Проза

Дэ Нирвакин

(Отрывок из романа «София. В поисках мудрости и любви»)

(Начало)

Если считать, что догадка о местопребывании Калиманаса пришла к Пурусинху довольно быстро, заняв многие-многие кальпы, то описать действительное время, затраченное его сознанием на исследование задачи по вычислению поверхности пустоты, было невозможно — такого слова не существовало ни в одном языке. Все равно что вычислять скрытые периоды трансцендентального числа. Такой поток времени больше всего походил на поток не-времени, и чтобы находиться в нем, сохраняя сознание, требовались определенные ментальные усилия. Иногда медитация на поверхность пустоты приносила сплошные разочарования, иногда — доставляла непрерывное наслаждение, а иногда заставляла тосковать по жизни смертных существ, ибо даже самая обычная короткая жизнь джива-саттв начинала казаться в данной пустоте бесконечно разнообразной и притягательной. 

Тем не менее, пока он медитировал, у него возникла насущная необходимость обозначить эти с каждым разом все более и более продолжительные промежутки факториальных кальп, так что он придумал для них подходящее называние акальпанта. Из такого названия следовало, что промежутки эти были всегда конечными, при этом количество кальп от одной акальпанты до другой можно было не указывать, а значит, не нужно было тратить дополнительные кальпы еще и на то, чтобы запомнить название очередного промежутка. Надо сказать, это понятие здорово упрощало вычисления, поэтому спустя акальпанту-акальпант его, наконец, озарило то самое — изумительно подходящее, единственно правильное, изящное решение, которое все объясняло!

О, нет, Калиманас не был обычной демонической сущностью, примкнувшей к воинству Сатананты, он и был самим Сатанантой! Вернее, он являлся одной из голов бесконечноголового змея. Вот почему неизбежно возникала область, где пропадали все лучи, — место сопряжения пустотности чрева Калиманаса с бесконечным множеством других голов Сатананты. Расположение их напоминало хаотичную фрактальную поверхность. Она извивалась, росла, охватывала недостижимые миры, многомерные подпространства. Каждая чешуйка на теле Калиманаса была испещрена миллиардами таких же змеиных головок, разевающих пасти с ядовитыми клыками. За последнюю акальпанту светящееся сознание Пурусинха расширилось настолько, что сумело даже уловить запутанное движение нескольких соседних великих голов Сатананты. Вместе с безумными змеиными танцами Калиманаса они слагали фрагмент провала неведомой горловины, образующей основание такой головы, такой пасти, которая казалась больше самого пространства и повергала в полнейшее оцепенение вселенского ужаса. А какой кошмар творился чуть дальше — об этом ни помыслить, ни вообразить было нельзя без потери сознания, хотя, наверное, именно так и должна была выглядеть тьма абсолютного зла.

Порядком подзабыв за время своей медитации про темного мага Нишакти, ягуароподобный Пурусинх понемногу стал приходить в себя. Он вспомнил, что где-то там — в неизвестном где-и-когда — лежал царь Джанапутра, в чакры которого втекала Свабуджа Вишвана. Она изменяла его изнутри, превращала в темного мага. Но как можно было возвратиться в портал Нишакти, если сознание Пурусинха давным-давно заблудилось в этой бесконечной пустоте Свабуджи?

Впрочем, теперь портал Нишакти представлялся Пурусинху несколько иначе. Как выяснилось, это был не совсем портал, а живая метафизическая пора или мембрана на поверхности одной из чешуек Калиманаса. Стало быть, загадочная мантра о тридцати двух знаках кодировала открытие и закрытие этой поры. Восстановив в памяти изображение знаков, Пурусинх тотчас переместился к порталу. Теперь нужно было его открыть, то есть прочитать мантру, которую знал только Нишакти. Чтобы открывать и закрывать пору, знаки мантры должны были читаться в прямом и обратном порядке, кроме того, в них наверняка упоминалось имя самого Калиманаса. Обладая этими подсказками, найти ключ к прочтению тридцати двух знаков и понять, каким образом портал открывался изнутри, не составило большого труда. Прочитав мантру в обратном порядке, Пурусинх раздвинул пору и... Что же он за ней увидал?

Ничего. Пустая, безжизненная земля простиралась у подножья высокой горы. На вершине встречались засыпанные песком руины дворцов и амфитеатров. Он узнавал их, но никакого города Нагарасинха уже не было. Он увидел один из возможных миров, из которого исчезли все краски, ему захотелось поскорее проснуться от этого сна, но у него никак не получалось. Перед ним переливались лишь черные волны потустороннего портала — поистине лучше бы он никогда не открывался, лучше бы его не было! Постояв на обломках подлунного мира, ягуар осознал, что ему следует вернуться в ужас бесконечной пустоты, чтобы завершить начатое — необходимо было разрушить портал Нишакти и, по возможности, уничтожить самого Калиманаса.

