгений приподнял бровь.
— Ты быстро схватываешь!
Декарт развернулся и направился к выходу из библиотеки.
— Получается, те образы, которые возникают у меня в голове в данный момент, ты и я — мы существуем в таком пространстве? — не отставал Евгений. — Четырехмерная нервная система создает в пространстве-времени более разряженное, пятимерное пространство?
— Мышление res cogitans можно представить таким пространством. В нем материальные тела порождают образы, а образы порождают материальные тела. Мы возникаем из свернутых в пространстве потенциалов. Мы создаем их, влюбляемся в них, мы живем одновременно с ними, и мы исчезаем, когда существующие вместе с нами образы вновь становятся менее плотными.
— Значит, свернуть и развернуть образ — это то же самое, что родиться и умереть или, скажем, проснуться и заснуть? Это как колебание вакуума? Как расширение и сжатие вселенной?
— Полагаю, с точки зрения живого человека так и есть.
— Поэтому действия, которые недоступны в более плотном, свернутом пространстве, доступны в другом, развернутом пространстве, где степень свободы выше?
— Когда обитаешь в астрале достаточно долго, привыкаешь ко всему, что в земной жизни назвал бы выдумкой. Не думаю только, что общий уровень свободы зависит от некой плотности. Да будет тебе известно, многие, попадая сюда, не могут привыкнуть к тому, что здесь совсем не обязательно пить или употреблять пищу. Это, конечно, очень удручает поначалу.
— Как же вы… — Евгений попробовал подобрать слово, но все равно пришлось использовать каламбур. — Как же вы тогда живете?
— Чтобы полностью восстановить силы, достаточно побывать в небытии — в особом состоянии, которое заменяет сон усопшим. Свобода — колоссальная! Абсурд в том, Женэ, что колоссальная свобода делает нас менее свободными. Видишь ли, она лишает нас чего-то присущего нам. По наитию мы ищем более плотную среду обитания. Впрочем, ты вряд ли это поймешь, — Декарт широко улыбнулся. — Ты вряд ли поймешь, как можно захотеть испытать настоящий голод и жажду, от которых когда-то хотел избавиться.
— Ну, почему же? Порой, у меня самого возникает такое желание. Вот бы снова зимняя сессия! Два дня до экзамена, а у тебя — ни конспектов, ни понимания, как вообще можно хоть что-то выучить!
Похохотавши над этим сравнением студенческой и загробной жизни, они вошли в помещение, которое выглядело как продолжение библиотеки с расписным потолком. Но никаких книжных шкафов здесь не было. Декарт остановился между зеркал, висевших на двух противоположных стенах, вытянул ладонь вперед и сделал круговое движение, точно протирая маленькое запотевшее оконце. Под рукой у него тут же проступила поверхность кристалла с силовыми линиями, образующими крест. Расстегнув наэлектризованные линии, словно застежки, Ренэ отошел подальше от кристалла, поверхность которого принялась разрастаться и выбрасывать из себя пластинчатые лепестки, размноженные копии барочных узоров, перемещать плиты под ногами так, что из них складывались иллюзорные орнаменты, менявшие то глубину, то высоту, то наклон пола.
— В лунную ночь пражский меридиан открывает коридор в Зал Дверей, — произнес Декарт. — Ничего экстраординарного, таких коридоров тысячи! Трудность не в том, как их отыскать, а в том, как через них пройти.
Они двинулись с места, и только сейчас Евгений почувствовал себя очень странно, как будто он шагал по стене или, вероятнее всего, по потолку! Как будто под ногами переместились не плиточные орнаменты, а поменялось само расположение пола в пространстве.
— Дико извиняюсь, но у меня такое ощущение, что мы идем по потолку. Так и должно быть? — спросил Женич.
— Переориентация скоро пройдет, — успокоил его Декарт. — Тебе кажется, что ты вот-вот упадешь головой вверх?
— Каждый раз, когда я поднимаю ногу!
— Пустяки, — отмахнулся Ренэ. — Не обращай внимания!
Евгений доверился Декарту, продолжая шагать дальше вглубь разраставшихся лепестков. Он видел в кристаллических лепестках бесконечный ряд своих отражений, входя в них поочередно. Декарт шел где-то рядом. Его тело тоже мелькало за прозрачными слоями кристаллов, в которых мелькали детали барочного интерьера и расписного потолка. Но вскоре кристаллы почернели. В их черноте стали пролетать ярко-красные языки пламени, от которых приходилось уклоняться. Затем перед путниками выросла сплошная огненная стена.
— Найди в огне замочную скважину!
Исходившее от пламени низкое гудение заглушало голос Декарта, так что Евгений не разобрал ни слова!
— Что?! Я не понимаю! — крикнул ему Евгений.
Вместо объяснений Декарт высунул из внутреннего кармана ключ и помахал им перед глазами. Кивнув ему, Евгений тоже достал ключ и стал приглядываться к языкам пламени, за которыми как будто виднелось небольшое отверстие замка. Войдя в замочную скважину, ключ тут же расплавился — и в пламени возник ровный прямоугольный тоннель, стены которого продолжали бешено полыхать. Декарт открыл соседнюю дверь и скрылся за огненной завесой. Зажмурив глаза, прислонив ладони к ушам, Евгений вбежал в огненный коридор, полагая, что если двигаться быстро, одежда и волосы не успеют обгореть.
Однако внутри коридора не было никакого жара! Шум от пламени резко прекратился. Затаив дыхание, он вошел в грандиозное помещение с невероятным звездчатым куполом, на котором двигались небесные светила, медленно проплывали фиолетово-лиловые галактики, кружили астероиды, пролетали искрящиеся хвосты комет. Иногда на поверхности купола вспыхивали ленты северных сияний. В них проступали бессмысленные чередования знаков и надписей на различных языках. Они могли означать что угодно, и в этом состояло все их очарование.
— Любуешься немеркнущим сводом? — спросил Декарт, поглядывая из-под полов шляпы на сияющий купол. — Кое-кто верит, что он предсказывает будущее, но, говоря по правде, еще никому не удавалось полностью разгадать его послания.
