Жизнь как есть

1

В первом письме предлагал я золотой рыбке напомнить Инту. Интересно бы сверить свои впечатления от реальности, какой уже нет и какой вскоре вовсе не будет – растворится вместе с нами. Зачем – не знаю. Не знаю, зачем существуют элегии. Может, прошлое можно оживить лишь в двойном освещении?

Удивительно, как мало от нее осталось. Не помню ни одного одноклассника, кроме, пожалуй, Ростислава, незабываемого по своей энергетике Ростика. Да и то, кажется, лишь оттого, что часто он крутился меж нами. Приятельство Игоря – покорителя девчачьих сердец – помню как всегдашнюю опасность Если бы не ты, так, верно, вообще никого бы не помнил. А так помнятся наши вылазки в лес, в том числе ночной и зимний, наши велосипедные броски до реки, в том числе в завершение выпускного вечера (который я с высокомерием бирюка игнорировал, хотя и отдавал себе полный отчет, что мое отсутствие на этих играх заметишь только ты).

Да и сами эти прогулки – что от них осталось? Даже не образы, а обрывки непонятных ощущений, связанных лишь волшебством белой ночи.

Странное это дело – вспоминать. Физически ощущение такое, будто с широко раскинутыми руками (и столь же широко закрытыми глазами) бредешь по лугу, настораживаешься и, бросаешься,  изловчившись, чтобы схватить воздух. А ежели и поймаешь что, так разглядишь только руками. Вспоминать –значит, не только ловить, но и самому становиться призраком.

2

31.07.02 17:04

Жить на этой планете только первые 60-65 лет грустно, а потом так привыкаешь, что с неудовольствием прислушиваешься к звоночкам, напоминающим о мире ином. Жаль только, что ты обозначилась вроде на 1995-м (если не сбился со счета) обороте зодиака, а потом так же нежданно слиняла. Обозревая свои первобытные дали, а порой и предсонные ландшафты, я порой примечаю там рядом с юным ослом, изображающим как бы вроде меня, довольно-таки изящную фигурку, отбывшую бесследно в воронежском направлении прямо в п. Инна. Любопытно, сколько у этой фигурки осталось зубков? Как прорезаются зубки ее молодого потомства? И не тревожит ли его неотмщенная тень Мандельштама?

А нет ли у тебя, Римма свет Ивановна, ИНТЕРНЕТа? Могли бы переговариваться в реальном режиме ирреального времени. С кем же еще на этом свете можно припомнить Инту? На том свете с его каста-дивными панорамами, мы, боюсь, окончательно ее забудем. Она и сейчас-то смотрится нарисованной, а когда мы обратимся в полное энциклопедическое собрание немощей, ведомых этой планете и уводящих на какую-то иную, глядишь, и вовсе исчезнет, растворится в белых ночах.

Телефона у меня по-прежнему нет. Но вот, на всякий случай, мой электронный адрес: wsh@fryazino.net

3

 26.09.02 22:43

Твои письма написаны так, словно мы расстались вчера. Cловно нет ничего естественней общения, прерванного лет сорок назад. Я, напротив, не могу избавиться от ощущения его ирреальности. Наверное, именно его странность и заставляет меня прощупывать ситуацию дальше.

 Вот ты сообщаешь о своем виде сзади и спереди. А у меня чувство такое, будто смотришь со страшной высоты на брошенное где-то вдали тело (за верность передачи первоисточника не ручаюсь) – ищешь вид сверху. Будто присутствуешь на репетиции отпевания своей персоны – взираешь из «того» мира на «этот». Когда я писал о «довольно-таки изящной фигурке», менее всего разумел телесную, а больше душевную стать и комплекцию, редкостную по тем временам. От тебя всегда веяло невесть откуда берущимся шармом. (Это комплимент).