Он снова вошел в черноту портала. В тот же миг глаза его отворились — сначала ему даже почудилось, что он, наконец, проснулся. Однако он все еще был в шкуре Пурусинха и стоял с вытянутыми вперед лапами. Его сознание, обогнув само время, вернулось к тому моменту, когда у него собственно и возникла мысль направить частицу своей души в демонический портал Нишакти, когда из темечка ягуара как бы сам собой испустился мерцающий ореол и, повинуясь движениям когтистых лап, влетел вглубь портала. То, что произошло дальше, выглядело для Пурусинха как настоящее чудо. Едва частица света коснулась темного портала, как поверхность пустоты затрещала и покрылась разрядами молний. Откуда ни возьмись, из нее вырвалась вспышка, осветившая тронный зал и лежавшего на полу Джанапутру, затем раздался мощный хлопок — и портал Нишакти исчез, как будто его никогда и не было!

В качестве наблюдателя ягуар видел собственными глазами — портал был уничтожен мгновенно, как только ореол света коснулся его поверхности! Но в качестве непосредственной причины этого действия он знал, какое невообразимое количество времени в действительности для этого потребовалось.       

— Она касается тебя, царь Джанапутра. Знаешь ли ты, отчего предали тебя приближенные твои, отчего сверхчеловеческий народ предал тебя после кончины Наянадхары, верховной жрицы Нагарасинха? Отчего весь этот город возвысил меня, темного мага, с восхищением приняв мою веру в Свабужду Вишвану? Думаешь, лишь оттого, что ты родился человеком?

Царь Джанапутра старался выглядеть безучастным, но слова Нишакти сильно его взволновали — они попали в самую болезненную точку, которая терзала Джанапутру, винившего себя во всех горестях подлунного мира.

— Как бы я сам хотел родиться человеком! — неожиданно молвил Нишакти. — Быть подтверждением всех этих сказок о древних мудрецах… Но взгляни, на кого я похож — разве похож я на человека? Да во всем городе Нагарасинхе не было существа более отвратительного и более нечеловеческого, и все же было нечто объединяющее нас, нечто делающее нас похожими.

— Он просто пытается растянуть время, — раздраженно помотал пятнистой головой Пурусинх. — Если тебе есть что сказать, говори быстрее!

— Мы оба были обречены на одиночество, с самого рождения, — продолжал Нишакти. — Мне повезло больше, у меня хотя бы были мои милые дети, которые становились пауками. А кто был у тебя, Джанапутра? Верно — у тебя никого не было и не могло быть. Ведь всякому известно, что людей не существует, а царевич в роду Раджхаттов не в счет, ибо он не оставит после себя потомства, династия прервалась — вот, почему они тебя предали! Но я знал, что кроме тебя, Джанапутра, живет под светом чатур-чандрах еще один человек, юная дева — настоящая ювати-джани.

От этих слов Джанапутра прикрыл глаза ладонью, продолжая, впрочем, сохранять хладнокровный вид.

— Где именно она живет? — спросил он с металлической интонацией в голосе.

— На острове Аирват...

— Ты слишком долго сидел в этом зале, Нишакти, и власть сделала тебя чересчур самонадеянным, — тем же серьезным тоном произнес Джанапутра. — Каждый, кто когда-либо читал путеводные книги, прекрасно помнит о том, что там обитает чудовищная женщина-цветок, уничтожающая всех, кто попадает на остров. Так что, если тебе не терпится избавиться от меня, потрудись придумать другую уловку.

— Настаивать не стану, — оправдываясь, замахал руками Нишакти. —  Многие саттвы пропали на том острове. Но, прошу, выслушай меня! Очень давно, когда я был так же молод, как ты, меня неудержимо влекло к премудрости древних. В те времена повелитель Майятустра правил родом Раджхаттов, а я задумал разыскать самую могущественную магию, с помощью которой можно было бы управлять самим Майятустрой. Тогда-то мне и попалась эта священная табличка — я выменял ее у одного торговца древностями. Письмена на ней не читались, что говорило в пользу ее подлинности. По той же причине никто не покупал тот камень, привезенный, как уверял торговец, с заколдованного острова Аирват. Такого рода магические предметы были моей страстью, поэтому с азартом игрока в кости я приступил к изучению букв, которые еще виднелись. Каково же было мое удивление, когда удалось прочесть, что камень сей был высечен по приказу самого риши Девиантара.