Евгений так увлекся, что ничего не ответил, продолжая смотреть вверх на северное сияние. Как жаль, что во сне не было возможности сфотографировать хотя бы одно такое пророчество! Иначе он бы попытался его расшифровать после пробуждения. Ренэ Декарт жестом пригласил Евгения спуститься по лестнице, которая вела к переходам и множеству других дверей, расположенных ниже. Их было много! Очень много! Двери постоянно, беспорядочно открывались и закрывались на верхних и нижних ярусах. Здесь не было ни одного окна, вместо оконных проемов стены были покрыты высокими воротами, ажурными порталами и крохотными дверцами. К некоторым дверям вели широкие каменные лестницы, из некоторых выдвигались винтовые ступеньки, кое-где посетителям приходилось ожидать, когда к ним подъедут передвижные лестницы. В то же время многие двери передвигались по стене сами собой.
 Глядя сверху вниз на это фантастическое помещение из одних дверей, невольно вспоминались ступенчатые миры Пенроуза и литографии Эшера, совмещающие в себе невероятные ракурсы. Только в Зале Дверей такие ракурсы становились вполне вероятными. Здесь встречались перевернутые двери, при выходе из которых нужно было ступать на такие же перевернутые лестницы. Изредка из стен вылетали порталы с невесомыми дверями, которые сами спускались по воздуху.
Во всем огромнейшем зале нельзя было встретить двух одинаковых дверей. Византийский стиль соседствовал с древнеегипетским, средневековая готика перекликалась с персидскими бирюзовыми вратами и диковинными индийскими торанами. Но больше всего внимание привлекали, конечно же, не двери, а люди, выходившие из них — вон тот ученый в римской тоге мог вполне оказаться легендарным архитектором Витрувием, этот убеленный сединой бородач в золотистом тюрбане — создателем алгебры аль-Харезми или самим Омаром Хайямом!
По пересекающимся лестницам медленно спускались ученые средневековья, тибетские монахи, вавилонские маги, астрологи, философы, эксцентричные математики, джентльмены в черных смокингах и цилиндрах на головах. Некоторых из них Декарт знал лично и учтиво приподнимал перед ними шляпу. Евгений всматривался в лица, надеясь хоть кого-то узнать. Он терялся в догадках, из каких вселенных, из каких отдаленных времен выходили и выходили эти мыслители. Среди них он был случайным гостем из совершенно другого времени, ему было немного стыдно представлять на столь почтенном собрании то человечество, которое он знал. Человечество, напичканное «высокими технологиями», которое на деле ничего высокого не создавало, оставляя после себя лишь вопиющее бескультурье и духовную пустыню. Евгений правда не понимал, зачем Ренэ привел его на собрание, для чего он вообще мог понадобиться Незримому братству R.C.?
Преодолев последний лестничный пролет, который шатался под ногами и грозил обрушиться каждый миг, они с облегчением ступили на сверкающий полированный пол, покрытый ромбовидными переходами и разноцветной звездчатой мозаикой. Среди малахитовых колонн и мраморных лестниц прохаживались приглашенные ученые. Некоторые стояли в сторонке, о чем-то секретничая, бросая по сторонам подозрительные взгляды. Кое-где возникали кружки единомышленников, которые отлично ладили между собой и перебрасывались шутками. Возле алхимического фонтана, украшенного тремя статуями — белым единорогом, черным драконом и красным фениксом — проходили какие-то дебаты, в суть которых Евгений не вдавался. Ему был интересен сам фонтан с золотым философским яйцом наверху, из которого изливалась субстанция, периодически менявшая цвет. Внутри жидкости протекал неизвестный ему процесс автокатализа.
— Только не спрашивай меня, что это за фонтан, — предупредил Декарт. — Одни говорят, в нем три тинктуры, дающие семь при взаимодействии. Другие доказывают, что их десять или девять, а из них возникает тринадцать или двадцать три. Может быть, правы и те, и другие, а может, ни те и ни эти. По мне так весь смысл этой загадки — в самой загадке. Первично не яйцо или птица, но сам принцип того, что всякая птица возникает из яйца, а яйцо возникает из птицы. В первичном принципе они существуют одновременно.
— Одно невозможно без существования другого… — тихо пробормотал Евгений, не ожидавший увидеть в Зале Дверей столько экзотики. — А когда откроется собрание? Или оно уже началось? 
Декарт открыл рот, чтобы ответить, но в тот же миг увидал вдалеке человека, подающего ему знак рукой. Переключившись на своего знакомого, Ренэ снял шляпу и тоже помахал ею.
— Пойдем, Женэ, я тебя кое с кем познакомлю!
— Renato! Дружище, ты все-таки нашел своего гиперборейца? — человек в бархатном жилете с поднятым воротником обнял Декарта, покосившись на Евгения.
— Ты же знаешь, я всегда иду до конца, когда дело касается заданий Коллегиума, — ответил ему Декарт. — Женэ, позволь представить моего друга и соратника, знаменитого естествоиспытателя Галилео Галилея. А это, как ты уже догадался, тот самый Eugenius из Гипербореи!
— М-да, наслышан о ваших феноменальных способностях! Надеюсь, камень заточенного света в надежном укрытии? — озабоченно прошептал Галилей, протягивая руку Евгению. 
— Мы же договорились не вспоминать про тот случай в Porta Lumen… — оборвал его Ренэ.
— Да-да, я помню! А что с братом Алессандро, он вас дождался?
Декарт рассказал про чудовищную микстуру, которую им вручил Сандро Ботичелли, после чего Галилео нахмурил брови и принялся молчаливо теребить ус. Евгений продолжал стоять рядом с ними, чувствуя, что его присутствие мешает Ренэ и Галилео переговорить о чем-то важном.
— Прошу прощения, я ненадолго отлучусь, — предложил Евгений, указывая на причудливую фреску, занимавшую на стене свободное пространство между дверями. — По-моему, эти изображения на стене как-то взаимосвязаны.
— Le Tableau Alquimica! — утвердительно покачал головой Декарт. — В таблице алхимических элементов каждый ряд и столбец означает трансмутацию мысли с последующими переходами на другие ментальные уровни.