Ты права, первые лет 60 нет времени осмотреться. Но теперь-то его в избытке! Значит, ныне мы можем судить более здраво о трепетаньях если не седой, так полувековой древности. А вопрос номер один той лирики – это, конечно, вопрос о причине, что нас разлучила: так ты пишешь сама. Я не то что с изумлением, а с восхищением, с замиранием сердца узнал, наконец, что в нашем разрыве, оказывается, повинен именно я: «не вмешался, не нашел, не написал, не позвал, не приехал, не избил, не увез!». Каково сказано! Не сразу и сообразишь, из какой оперы. Или – оперетки?

Оперу я давно не выношу, опереттד не знал никогда, да и цыган давно не слыхивал. Отвык и от шедевров женской логики.

Быть может, по давности лет я что-то подзабыл, но былой тот расклад мне видится проще. Два молодых человека очень долго и бурно примеривались друг к другу в рассуждении того, не он ли (не она ли) – ее (его) половина. Первый, наконец, благополучно нашел свою половинку где-то на стороне, предоставив второму свободу. Разве этим вопрос не исчерпан? И требуются еще какие-то «романтические» извивы? Или последующие, не слишком убедительные, попытки «сближения»?

Поверь, дело не в восстановлении божественной или исторической справедливости. Просто ты должна помнить, как беспомощно, бесповоротно и безнадежно, как горько я был привязан к тебе. И признать, что оставила меня не в самое лучшее для меня время. Как-никак, а мое мужское (да, мужское! ведь я оставался девственником) достоинство было потоптано, и долго потом пребывало в реанимации. О чувствах того времени ныне трудно судить, но факт то, что свидетельства наших поединков ты сохранила (трофеем?), тогда как я их все изничтожил, не оставив от тебя ни единого фото, ни единой строчки. Чем и удостоверил подлинность своего чувства. Вот.

«Не отрекаются, любя»? как раз напротив: любя-то, и отрекаются. От себя отрекаются..

А вправду сказать, был я в те времена существом крайне нелепым и жалким. «Юный осел» – это ласкательно, что-то из шуточек Гейне. Сравнения более верные надо бы искать где-нибудь у достоевских самоедов.

Настолько жалким, что и поныне, вспоминая о нем, не вполне себе доверяю – неужто от такого можно когда-то как-то избавиться? Все письма, все дневники тех времен, когда они мне попадались в ворохах бумаг, вызывали во мне даже не омерзение, а ужас. И это не просто самоедство – ведь трудно представить себе более жуткую среду, чем та, какая нас вырастила. Вспомни хотя бы школьную записку, что ты мне переслала.

На самом деле, конечно, ты верно сориентировалась, оставив все мои комплексы в утешение мне одному. Я смолоду подозревал, а позднее получил возможность окончательно, и весьма драматически, убедиться, что к супружескому счастью фатально не пригоден. Счастливым я себя нахожу только в совершенном уединении – отшельничестве. Сначала моим Эдемом была пещера за черноморским Новым Светом, потом – необитаемый остров на Костромском «море», сейчас – анахоретская квартирка-каюта. Фактически это книжный шкаф, настолько тесный, что некоторые из моих приятелей (которые поупитанней) застревают в его проходах.

Конечно, жизнь в сослагательном наклонении выглядит лучше. Поэтому если честно, так я и сейчас уверен, что с тобой мне было бы легче, чем без тебя. И с женщиной можно жить, если ее не слишком много. Свою неудавшуюся половинку я вывез из той же Инты, прельстившись ею как чистейшим явлением природы – токмо из эстетических соображений. Но Пигмалиона из меня не вышло, и я страшно перед ней и Богом виновен: загубил мрамор.

Когда мы окончательно развелись лет 15 назад, мой сын (скоро ему будет 27) остался со мной, но постепенно перебрался в Москву, живет у своей подружки и приезжает редко, обычно в начале месяца, чтобы поделиться своим дизайнерским заработком. Сам же я давно отошел от поденщины: все время отдаю оформлению материалов из жизни идей, собранных ранее в невероятном количестве в свободное от работы время. Дело было бы вполне безнадежным, если бы не компьютер, с которым я обручился года 4 назад.