— Риши Девиантара? — скептически изогнул бровь Джанапутра. — Последний мудрец, родившийся человеком?

— Во всем подлунном мире не найдете вы упоминаний о том, что у него была дочь! Он так любил свое дитя, так восторгался ее красотой, что однажды решил наделить ее даром вечной жизни. И он, обладая всеми силами сиддхи, отыскал такой способ. Однако, добившись своего, он не мог больше любоваться ею, лишь один раз в месяц под светом перламутровой луны смотрел он на отражение дочери в воде. На склоне лет повелел он возвести для нее великолепный дворец на удаленном острове. Всех своих слуг он отпустил, а самых преданных взял на тот остров, чтобы они, их дети и дети их детей оберегали его драгоценнейшее сокровище. Когда же пришло время ему умирать, вышел мудрец к своей дочери, попросил за все прощения и, посмотрев на нее в последний раз, тут же испустил дух.

— Хотелось бы взглянуть на эту табличку, — изъявил свое желание Пурусинх, полагая, что Нишакти мог что-то напутать в прочтении.

— Когда чары Майятустры рассеялись, а в роду Раджхаттов родился человек, я раздробил ее на куски и выбросил в море, — сознался темный маг. — Если бы верховная жрица Наянадхара узнала, какую тайну я от нее скрываю, не сносить бы мне было головы.

— Очень остроумно! — усмехнулся над ним Пурусинх. — Так ты хочешь, чтобы мы поверили тебе на слово?

— Твои преступления возмутительны, Нишакти! После того, что ты натворил, тебя бы, наверное, тоже следовало раздробить на части и выбросить в море. Но твое желание жить говорит о том, что у тебя еще есть то, ради чего стоит жить, — рассуждал царь Джанапутра. — Судя по всему, ты, действительно, любишь своих малых детей.

После этих слов Нишакти смиренно сомкнул передние руки с готовностью исполнить любое решение Джанапутры. Он был готов отправиться в темницу, заползти в самую отдаленную пещеру на окраинных землях, лишь бы ему и его детям была дарована жизнь.

— Ты не можешь быть человеком — это правда, как и то, что я не могу быть ягуаром. Но что мешает тебе поступать как человек — как поступали мудрецы древности? — вопрошал его Джанапутра. — Не только жизнь, но и твое высокое положение можно было бы сохранить в таком случае.

— Все это время черная зависть вела меня к моей цели. Однако теперь я вижу — ты истинный царь, Джанапутра! Не я, не жители Нагарасинха изгнали тебя из этого царства, но ты изгнал нас, ибо царство твое внутри твоего сердца и более нигде. Позволь, я дам тебе один совет, даже если это будут последние мои слова. Для тебя было бы лучше казнить темного мага Нишакти, ибо я ничем не заслужил пощады и не достоин твоего благородного поступка. Душа моя пала так низко, что в ней почти не осталось чести.

— Что ж, выбор за тобой, Нишакти, но исправление твоих темных дел было бы достаточным для тебя наказанием. Прежде всего, тебе придется избавить жителей Нагарасинха от своих личинок и паутины, приведи город в порядок, как было при моей незабвенной матушке Наянадхаре, приструни порочных, образумь дерзких, — пусть думают, что весь мир в одночасье перевернулся.

— Конечно, в подобных делах мне нет равных, — отозвался Нишакти. — Каким бы я ни был, мой опыт, несомненно, пригодится тебе, царь Джанапутра.

— Да, пока не забыл, — добавил от себя Пурусинх, — твой стяг над троном Раджхаттов совершенно не смотрится в обстановке этого зала… И найди, наконец, какое-нибудь средство от этих волдырей!

— Вы меня оставляете? — Нишакти не мог поверить в то, что царь Джанапутра и ягуар так запросто возьмут и уйдут после всего, что здесь произошло.

— Мы и так достаточно задержались, но можешь не беспокоиться, я буду присматривать за тобой, — заверил его ягуар, кивнув на орлоголовых стражей, которые с почестью провожали царя Джанапутру.

Так изгнанный царь Джанапутра при помощи первопредка ягуаров обрел то, о чем даже не мечтал, но еще более печальная и неосуществимая мечта посетила его сердце, когда он узнал о тайне Нишакти, об острове Аирват и прекрасной дочери Девиантара.

***

Они прогуливались под светом чудесных звезд среди золотых куполов и шпилей, наслаждаясь ночной свежестью на террасах и балконах, прилегающих к верхним ярусам царского дворца. Над кромкой задумчивых гор восходила огромная индиговая луна, она всплывала из самых глубоких глубин виноградно-синего моря, а чуть поодаль от нее медленно парила перламутровая луна, сиявшая переливами жемчужного блеска.