— Вот класс! Таблица алхимических элементов, да это же прямо как таблица Менделеева!
Евгений выкрикнул эти слова так громко, что на него обернулись стоявшие неподалеку ученые, среди которых оказался некто весьма похожий на Дмитрия Ивановича, с косматой бородой и прической. Он внимательно осмотрел Женича, после чего слегка склонил корпус, подтверждая тем самым, что это был он самый — Дмитрий Иванович Менделеев!
Как бы извиняясь за свое нетактичное поведение, Евгений вытянул шею и робко приподнял руку в знак приветствия. Кто бы мог подумать, что на розенкрейцерском собрании можно вот так невзначай повстречаться с профессором Менделеевым? В этом труднодоступном месте, окруженном сплошной огненной стеной, между мыслителями, действительно, происходил некий обмен мыслями. Восхищала сама возможность того, что в Зале Дверей в нескольких шагах от Галилея с Декартом стоял Менделеев, который обсуждал потенциальные объемы памяти «миниатюрного демона» со своим коллегой, таким же бородатым джентльменом, одетым в длинный сюртук и жилетку с карманными часами на цепочке.
Господи! Да это же был ни кто иной, как сам Джеймс Максвелл! Он в шутку поздравил Дмитрия Ивановича со столь завидной популярностью, а затем стал сокрушаться по поводу научных интриг, в результате которых из его уравнений исключили «большеразмерное скалярное слагаемое», и поэтому он наотрез отказывается признавать «сей вероломный подлог» теорией, названной его именем. Конечно, Евгений не имел права вмешиваться в разговор двух великих ученых, он просто остановился поблизости, слушая Джеймса Максвелла с округленными глазами. Выходит, не только картезианская философия рационализма, не только теория иррациональных чисел, но буквально вся история науки была ловко подтасована так, чтобы скрыть от людей глубочайшие глубины, из которых произрастала сама наука, чтобы направить умы подальше от вопросов о подлинном смысле всего сущего, чтобы никто из людей не смел размышлять сверх дозволенного. Именно так — чтобы никто не смел размышлять!
Как машины, ученые больше ни чем не соображали. Они жонглировали формулами, не зная, что они означают, подменив слово «эфир» словом «континуум», как будто речь шла о давно решенном вопросе. Но в действительности машины ничего не решали. Их задача всегда состояла только в том, чтобы следовать заранее заданным предписаниям, даже если предписания эти вели к сбою системы. Из миллиардов людей, когда-либо изучавших и применявших науку, всего несколько тысяч умов были по-настоящему причастны к созданию теорий, которыми располагало человечество. И большая часть этих умов, вероятно, присутствовала сейчас здесь, в Зале Дверей! Возможно, это было вовсе не помещение даже, не архитектурное сооружение, где собирались ученые различных эпох, а скрытым архетипическим образом, неким ядром эволюционирующего коллективного сознания.
Джеймс Максвелл, словно подтверждая мысли Евгения, заметил, что никакой «миниатюрный демон» не заменит «живой ум человека» и сослался на слова Джона Мильтона о том, что «убить книгу — почти то же самое, что убить человека», так что всех присутствующих на этом собрании он делит на «умерших коллег, чьи книги пока читают», и «дваждыумерших, чьи книги забыты, навсегда утеряны либо их совсем перестали читать», относя себя ко второй категории, поскольку его крайне удручал факт незавершенности его теории.
— К сожалению, коллега, наука не занимается истиной, наука занимается наукой, — поддержал его неудовольствие Дмитрий Иванович. — Всякий живой ум, коему посчастливилось испытать озарение, усваивает сие различие между логикой истины и логикой науки. Первая ступает быстро и верно даже с завязанными глазами. Вторая требует множества доказательств, вымеряя каждый шаг с помощью своих инструментов, но завсегда ступает опрометчиво, не поспевая за первой.
Их можно было слушать и слушать! Очень лаконичный и быстрый слог Джеймса Максвелла и тяжеловесный голос Менделеева, который выглядел гораздо старше Максвелла, хотя, на самом деле, все обстояло как раз наоборот. Но приватный разговор двух ученых, невольным свидетелем которого стал Евгений, терялся в потоке других обсуждений, звучавших под немеркнущим сводом. В этой атмосфере сверкающих звезд хотелось услыхать все голоса сразу — сколько всего тогда можно было бы узнать! И все же ходить по залу, чтобы подслушивать участников собрания, Евгений не собирался, не имел такой привычки. Он сосредоточил внимание на большой таблице алхимических элементов, покрывавшей таинственными рисунками всю стену. Некоторые изображения оживали, перемещаясь в промежутках между дверями, другие почему-то оставались едва заметными и неподвижными.
В самом верху таблицы под старым деревом дремал первочеловек. Время от времени он как бы раздваивался на Адама и Еву, скрывавших лица под масками солнца и луны. Рядом были изображены песочные часы, на которых сидела странная птица с лицом бородатого человека и в золотой короне на голове. Под песочными часами лежал череп, проросший колосьями пшеницы. В стволе дерева имелась дверца, которую охраняла химера с женственным торсом, обвивавшая толстые ветви своим чешуйчатым хвостом. Вот по небу проплыл волшебный корабль. Он сбросил якорь сквозь облака, зацепившись за магическую скалу. Из недр этой скалы поднялся Вулкан — красный гигант с копной волос, дымившихся от пламени.
На другой стороне в колеснице, запряженной двумя сфинксами, промчался бог Кронос, безумно вращающий орбитами глаз. Он удерживал в руке кровавый серп, которым оскопил своего отца Урана, чтобы из морских волн на уровень ниже вышла прекрасная Афродита. От корней центрального дерева расходились три дороги. Одна уводила в лесную чащобу, где обитали сказочные животные, где из земли росла рука, похожая на дерево с плодами в виде ключей. В том же лесу росло огненное дерево и еще одно дерево, за которым скрывалась Артемида, а рядом с ней, в окружении девяти муз, на лире играл ее брат-близнец бог Аполлон. Другая тропа проходила через лабиринт в пещеру дракона, кусавшего хвост. Третья дорожка была самой длинной. Она доходила до самого края таблицы, где на краю земли сидел крылатый лев, пожирающий диск солнца, и когда он его проглатывал, на небосводе появлялись звезды, а из туч выходил молодой месяц с улыбкой Джоконды.
