Жизнь как есть

 

 

 

 

Вчера меня настигла особо злая бессонница, забылся я далеко за рассветом, и был мне сон.

Времени нет. А есть темная, черным кубом ставшая комната? и в ней невидимка невнятной скороговоркой рекламирует некий дурацкий товар (таблетки?), понуждая меня из сострадания к обездоленным тут же их приобрести. Я точно знаю, что это гнусный обман, и в ярости ловлю руками воздух, чтобы посрамить лжеца. Хватаю его лицом к лицу. В полной тьме мои руки порывисто скользят по рукам и плечам, волосам, дивной шее этого голоса, в то время как он сам начинает с рекламной тональности съезжать на детскую заливистость и переливчатость, каким-то образом все более ясно давая мне знать: «конечно же, конечно, все это игра! и как же славно, что ты это знаешь!». Экспонентой взмывает мое изумление: «да кто вы!? ты кто??». Литаврами ударяет свет, и я вижу, как в чутких моих пальцах … русалкой? нет… змеей, птицей, звездой, листвой полощется и заходится в приступах блаженного смеха небольшого росточка и возраста девица. И какая? Так ведь та самая, абсолютно недоступная, какую я тысячи лет, извечно издали видел, не смея не только к ней приблизиться, но и помыслить о том, о которой я позабыл, давно запретил себе думать. Да что я! она недоступна никому из живущих. И вот она, именно она, воочию, бесстыдно, да, совершенно бесстыдно, наивно, льнет (Боже правый!) ко мне, трепещет, что-то лопочет, вьется, прилаживаясь все плотнее и жарче, но – как это можно? – плазменное ее тело каким-то немыслимым образом… источается и вроде как уплощается, все более совмещаясь с моим. Тело мое впитывает ее так, как если бы возвращало себе свою древнюю тень, вконец пресыщенную солнцем. Безупречно чистым контуром она вписывается в меня. Аннигиляция черной дыры с белой? Так или иначе, но ощущаю я себя не комфортней, чем вафельное мороженое в поле реактора. Уже не таю – каждым атомом истлеваю! Промедли еще долю секунды, без остатка изойду на кванты. Полнота обладания правдой (?!) жизни так нестерпима, что мне не остается ничего иного, как удариться в явь, скоропостижно проснуться, проверить целость своих зыбких останков, раскочегарить трубку и поразмыслить над сим изваянием старческой эротики. Еще живым, вздрагивающим плавниками, как брошенная на берег рыба. Только бы не забыть, не забыть!

Конечно же, это была эротика, надо признать. Как-никак это было явление противного пола, хотя и без явных признаков оного. Но откуда? Ведь нельзя же сказать, что я – в мои-то годы и с моими запросами – какой-то особый сладострастник, в старости стенающий по девицам. В нижнем своем измерении я вполне зауряден: не хуже, а может? и лучше иных. Давай вникнем по пунктам.

 

Женственность, разумеется, трогает, но больше в средневековых японских или древнеегипетских презентациях, чем в уличных и телевизионно-журнальным рылах. За всю жизнь видел не более трех-четырех привлекательных во всех отношениях девичьих лиц.

Как они привлекают, как одаряют? А всяко. Порою чувством глубокого внутреннего удовлетворения. Порою жжением век и глазниц. А бывает и так: увидишь трогательное тело или лицо, а снизу к нему так и взмоет, метнется черным хвостом дикая непристойность. Так и обдаст серным духом Зигмунда. От тени, конечно, не сбежишь, а все ж ухватить и аккуратно притоптать сию чертовщинку можно с моим удовольствием.

Сны дело другое: тут некому свыше распорядиться, и ясно, кто там бал правит. Когда научатся сны записывать на видео, самыми ходовыми на черном рынке могут стать грезы святых.  

А наяву? И наяву, надо признать, всякое прилично одетое девичье тело даже старческий ум раздевает со скоростью первого взгляда. И центр его перспективы, его  бесконечно удаленная точка, двоится, терзаясь меж милым лицом и бесконечно стыдной точкой, что маячит пониже пупка. Так уж устроено зрение, так крутятся атомы. Стоит на этот счет распространяться?

Из того, что это я знаю, еще не следует, что этим особо страдаю. Скорее напротив. Так что ты преждевременно заподозрила во мне лютого сладострастника. Разоблачаюсь-то я впервые, по веской причине, да и то не совсем. Конечно, при входе в себя не обойти безнадежного, безутешного, смердящего грешника. Он как только решится встать, сразу сядет. Но если минуешь ярусами ада образы всех смертных грехов, до ужаса на тебя самого похожих, то дальше (см. Данте) рано или поздно встретишь взгляд существа, которому в этом мире ничего не надобно и ничто не подобно.

Верх доступного мне сладострастия – это резать из липы или березы русалочье тело, по лепестку разоблачая, раздевая резцом дерево: конечно, не то, что в руках, а что в лесу. Если всех женщин, какие когда-либо схватывал взгляд, собрать воедино, то дева ли света из них слепится? Уверен, выйдет береза. Вот мое алиби.