— Движение этих лун, пожалуй, то единственное, что нисколько не изменилось в Нагарасинхе. Когда-то я любил бегать по этим террасам, представляя себя мореходом. Все мое детство пролетело за стенами дворца в изучении этикета, утонченных наук и искусств, которые ни разу мне не пригодились в зарослях усыпальниц Раджхаттов. Не знаю, поймешь ты меня или нет, но именно там, находясь в изгнании, я впервые ощутил себя свободным.

— Ты предпочел бы остаться в саду релаксации?

— Нет, просто хочу понять, почему здесь, на вершине Нагарасинха, обладая почти неограниченными возможностями, я вновь чувствую себя пленником, и почему в тех стесненных обстоятельствах, я мог ощущать себя свободным? Мир так велик, взгляни же, как он загадочен и необъятен! В нем найдется достаточно загадок даже для тебя, Пурусинх! Но что можно знать о нем, проживая всю жизнь в застенках царского дворца?

— Поистине, Джанапутра, бывают времена, когда терема царей становятся их тюрьмами, а хижины убогих — обителью богов. Когда нищий видит царя и царь видит нищего, когда грешник видит святого и святой видит грешника, — им всегда кажется, что один из них в чем-то свободнее другого, но из этой кажимости не всегда приходят к верному пониманию свободы.

— Ты имеешь в виду учение о Свабудже Вишване?

— Не только! Существует множество лжеучений, превратно толкующих свободу. Одно из них особенно любят твердить просвещенные умы: «Сколько в мире существ — столько и мнений», — говорят они. — «В этих вечных противоречиях и состоит подлинная сущность свободы». Но просвещения саттв еще недостаточно для их просветления, а просветления бывает недостаточно для их просвещения. Лжеучение о свободе, о котором я сказал, закрепощает сознание саттв, не позволяя им видеть дальше собственного носа. Отнюдь не этих существ освобождает оно, но лишь высвобождает хаос, который просвещенные умы не способны упорядочить. Дело в том, что рассмотрение свободы находится в зависимости от внешних и внутренних обстоятельств, то есть само понимание свободы никогда не бывает свободным.

Пурусинх протянул руку к лампаде, под стеклянным колпаком которой горел огонь. Такими лампадами в ночное время освещались балконы дворца Раджхаттов и крепостные стены внутреннего города.

— Вот огонь, он может гореть и угаснуть — таковы его начальные условия. Если бы он хотел гореть, когда горит, и хотел угаснуть, когда угасает, он бы ощущал себя свободным всю жизнь, которая длилась бы всего одну ночь. Если бы он хотел угаснуть, продолжая гореть, и хотел гореть, продолжая угасать, всю жизнь ощущал бы он себя несвободным.

Положим теперь, что огонь этот обладает более развитым сознанием, тогда бы он знал, что он горит и гаснет не сам по себе — каждый вечер рука стража с факелом подливает масло и заставляет его гореть снова и снова. Тогда его простых желаний гореть или угаснуть было бы недостаточно для ощущения свободы. Он бы ощутил себя несвободным и стал задавать вопрос — к чему все это? И тогда, повторяя свой вопрос каждый раз, мысль его однажды передалась бы стражнику, который перестал бы подливать масло, чтобы освободить огонь от всякой деятельности. Воспользовавшись этим, темной ночью во дворец пробрался бы наемник и убил царя вместе с его семьей, а в город вошло бы войско, учинив страшные беды всем обитателям.

Поэтому, если бы огонь обладал еще более высоким сознанием, у него возникло бы желание гореть-и-гаснуть-снова-и-снова, чтобы оберегать всех обитателей города. Тогда бы он стал чувствовать себя свободным, даже зная о том, что он горит и гаснет не по своей воле.

— Так значит, все дело в сознании — достаточно осознать нечто, делающее тебя несвободным, как это гнетущее чувство несвободы пройдет само собой?

Джанапутра мечтательно вздохнул, глядя на жемчужно-перламутровую луну. Догадаться, что гнетет его сердце, было совсем нетрудно. Прожить всю жизнь в одиночестве, не имея даже надежды увидеть в мире без людей хотя бы еще одного человека, и вдруг осознать, что существует легенда, в которую невозможно поверить, но в которой, тем не менее, утверждалось, что под светом четырех лун живет такой же, как он сам, человек. И не просто человек — прекрасная дева, обладающая всеми благоприятными знаками, отмеченными милостью риши Девиантара. Несмотря на то, что это было сказание, высеченное в стародавние времена на каменной табличке, в него хотелось верить всем сердцем, всей душой!