Конечно, разглядеть и запомнить все изображения в таблице алхимических элементов при всем желании было невозможно. Евгений только мельком осмотрел некоторые из них, прогуливаясь вдоль лестниц и порталов в сторону восточного нефа, под которым расположились индийские математики, брамины, учителя-пандиды, сидевшие на ковриках для медитации. Может быть, среди них медитировал ведический стихотворец Пингала, толкователь упанишад Шанкара или сам Бадараяна, а примкнувший к ним человек в европейской одежде, возможно, был философом Шопенгауэром. Приветствуя их, Евгений сомкнул ладони над переносицей.
— Будь в здравии, о, Женич, незабвеннейший из разгадывателей загадок! — послышался позади старческий голос.
— Это вы мне? — растерявшись, обернулся Евгений. — Мы с вами уже встречались?
— Встречались, встречались, — умиленно ответил ему старец, раскачивая свою голову мелкими движениями шеи, как это умеют делать только на Востоке.
Евгений заметил на коврике перед стариком шахматную доску, каждая клетка которой была украшена самоцветными магическими узорами.
— Имхоттэб? — пробубнил Женич неуверенно. — Тот самый мудрец, придумавший шахматы?
— Тот самый, тот самый, — продолжая покачивать головой, улыбнулся ему дервиш, одетый в индиговое покрывало и длинный халат, какие носят жители пустыни.
— Но, послушайте… — поразился он чудаковатому старику. — Это же не книжка про шахматы, не сказка про могущественного джина, заточенного в кувшине! Как вам удалось сюда проникнуть?
— Был заточенный джин, и кувшин был! — назидательно вытянув вверх указательный палец, произнес тот. — Имхоттэб может создать и уничтожить тысячу кувшинов, но ни один кувшин не может ни создать, ни уничтожить Имхоттэба!
Вспомнив, что спорить с Хоттабычем бесполезно, Евгений тут же с ним согласиться и отвесил вежливый поклон. После чего старик шевельнул рукой — и лежавший перед ним магический квадрат 8 на 8 из 64 клеток приподнялся в воздух, разделившись на части, а потом вновь собрался, но уже в виде прямоугольной фигуры 5 на 13, состоявшей из 65 клеток.     
— Вот ответ на вопрос, как Имхоттэб проник сюда, о драгоценнейший друг моего сердца! — торжествующе развел руками Имхоттэб.
— Ты прошел сквозь огненную стену без именного ключа?
— Познай магию одного ключа, и ты познаешь магию всех ключей...
После этих слов центральная клетка прямоугольника приоткрылась — и из нее поднялся ключ, почти такой же Ренэ Декарт вручил Евгению в конверте с надписью «RCF»! 
— Ну, хорошо, предположим, ты сам создал себе ключ, — незаметно для себя Евгений перешел с Хоттабычем на «ты». — Только причем тут магический квадрат? Не хочу тебя расстраивать, но все знают этот фокус. Когда квадрат разрезается на два треугольника и две трапеции, а затем собирается в виде прямоугольника, его диагональ внутри становится неравномерной по толщине. Вот, откуда берется дополнительная 65 клетка, увеличивающая площадь фигуры.
— Никто ничего не знает! — упорствовал старик. — Скажи, неужели Имхоттэб такой глупец, что не заметил, откуда берется клетка? Вместо этого глупейшего объяснения понять другое ты должен!
— Понять что? — внимательно вслушиваясь, спросил Женич.
— Понять ты должен, отчего толщина стала неравномерной и отчего она равна одной клетке?
Мудрец замер, ожидая ответ на поставленный вопрос. Действительно, во всех толкованиях этой популярной головоломки всегда упускалась самая важная деталь — почему диагональ утолщалась ровно на одну клетку? Между тем именно в этом замечательном свойстве заключалась вся суть головоломки.
— Внешнее пространство может перейти во внутреннее… — принялся рассуждать вслух Женич. — Если для фигуры выполняется некое преобразование. Преобразование, искривляющее пространство так, чтобы внешнее могло становиться внутренним, а внутреннее — внешним. Выходит, всякий ключ и есть такое преобразование. Верно?
— Верно, о, Женич, да продлятся твои дни! — Хоттабыч просиял от радости, хлопнув в ладоши. — Ты познал магию одного ключа!
Дервиш поводил рукой над прямоугольником 5 на 13 клеток — и фигура вновь собралась в виде квадрата 8 на 8 клеток. Евгений еще раз с почтением поклонился старику, хотя ничего вразумительного из его урока не усвоил. Впрочем, когда-то загадка Хоттабыча про пшеничные зерна здорово помогла ему в одном сновидении. Он как раз собирался рассказать об этом дервишу, но, подняв голову, никого перед собой не увидал. Имхоттэб или мудрец, придумавший шахматы, — кем бы он ни был — просто напросто исчез вместе со своим ковриком и шахматной доской. Похоже, этот старик, путешествующий в астрале, мог перемещаться не только из книги в книгу, судя по всему, ему были доступны внетелесные состояния куда более высокого порядка.
Евгений отдавал себе отчет, что находится в мнимом пространстве, где события подчинены иной логике. Поэтому внезапное появление и исчезновение мудреца было воспринято им как должное. В его подсознании могли параллельно решаться сразу многие задачи. И геометрический трюк с искривлением пространства, и намек на скалярные вектора в электродинамике Максвелла, и преобразования Галилея, и таблица химических элементов Менделеева, — все это вместе взятое могло содержать верную мысль, которую пока никто не сформулировал. В подобного рода сновидениях не было ничего бессмысленного. Бессмысленным было как раз отрицание реальности сновиденческого инобытия, этих чудодейственных образов, без которых всякая культура деградировала и погибала, теряя способность к передаче духовного опыта.