Вышел на пенсию в ранге с.н.с. одного загадочного НИИ, но после того, как выяснилось, что этот НИИ не нужен ни богу, ни черту, пришлось испытать и горбовую работу, кормясь сначала вырезанием русалок, а затем и строительным делом – киданием мешков с цементом. Первое твое письмо застало меня под Сергиевым Посадом, откуда я никак не мог направиться в Питер, ибо охранял от Немезиды усадьбу миллионера-банкира.

Таковы некоторые из данных о моем «семейном» и прочем житейском обиходе, кои ты затребовала, даже не подумав сообщить что-либо в этом роде о себе. Могу добавить, что родители, равно сестра и брат, давно на том свете – лишь я припозднился. Впрочем, звоночка оттуда и я дождался: год назад подхватил где-то «обширный» инфаркт («инфаркт миокарда» помнится почему-то в твоем произношении: ты любила красивые слова). Прошлой осенью врачи поморочили меня изрядно – зато этим летом в отместку им я восстановил и лес, и загар, и плаванье.

В Интернет я вышел только в этом году. Опубликовал в «Русском переплете» (это профессорский портал МГУ) «О чем молчит наука», «О чем молчит Вселенная» и «Скромное обаяние атома». В «Интелнет» (портал русских эмигрантов в Нью-Йорке): «В защиту ангелов», «У истоков космологического террора», «Человек Тьюринга» и сейчас публикую там 9-ю из заявленной серии в 30 статей на тему «Обратная сторона небес». В «Знание-сила» к публикации у меня приняли серию статей по «демонии науки» (Леонардо-Дюрер-Кеплер-Кампанелла). Послал в «Новое литературное обозрение» статью «Материя Лолиты», а в питерскую «Звезду» – «Зрячие вещи. Визуальные коды Набокова». Готовлю для «Художественного журнала» «Историю зрения».

Перечисляю наименования своих нетленок, дабы как-то обозначить сферу моих нынешних утех: успеть бы хоть отчасти перевести себя с языка атомов на язык типографских крючков. Ибо атомы мои начинают скрипеть, угрожая склерозом. В легком виде он крайне полезен: не так разлетаются мысли, – а в тяжком?

А насчет «серой полосы» ты угадала. Я долго нигде (кроме специальных изданий) не печатался, а посему еще недавно испытывал некую эйфорию от покорения интеллектуальных высот Интернета. Но где-то месяц назад она угасла. Оказывается, писать для него – все равно, что бросать в океан камушки. В прежние времена двух-трех статей в «Знание-сила» было достаточно, чтобы тебя завалили почтой со всего Союза, и не только Союза, перевели едва ли не на все европейские языки, зазывали знакомиться в лучшие московские дома, а также в Политехнический, МГУ, Дом композитора и т.д., подсовывая договоры на издания книжек. А в Интернете чувствуешь себя Ионой во чреве кита: нет там читателей – одни писатели. Вот на таком очередном перепутье отчего-то мне и припомнились элегически черные дни и белые ночи, отбывшие с интинского в воронежском направлении в обличье вчерашней школьницы.

Кстати, в неудаче нашей последней попытки встретиться виновен тоже не я. Я это хорошо помню, ибо именно в тот же день встречал в Москве отца, и мне стоило немалых усилий, чтобы вырваться из круга сыновних забот и прибыть в назначенный момент в назначенное место. Тебя там не было. Так был ли мальчик?

Впрочем, стоит ли искать виноватого? Вопрос о том, был ли мальчик, гораздо занятнее. Жил воробей и помер, забыл, что был он на свете. Так что же на самом деле с нами, или у нас, было? И что такое все то, что у нас – пока еще – есть?

(Продолжение следует)