— Порой стремления к осознанию недостаточно, ведь и способность видеть дальше собственного носа еще не делает тебя дальновидным, — отвечал ему Пурусинх. — Это как если бы огонь в лампаде осознал, что хочет гореть-и-гаснуть-снова-и-снова, а страж все равно перестал бы подливать масло по той причине, что сам дворец пуст, и нет в нем ни царя, ни его семьи.

— Мы не властны над всеми обстоятельствами нашей судьбы. Что остается делать джива-саттвам — ждать следующей жизни? Но в следующей жизни, если она когда-нибудь наступит, для них мало что изменится, впрочем, обстоятельства могут стать еще тяжелее.

— Подозреваю, тебе не терпится посетить остров Аирват, — размышлял вслух ягуар. — Ты не боишься, что там, на острове, мы не найдем никакой юной девы, а найдем лишь свою смерть?

— Нет-нет, нисколько, я готов отправиться в путь, каким бы опасным он ни был! — оживился вдруг Джанапутра. — Вернее, может, и не готов, но ведь нельзя подготовиться к тому, чего не знаешь.

— То-то и оно, Джанапутра. Вот и я не знаю, как ты назовешь этот путь — величайшим своим счастьем или величайшим несчастьем, бесспорно одно — иначе тебе никогда не обрести свободы…

Проведя когтистой лапой над огнем, пылающим в лампаде, Пурусинх его затушил, а потом снова разжег. Он испытывал смешанные чувства — как будто боялся предстоящего путешествия, хотя чего ему было бояться после того, как он побывал в чреве самого Калиманаса? Загадочным образом желание Джанапутры немедля отправиться на остров Аирват ущемляло свободу воли Пурусинха, а именно — чем более свободным становилось сознание царя Джанапутры, тем менее свободно начинал чувствовать себя ягуар. Тайна темного мага Нишакти приоткрывала им нечто большее, чем картографический путь на Аирват-двипу, она являлась местом перехода к более глубоким слоям сознания — в некоторую локу, которая раньше была скрыта и от сознания Евгения, и от сознания Джанапутры, и от потустороннего сиддхического сознания, которое постоянно добавлялось к мыслям Пурусинха. И, пожалуй, самым таинственным в этой тайне оставалось то, почему данное место перехода открылось им через темного мага Нишакти.

— Повинуюсь тебе, царь Джанапутра. Если до утра ты не передумаешь, мы посетим остров Аирват, какой бы непроницаемой завесой ни было скрыто его предназначение.  

— Быть может, несвобода так же необходима для существования свободы как смерть для существования бессмертия. Тогда бы мне следовало смиренно принять то положение, в котором я нахожусь, изобрести для себя еще более тяжкие цепи и приковать себя к этому дворцу, — продолжил их ночной разговор царь Джанапутра. — Возможно, существуют такие уровни понимания свободы, достижение которых делает иллюзорным всякое благо. Допустим, если бы существовало сознание, способное заглянуть в будущее, и, как сказал Нишакти, если бы одно зло всегда сдерживало другое, еще более страшное зло, то такому сознанию могло бы открыться, что от того царя некогда родится правитель, способный уничтожить все джива-саттвы этого мира. Тогда желание огня гореть-и-гаснуть-снова-и-снова, спасая жителей города, оказалось бы очередной иллюзорной ошибкой сознания, а проникновение наемника во дворец оказалось бы меньшим злом. Если ты считаешь, что удержание сознания в несвободе бывает необходимо для достижения незримых целей, то так и скажи.

— Мы запутываемся даже в настоящем, а за горизонтом текущих событий иллюзорного становится еще больше. Там все кажется иллюзорным, ибо любое настоящее там будет казаться прошлым, а любое прошлое будет казаться ненастоящим. Именно так мы воспринимаем сновидения. И это неслучайно, ведь будущее и есть результат жизнедеятельности сознания, но сознание это еще не пробуждено. Оно пробуждается, когда наступает его время, и существует в виде джива-саттв, высших и низших сущностей, в виде сознаний целых народов. Пробужденное сознание способно войти в непробужденное будущее, но и тогда не стоит торопиться с выводами о том, что возможно, а что невозможно, что иллюзорно, а что нет. Ведь от того царя мог бы родиться не только правитель, способный уничтожить все джива-саттвы, но и будущий царь, способный всех спасти.

Один и тот же огонь, одно и то же стремление к свободе, может освещать путь во тьме и стать причиной вселенского пожара, вот почему существа с замутненным сознанием неизбежно путают эти вещи. Подумай об этом, царь Джанапутра.