— Достопочтенные философы Запада и Востока, благородные брамины Юга и Севера, незримые старейшины, просвещенные наставники, благочестивые братья! — разнеслось по залу громкое эхо. — Мы вновь собрались с вами под этим сводом, дабы известить друг друга о славных делах и достижениях в познании сил природы и разума, коими наделен сей универсум. Невзирая на времена, разделяющие нас в астральной протяженности, мы едины в неустанном стремлении нашем к Премудрости Божией…
На золотистом театральном подиуме, возведенном посреди Зала Дверей, стоял невысокого роста глашатай, открывавший собрание и приветствовавший всех участников в превосходных эпитетах, заранее извиняясь, что не может назвать каждого приглашенного поименно.
— Пфальцграф Michael Maierus, доктор медицины, спикер собрания, — прокомментировал Ренэ, подойдя к Евгению со спины и прикрыв перчаткой подбородок, чтобы никто не мог прочитать по губам,  о чем он говорит. — Один из тех заговорщиков, на которых Общество Иисуса объявило охоту. Всегда славился красноречием. Попадись он мне в Праге, пришлось бы его арестовать, возможно, даже убить.     
— М-да, странные у вас взаимоотношения в братстве, — пробубнил Женич, считавший доктора Майера с его музыкально-алхимическим трактатом «Atalanta Fugiens» чуть ли не главой всего ордена. — Мне казалось, он и есть Христиан Розенкрейц, основатель братства и таинственный отец С.R.
— Женэ, мы же говорили с тобой об этом, — ворчливо напомнил Ренэ. — Под духовным отцом С.R. подразумевалась книжная мудрость, уцелевшие античные тексты, толкования пророчеств, не более того. Мистический орден Розы и Креста получил название от древних символов посвящения, а вовсе не от имени Христиана Розенкрейца, хотя псевдоним этот, несомненно, имел физический оттиск в лице князя Кристиана Анхальтского, политического авантюриста, мечтавшего во что бы то ни стало свергнуть династию Габсбургов. Именно ему верой и правдой служил Михаэль Майер, вплоть до битвы у Белой Горы.
— Но ведь главным зачинщиком мятежа против Габсбургов был Фридрих Пфальцский, это его в 1620 году провозгласили королем Богемии…
— Курфюрст Фридрих был пешкой в руках князя Анхальтского, — возразил Декарт, решивший провести небольшой экскурс в хитросплетения истории. — Заговорщики избрали его своим вождем, так как надеялись на помощь короля Англии Якова I, который приходился отцом принцессе Елизавете, супруге Фридриха. Но Яков I предпочел бросить собственную дочь на произвол судьбы. Поддержка заговорщиков не входила в его планы, ему нужна была бойня в империи Габсбургов, и он ее получил. Вот так, Женэ, Британия всегда одурачивала Германию. Хочешь дам совет на будущее? Никогда не заключай договора с англичанами, ибо это самый верный признак того, что они его нарушат.
В голове Евгения, пожалуй, впервые выстроились в четкую систему запутанные обстоятельства, при которых зарождалось братство Розы и Креста и которые до сих пор продолжали загадочным образом довлеть над участниками тех событий. В самом деле, почему здесь, в астрале, бывшие враги продолжали считать себя розокрестным братьями? Для чего продолжал существовать этот потусторонний Незримый Коллегиум?
Евгений немного отвлекся от своих размышлений, потому что на подиум, увитый позолоченной лепниной с алхимическими знаками семи планет, поднялся философ, которого доктор Майер представил Гермесом Триждывеличайшим. Он был одет очень скромно, совершенно не так, как его изображают в книжках, то полубогом с головой собаки, то египетским жрецом, то древнегреческим богом Гермесом с крылатыми сандалиями и змеиным скипетром. Здесь же перед учеными появился простоватый пастух в изношенной одежде, опиравшийся на обыкновенную трость из дерева.
— Да, Hermes Trismegistus, — с горечью произнес он. — Так меня величают, но взгляните на одежды мои, и вы узрите нищету мою, ибо я пришел к вам ни с чем. Что сказать вам, просвещенные мужи? Мне покорялись цари, великие мудрецы и народы, обширные земли лежали подле ног моих, но сейчас мне нечего вам дать. Вы сами не хуже меня знаете, что наши астральные сферы погружаются в беспросветную тьму. Мистериум наводняют неведомые нам демонические создания, хаос нечистот и безумия овладевает умами ныне живущих в телесном мире, связь с которыми была нами утрачена. Многие из вас по-прежнему почитают начертанную мной Изумрудную скрижаль как неисчерпаемую сокровищницу мудрости. Но должен предупредить каждого из вас — мудрости этой недостаточно для защиты разума от натиска темных сил! Как нерожденное дитя не имеет защиты от собственной матери, решившей избавить свое чрево от плода, так же и мы оказались беззащитны перед наступлением сумерек человеческого сознания.
Апостолы Тьмы вырвались из преисподней, повсюду разнося проказу разложения. Что сказать вам у края той бездны, куда нас толкает опустошительный смерч всеобщего помешательства? Слишком долго мы спорили не о том! Слишком отстраненно взирали мы на дурные предзнаменования, наивно полагая, что они нас ни в коей мере не коснутся, и Господь покарал нас за нашу гордыню. Но нельзя впадать в отчаянье, братья! Мы не должны давать волю своим страхам и сомнениям, когда временно попираются законы воздаяния, когда сам дьявол вошел в тела человеческие. Близится эпоха великого Разделения и великого Очищения, близится то время, когда будут раскрыты злые козни нашего врага. Поэтому хочу пожелать вам одного — постигните Разум, братья, постигните его божественные таинства так глубоко, как только сможете, ибо в нем одном заключена Тайна тайн и Свет всего света.
После выступления Гермеса Трисмегиста, астрологи выступили с предупреждениями о великом потопе, который будет «изливаться из чаши Водолея», затем теологи приступили к разбирательствам апокалипсических бедствий, которые должны обрушиться на племена и земли, и весь род человеческий, «покуда земля не изменит свой облик». Между тем Евгений продолжал переговариваться с Декартом.
— Так значит, подлинным инициатором братства Розы и Креста являлся Кристиан Анхальтский? Розенкрейцерские аллегории, эзотерические послания, сакральные знаки были нужны заговорщикам как прикрытие для банальных политических интриг?