 

Пересказать сон нельзя, изрядно его не помяв: не разбирается он на части! Но даже калекой он тебя попрекает. Сны видишь не глазами, а всем брошенным телом, и только задним числом стенания плоти переводишь на трудные визуальные, а затем словесные образы. Поэтому никогда не знаешь, передал ты его верно иль предал, ибо как только нашел ощущению правдоподобный облик, узнал одно из толкущихся в нем лиц, все прочие смыслы в нем гаснут и молкнут.

Ясно, что вся постановка была срежиссирована единственно ради хэппи-энда. По остроте его ощущение близко самому банальному (решусь ли употребить в письме к Вам, сударыня, это гнусное медицинское слово? решусь, дабы не заставлять Вас теряться в сложных литературных догадках!) оргазму, а по смыслу ой как ему противно. Сколь бы интенсивным ни был этот самый (извиняюсь) оргазм, в нем всегда узнается ликование чего-то чужого. Соитие человеческих тел – это празднество рода. Судорогой оргазма сквозь личность проходит род, как трехмерная сфера сквозь плоскость. И в следующий миг, как только плоскость сомкнется, ты знаешь, что тебя только что подмяло, одаряя звенящим иудиным серебром, колесо рождений, в каком ты сам не более?чем механический зубчик, момент жизни рода. Здесь же узнаешь свое – и в безусловно положительном, без всяких сомнительных коннотаций, смысле. Не родовое – родное. Карл-Густав безо всякой экзальтации, а может и с легкой грустью, поздравил бы меня с посещением Анимы.

 

Ведущий тон этого многосложного ликования – радость узнавания своего: «пусть это невозможно, а все же это происходит, и это – она». Кто – она? Это явление света выше я назвал было «той самой, которая». Так ведь не было никогда никакой «той самой, которую» я выше наметил столь сложносочиненным придаточным предложением в прошедшем грамматическом времени. Положа руку на сердце, никогда ни о каком подобном создании даже не помышлял: не потому даже, что стыдно, а потому что скучно. Даже не запрещал думать, как сказано во сне, а просто не думал. Не грезил я ни о каких системных, соборных, софийных или философских девицах! Не знался с учеными архетипами! «Ту самую» на ходу придумал и выдал мне сон. Взял двойным обманом.

Сначала он сочинил фантом, выдал его за предмет моей тайной страсти, отдалив на неимоверную от меня дистанцию и заставив меня безнадежно его жаждать. А затем доставил мне несказанную радость, вручив свой фантом в мои руки, где он благодатно растворился.

Ведь что случилось? Я воочию узнал ту, какой не знал в этой жизни. Не осталось ни единой приметы, по какой ее можно было бы опознать и в тамошней жизни. Ни одной конкретной черты! Строго говоря, я вовсе ее не видел: сначала из-за сплошной черноты, а затем из-за ярости света, в пульсации коего она сама обратилась. Остались пульсации плеч, рук, щек в груди, в ладонях. Выходит, у празднества света нет признаков человека.

 

А так ли? Я начинаю подозревать – честно, только сейчас, после этих непростых изысканий – что в сон разрешилось переживание случайного взгляда, которое я попытался обозначить во втором послании, обращенном к тебе. Всякая радость глупа, но покуда я ее описывал, отчасти снова пережил, пробудил и несколько дней носил неприкаянной. Вот здесь-то, на исходе бессонницы, она и встрепенулась, всплеснулась и расплескалась.

Очень похоже. Да не то что похоже, а так и есть! Осталось сообразить, почему новое послание света вправлено в отменно глупую мизансцену с тем рынком, с торговлей одних фантомов другими. Тут нет, кажется, никаких выходов к смыслу, кроме, возможно, одного. С чего мы взяли, что сны передаются говорением? Да лишь потому, что не владеем средствами музыки! А ей все равно, какой случай разрешить в явь смысла. Мысленно перелагая оба переживания в музыку, я вижу, что по тону они совпадают. Разве что экспозиция и разработка темы второго этюда выглядит более затянутой и менее светлой. Зато более верно обозначает адскую его глубину.

 

А не огорчат ли конкретную женщину все эти мои ужимки – неловкие россказни о седовласых амурах с абстрактной и, значит, вечно юной Ewige Weiblichkeit? Римчик! ты что, искренне ощущаешь себя конкретной? Я мысленно переставляю нас местами и спрашиваю себя: а каково бы мне было слушать твои откровения о переживаниях мужественности или о состоявшихся романах с оной? Вслушиваюсь в себя, и, знаешь, не замечаю особого протеста. Не кажется ли тебе, что ренессанс наших modus vivendi мыслим лишь при полной открытости?

К тому же расследования, только что здесь завершенные, приводят нас к твердому выводу, что нечаянное, пойманное во сне счастье – давешняя ночная незнакомка, то бишь дева света – это и есть, в старинном интинском смысле, ты. Она нашла меня точно тем же манером, как твой давешний, антикварный взгляд. Конечно, в тот момент ты меня не видела. Но не будешь же ты, дщерь ада, отпираться, что хотя бы однажды смотрела в ту райскую дверь?

В бред, вправленный в сон, озаряющий явь…