— Инициатором? О, конечно же, нет! Мысль о грядущем тысячелетнем царстве просвещенных иллюминатов князю Анхальтскому внушил знаменитый геометр, заклинатель демонов и глава секретной службы Ее Величества Джон Ди. Он был первым, кто догадался, какую пользу британская корона может извлечь из ереси тамплиеров, если направить ее соответствующим образом в нужное русло.
— Если бы ты знал, Ренэ, какая страшная война была развязана в ХХ веке под тем же предлогом создания «тысячелетнего Рейха»!
— Война перевернутого креста, здесь мы так ее называем, — прикрываясь перчаткой, отозвался Декарт. — Теперь ты понимаешь, что это не шутки? Ты можешь не верить в реальность этого незримого собрания, ты можешь не верить в реальность моего существования. Но мы с тобой говорим о реальных убийствах в телесном мире, об истреблении реальных людей. Тамплиеры никогда не прекращали свою войну, их вера в одно единственное для всех государство не пропала бесследно. Наоборот, после разрыва с Церковью Христовой они обрели полную свободу действий, создав самое могущественное, скрытое от посторонних глаз царство антихриста.
— Не хочешь ли ты сказать, Ренэ, что падение ордена тамплиеров было инсценировкой?
— Точнее говоря, это был заговор внутри заговорщиков, — мрачно поправил Декарт. — Когда пытали воинов Христа, преданных великому магистру де Моле, когда его самого прилюдно сожгли на костре, к этому времени он уже не являлся главой ордена. Как рокировка в шахматах, Женэ! Под удар поставили туру, а настоящего короля вывели на край доски. Иначе Филипп Красивый, захватив Темпл, стал бы самым влиятельным монархом Европы, но этого не произошло. Поэтому не верь в россказни о том, будто Папа придумал этот вздор про черную магию, чтобы расправиться с орденом, который всегда был вынужден подчиняться самому Понтифику. Заговор состоял в том, что одного принести в жертву, чтобы отвести подозрения от остальных. Или ты, в самом деле, веришь, будто часть тамплиеров чудом спаслась от гонений в Англии, своевременно покинув Францию? Не будь простаком! Тамплиеры сами жаждали порвать отношения с Ватиканом, они сами подготовили себе пятницу 13 числа октября месяца 1307 года. И всегда, слышишь, всегда, когда им нужно было развязать войну, они устраивали себе такое же показное самобичевание — вероломное нападение на самих себя.
Надо признать, откровения Ренэ обескуражили Евгения, потому что в таком случае выходило, что великое множество книжек, популярных статей, телепередач тиражировали одну и ту же однобокую версию о разгроме якобы ни в чем не замешенных воинов Храма, образчиков христианской добродетели. Почему же историки в упор не желали замечать, что подлинная ересь тамплиеров была связана с толкованиями библейских пророчеств, что катализатором Тридцатилетней войны 1618 – 1648 годов было то же самое лжепророчество о «тысячелетнем Рейхе», которое три века спустя подсунули Адольфу Гитлеру?
— Господа, не хочу показаться неблаговоспитанным, но за вами наблюдают, — поклонившись Декарту, произнес пожилой ученый с тонкими чертами лица и окладистой бородой поверх английского круглого ворота,  в черной ермолке, в черной же куртке и дутых рифленых панталонах.
— Высокочтимый брат Ioh, какая великая честь!
Ренэ учтиво снял шляпу, взглянув исподлобья на готическую арку неподалеку, в тени которой стояла загадочная фигура. Разглядеть одежду и лицо наблюдавшего за ними человека не представлялось возможным, однако его рука с рубиновым перстнем, нервно постукивающая пальцами, лежала на ярко освещенных перилах так, что было совершенно очевидно — таинственный гость смотрел вовсе не на сцену, а пристально следил за тем, как перешептывались Ренэ Декарт и Евгений.
— Брат I.S., — произнес Ренэ, не то вопросительно, не то утвердительно.
— Полагаю, он самый, — подтвердил незнакомец. — Ах да, позвольте представиться, милостью Божией теолог и математик Johann Valentin Andreae. Вы же, если мне не изменяет память, школяр Королевского колледжа Eugenio Hiperboreus. Мне довелось побывать на вашей инициации — поистине чудовищная трагедия! Демон Каббалаим в обличии одного из архонтов Коллегиума, да, изгнать его было нелегко…
— Брат Ioh, ты меня тогда неправильно понял. Он не учился в колледже Генриха Великого, — вмешался Ренэ, положив руку на плечо Андреэ. — Студиус Женэ жил в XXI веке.
От этих пассажей Евгений побледнел и остолбенел одновременно, ему не послышалось — перед ним стоял Иоганн Валентин Анрдреэ, автор «Химической свадьбы Христиана Розенкрейца», которому иногда приписывали первые розенкрейцерские манифесты. И да — ему не послышалось, Ренэ Декарт упомянул о жизни Евгения именно в прошедшем времени! Когда тебя считают уже умершим, хотя ты знаешь, что ты еще живешь, ничего приятного в этом, конечно же, нет. Но интеллигентный Анрдреэ, судя по всему, был потрясен услышанным не меньше. Немигающим взглядом он посмотрел на Ренэ, как бы вопрошая, неужели Евгений и вправду переместился в сон Декарта из XXI века? По разным причинам продолжать разговор никто из них не решался. Благо, что прения астрологов подошли к концу, и теперь на сцене в Зале Дверей разворачивалось театральное действо. Ренэ Декарт, Иоганн Валентин Анрдреэ и Евгений стали внимательно наблюдать за происходящим.
Над сценой повисли два солнца и две луны. Под их остроконечными лучами выросла зеленая пирамида, которой поклонялись люди с головами саранчи. Они изготовили для пигмеев с разноцветной кожей разговаривающую раковину и ужасающие кривые зеркала, которые летали, создавая отражения людей. Возрадовавшись этому, люди с головами саранчи предались прелюбодейским пляскам. Но вот грянул гром — и в пирамиду ударила молния, расколов ее на две части. Из расколотой пирамиды вышел зверь с козлиной головой. Он принялся швырять горящие стрелы в людей. Вокруг убитых поднялось облако дыма, и все померкло.
В темноте заблестела новая звезда, и ангел стоял на ней. Держа в руке чашу, он поливал землю со всех сторон. Вместо пирамиды на сцене появилась другая картина — три волны всемирного потопа, как бы поедали три хрустальных города. Из земли выползали люди-муравьи, люди-скорпионы, люди-стрекозы. Их по очереди давил конь в железных доспехах, кативший по сцене страшное колесо, и на вершину которого поднимались различные флаги, знаки, гербы. Зверь изрекал пророчества, указывая перстом на ложное солнце и луну. И вот зверь поднялся, чтобы сразиться с ангелом, и они воевали, пока ангел не сбросил ложные солнце и луну на рога зверя. Под занавес действа ангел спустился на землю в летающем городе, возвысил руки в молитве — и волны потопа расступились. За ними засияла радуга и лучезарная природа.
На позолоченную сцену вышел доктор Майер, элегантно поклонившись, он поблагодарил всех за аплодисменты и объявил перерыв перед второй частью большого собрания.
— Превосходно! — с видом театрального знатока похвалил постановку Декарт.
— Комбинации символов, — философски заметил Андреэ. — Они помогают Творцу скрыть то, что должно оставаться скрытым. И они сводят с ума тех, кто думает, что знания символов достаточно для знания истины. Если бы мы понимали это в земной жизни, многих ошибок можно было бы избежать, не так ли, Renato?
— Когда-то нас всех ослеплял свет двух солнц и двух лун, и никто не мог разобрать, где истина, а где ложь, — согласился Декарт. — Мы все были обмануты Люцифером, но без нашего горького опыта Незримый Коллегиум не продолжил бы свою деятельность в астрале. Здесь мы стали понимать больше, и все же память продолжает терзать нас за каждую невинную жертву тех братоубийственных баталий.
— Позвольте засвидетельствовать свое почтение, — обратился к Евгению господин в суконном жакете, с кожаным мешочком на поясе и мечом весьма искусной работы. — Доктор Филипп-Теофраст Парацельс фон Гогенхайм, странствующий пилигрим и алхимик.
— Доктор Парацельс? — Евгений радостно протянул ему руку. — Очень приятно, признаться, я никогда не видел сразу столько прославленных ученых вместе. Прошу меня извинить, если мои манеры покажутся вам неловкими. В XXI веке люди разучились общаться с должным почтением, теперь никто не раскланивается в знак уважения. 
— Ну их, к черту, эти поклоны! — поднял руку Парацельс. — Лучше вовсе не знать никаких манер, чем становится их невольным заложником! Все эти знаки уважения придумали лицедеи, для того чтобы оболванивать друг друга.
— Хм-км, — Декарт покряхтел в перчатку, не согласившись с Парацельсом, что обходительные манеры всегда являются признаком обмана.
— А что, я не прав? — покрутил головой Филипп-Теофраст, поглядывая на Декарта с Андреэ. —Эти двое — чем не лицедеи? Просвещенный вольнодумец с душой иезуита и сочинитель невинных пьес, плетущий дворцовые заговоры. Что, правда глаза режет?
Парацельс обладал каким-то природным талантом приковывать к себе внимание, он говорил прямо в лоб то, о чем думает, при этом каким-то образом умудрялся никого не обидеть. Что началось дальше — трудно передать словами! Видимо, слух о том, что Ренэ Декарт разыскал «чужестранного гиперборейца», быстро разлетелся по всему залу, и к ним стали подходить другие мыслители, имена которых были вписаны в историю человеческой культуры золотыми буквами. Доктор Парацельс не преминул воспользоваться скоплением ученых мужей и громко попросил Евгения подтвердить либо опровергнуть его слова, что «Московия, сиречь Тартария или Гиперборея, одержала верх в войне с перевернутым крестом», поскольку часть присутствующих розенкрейцеров не верила, что малознакомая им северная страна способна на такой подвиг. Евгений, ни о чем не подозревая, стал рассказывать, что теперь эта северная страна больше известна как Россия и что народам этой страны, действительно, каждое столетие приходится отбиваться от легионов Тьмы.
— Во всем мире воинам Хаоса противостоит только Гиперборея? Разве в это можно поверить? — донесся возглас из толпы.
— Разумеется, нет, я об этом и не говорил! — возразил Евгений. — Но существует причина, по которой антихрист питает особую ненависть к моей стране, пока Гиперборея поддерживает баланс сил между Западом и Востоком, враждующие народы не в состоянии поработить или полностью уничтожить друг друга.
— Возможно ли это, чтобы всехристианнейшая Европа вела войну с целью истребления какой бы то ни было расы? Не стану отрицать, наши благородные рыцари воевали за Гроб Господень, мы часто вступали в религиозные усобицы, но ваше обвинение совершенно абсурдно! Как могут наши потомки, пережив ужасы войн и эпидемий, убивать другие народы ради самой идеи убийства?   
От этих слов Евгений бессильно развел руками. Вокруг него стояли выдающиеся европейские просветители и гуманисты, им было трудно поверить в то, что страны Запада будут воевать под знаменами антихриста. Возмущение среди них нарастало.
— Он прав, — раздался голос незримого брата, который старался держаться подальше от толпы. — Я имею в виду гиперборейца! Враг рода человеческого явит себя на Западе, нравится вам это, иль нет. Война перевернутого креста временно ослабит Зверя, но в следующем веке он обретет прежнюю силу и повторно нападет на Гиперборею, и это произойдет тогда, когда в той стране будет править человек с неустрашимым сердцем.
Евгений не сразу узнал пришедшего ему на выручку ученого в средневековой шапочке — им оказался Michael Nostradamus, секретарь незримого братства, которого Евгений уже видел во сне Декарта. Нострадамус прочел всего один катрен, наделавший в свое время много шума:
«L’an mil neuf cent nonante neuf sept mois,
Du ciel viendra um grand Roy d’effrayeur
Ressusciter le grand Roy d’Angoulmois
Avant après Mars regner par bonheur».
Он прочел его именно так, на среднем диалекте французского. Пророчество гласило, что в 1999 году на седьмой месяц с неба придет грозный царь, который воскресит великого короля Ангулема и будет праведно править до и после Марса. Евгений читал различные толкования этого пророчества, но никогда не слышал, как оно звучит в оригинале, тем более не рассчитывал услышать его из уст самого Нострадамуса. Евгений вежливо поклонился секретарю Коллегиума, подтвердив, что такой правитель, действительно, появился в России в 1999 году на седьмой месяц по старому стилю и, хотя царей в Гиперборее нет, его полномочия продлевались в Марте месяце, посвященном богу Марсу. Впрочем, это вряд ли убедило тех, кто не верил в существование России или некой мифической северной страны Гипербореи.
— А как наш «чужестранный гипербореец» объяснит воскрешение великого короля Ангулема? Или медицина в Гиперборее шагнет так далеко, что короля Франции Генриха II Ангулемского воскресят из мертвых спустя четыреста сорок лет после его кончины? — продолжал возмущаться скептически ко всему настроенный монах-алхимик. — Или, быть может, сам брат M.N. раскроет таинство воскрешения Генриха II, смерть которого от ранения в поединке он со столь поразительной точностью предугадал в другом своем четверостишии?   
— Воскрешение бывает телесным, когда сердце убитого вновь начинает биться, духовным, когда в ином теле повторяется образ души, а также иносказательным, когда возобновляется характерный образ действий. В данном случае речь идет о третьем, — взял слово Мишель Нострадамус. — Когда черное знамя антихриста будет стоять под Дамаском, христианский правитель Гипербореи, подобно великому королю Ангулемскому, заключит союз с магометянами Востока, и сразит черное знамя небесным огнем.
Поразмыслив немного, Нострадамус добавил:
— Наблюдая, какие действия повторяются, а какие нет, земледельцы по одному весеннему дню могут предугадать урожайным будет год или нет. В этом вечном возобновлении по характерному образу действий и состоит таинство натурального воскрешения, вытекающее из самой природы времени.
После подробных разъяснений Нострадамуса Евгению задали еще пару вопросов, но больше никто не делал категорических высказываний против «чужестранного гиперборейца». Евгений стоял среди всех этих мудрецов, не понимая, что здесь все-таки происходит, почему он отвечал на их вопросы? По логике вещей, это ему нужно было задавать им вопросы. Но порядок событий выстраивался в Зале Дверей в парадоксальную структуру, выходившую за рамки здравого смысла. Он в очередной раз в этом убедился, когда доктор Майер объявил со сцены о начале второй части собрания, предупредив, что она будет «всецело секретной, покрытой завесой непреложного обета и тайны братства Розы и Креста», что разглашать ее содержание не дозволительно будет никому из присутствующих.
После этих слов по залу прокатился ужасающий гул, напоминающий металлический скрежет, и пол под ногами покачнулся, как при землетрясении. В высоте от немеркнущего свода отделилось как бы великое облако света, которое удерживалось бесчисленным множеством крыл. Незримые братья, как и во сне Декарта, стали общаться при помощи мысли, не произнося при этом никаких звуков. Некоторые из них исчезали, превращаясь в светящиеся сгустки энергии или, быть может, в шаровые молнии. Они могли свободно парить по воздуху. Иногда крылатое облако притягивало их и отпускало, точно раздавая задания. Но даже если бы Евгений запомнил эти телепатические голоса, он бы все равно не смог ничего о них рассказать. Так бывает в сновидениях, когда сновидец знает, что с ним нечто происходило и что он являлся соучастником неких событий, но после пробуждения обнаруживает, что совершенно не в состоянии объяснить, что это было и что именно он видел.
— Eugenio, ты как? Надеюсь, мы тебя не слишком напугали? — спросил у него Нострадамус, когда кружащееся сонмы крыл подняли облако света обратно к немеркнущему своду.
— Мало кто побывал в Зале Дверей при жизни, — вмешался обеспокоенный Иоганн Валентин Анрдреэ. — Вы же понимаете, как это может закончиться для воплощенной души.
— Да и после смерти не каждый получает приглашение, — шепнул на ухо Ренэ Декарт, как ни в чем не бывало, поправляя широкополую шляпу.
— Кажется, я в порядке, — медленно промямлил Евгений, приходя в чувства. — Если, конечно, данный термин применим к этому месту.
— Что я говорил, у него отличное чувство юмора! — рассмеялся Ренэ, по-дружески толкнув плечом Парацельса.
— Боюсь, вас не обрадует то, что я вам сейчас скажу. Нашего астрального гостя ожидает брат I.S., это он настоял на его приглашении, — произнес Нострадамус, обращаясь ко всем, но пристально упершись взглядом в Евгения.
Быстро оглянувшись на арку, в тени которой все так же скрывался таинственный наблюдатель, предпочитавший никому не показываться на глаза, Ренэ Декарт протестующее помотал головой, а потом неожиданно схватил Евгения за рукав и отвел в сторонку.
— Женэ, как бы тебе сказать, будь с ним поосторожней, ладно? Не хотел тебе говорить, но брат I.S. якшался с тамплиерами, и он не перестал этого делать в астрале, заняв очень высокое положение в Незримом братстве R.C. Некоторые братья уверяли меня, что он служил самому Люциферу и остался верен ему! Никто не знает, что у него на уме. Поэтому запомни, здесь никому нельзя доверять, даже мне. В мире духов каждая душа сама за себя в ответе. Ну, все, Женэ, теперь с Богом, ступай!
Чтобы приободрить Евгения, Декарт поднял руку и постучал пальцем по своему виску:
— Главное, не теряй голову, Женэ, — усмехнулся он, провожая Евгения.
Женич натянуто улыбнулся, поняв мрачную шутку Декарта, и неохотно повернул к арке.
— Ренэ, а кто такой этот брат I.S? — вдруг спросил он, обернувшись. — В смысле, может быть, я о нем что-то знаю?
— Кто такой брат I.S? — удивленно переспросил Ренэ. — Разумеется, знаешь! Полагаю, сейчас в телесном мире нет человека, который бы не знал, кто такой сир Исаак Ньютон…