Жизнь как есть

С трудом нашли одного "молодого", которому было за 50, и который в начальные годы перестройки взялся возглавить самопровозглашенное Немецкое общество Алтая. Одна беда: этот борец за права немецкого населения по фамилии Дитц не знал немецкого языка, и пришлось срочно мобилизовывать доцента местного пединститута по фамилии Классен для переводов рассказов немецкого писателя Дитца с русского на немецкий язык.

Но если отбросить курьезы, то существование литературы на национальных языках позволяло сохранять и даже создавать нации, уберегать их – кого от исчезновения, кого от деградации и застоя. Прибалтийские писатели, бывшие в свое время главными зачинщика отмежевания от России под национальными флагами, сегодня вымирают как класс: слишком накладно с экономической точки зрения содержать литературы, весь совокупный читательский потенциал которых не в состоянии обеспечить хотя бы самоокупаемость тиража одной книги.

Действительно, какая страна с рыночной экономикой позволит себе издавать 30-тысячным  тиражом перевод русского романа ("И дольше века длится день") киргизского писателя на алтайский язык, на котором официально говорят 60-80 тыс человек, а фактически не более 10 (за т. н. алтайский язык принят один из диалектов тюркоязычного населения Г. Алтая), когда для этих алтайцев киргизский понятен не более, но и не менее, чем алтайский (тюркские языки очень близки между собой: славянские в этом плане перед ними не умываются).

Не менее важным был и перевод национальных литератур на русский язык. Это было важно не только для самих этих литератур, чтобы они не коснели в провинциальной ограниченности, но и для русского народа, культура которого в условиях самоизоляции советской духовной жизни (что было, конечно, нехорошо) могла таким образом черпать путем взаимообмена потенциал для своего развития. Жаль, конечно, что этот взаимообмен ограничивался протокольными мероприятиями. И все же, кто хотел, мог познакомиться с замечательными писателями других народов. Я для себя, например, открыл таких замечательных писателей, как Саддриддин Айни и Тамсааре, которым сегодня путь на русский язык не доступен ни под каким видом.

15. Неотделимой строкой в плановом ведении хозяйства значится его централизация для рационального распоряжения ресурсами. В СССР централизация позволяла эффективно доносить книгу до потребителя без всякой шумной и назойливой рекламы. Информация обо всех книгах, выпускавшихся любым издательством нашей страны от Москвы до самых до окраин, обязательно публиковалась в "Книжном обозрении" и других менее популярных изданиях. В "Книжном обозрении" давалось название и краткая аннотация. Экземпляры "Книжного обозрения" обязательно были во всех областных и районных библиотеках. Были они и в книжных магазинах в крупных городах, а в каком-нибудь задрипанном райцентре обязательно в головном книжном магазине района.

Лежали они прямо на столиках, в свободном доступе: любой читатель мог подойти и посмотреть несколько последних номеров. За старыми уже нужно было идти в библиотеку. Если читатель был в магазине, то можно было тут же, не отходя от кассы, заказать книгу. Работала эта система практически безотказно, и я получил в свое время много книг из серии "Исторические памятники" как раз благодаря ей. Эти книги ввиду их малой, как считали продавцы, популярности в Барнауле иначе достать было невозможно.

Единственный минус, правда, большой, состоял в том, что эта система не реагировала на художественную литературу. В советские времена считалось, что беллетристика -- это баловство, и нечего перегружать почту пересылкой художественной литературы. Поэтому когда в нашем издательстве выпустили все романы Ремарка, да еще 100 000 тиражом каждый, вся страна узнала об этом. И только. Ремарком были забиты все наши краевые книжные магазины, и читатель равнодушно проходил мимо, в то время как благодаря системе оповещения, действовавшую через "Книжное обозрение", наше издательство получало буквально душераздирающие слезные сотни писем-просьб из Москвы и Прибалтики: Ремарка, дайте Ремарка, хотим Ремарка. Я тогда частенько бывал в Москве в командировке, и Ремарк немало мне помогал налаживать контакты и решать мелкие бытовые проблемы.

16. Централизация позволяла книге нести факел своего первоначального предназначения: быть источником знания. Помню, если возникал спор, как правильно писать слово или фамилию, например, иностранного писателя ли, ученого, политика, достаточно было заглянуть в книгу. За орфографические и грамматические ошибки -- а тогда были такие люди, которые с удовольствием читали книги, лишь бы ткнуть письмом в газету или еще хуже в идеологический отдел, на эти ошибки -- так шпыняли, что мама не горюй. А за фактические или непроверенные даже и с работы увольняли. Я, допустим, как редактор отдела массово-политической литературы, при сверке цитат из Маркса, Ленина и партийных документов водил пальцем по строчкам, чтобы не то что слово, а в какой букве или запятой не ошибиться.

Достигалась достоверность информации и таким институтом, как рецензирование. Об издании военных мемуаров я уже писал. Но любая научная или техническая книга должна была пройти рецензию у соответствующих специалистов в регионе плюс получить добро из центра. Возни было много, поэтому всех этих ученых мы в краевом издательстве отпихивали руками и ногами, несмотря на многочисленные их жалобы и просьбы. Но иногда отвертеться было нельзя, и тогда для маломощного провинциального издательства наступал кошмар. Меня до сих пор бросает в дрожь переписка с Центральным котлотурбинным институтом (а еще несколько раз редакторша ездила в командировки в Москву), когда мы издавали книгу о Ползунове, бывшем по несчастью нашим земляком и потому отвертеться от ее выпуска под надуманным предлогом, что мы де не обладаем необходимыми специалистами, было невозможно.

Зато книга вышла на загляденье, в научном плане ничуть не уступая центральным специализированным издательствам (Савельев Н. Я. "Механикус Иван Ползунов. Барнаул, 1988" -- кому интересно).

Обратной стороной этого явления было то, что новым взглядам, необычному подходу пробить себе дорогу было очень трудно: все должно было быть согласовано, утрясено и подведено под существующие образцы. С этим я столкнулся, когда пытался воевать за книгу моего приятеля по Литературному институту В. Марченко. Его очень увлекала фигура Чапаева: он собрал массу материалов о нем, сумел втереться в доверие к его уже преклонной тогда по возрасту дочери. Марченко, расследуя историю гибели комдива, доказал, что, оказывается, он погиб не при переправе через Урал, а несколько позже, и не от рук белогвардейцев, а от рук местных крестьян.

Но главное, Чапаев был совсем не похож на того деревенского вахлака, который ходил в затрапезном виде по штабу (это Чапаев-то – не просто аккуратный, но и даже щеголеватый, как, впрочем, и все крестьянские вожди) и не знал, кто такой Александр Македонский. И уж совсем ничего общего этот лихой, жесткий, обладавший немалым стратегическим талантом и хорошей военной выучкой (Чапаев, между прочим имел среднее специальное военное образование, которое он постоянно пополнял в течение своей короткой жизни) человек с персонажем популярных анекдотов не имел.

Но вот именно эта неканоничность Чапаева, который, казалось, в романе моего друга не только не развенчивался, но скорее возвеличивался, и поставила крест на всякой возможности публикации. "Вы что же себе позволяете", --передавал мне директор издательства разговор с секретарем по идеологии, -- "прочитает человек такую книгу, а потом скажет, что в фильме о Чапае и романе Фурманова вранье. Значит доверять ни советскому кино, ни печати нельзя: то они одно говорят, то другое, да ну их всех к чертовой матери. Понимаете ли вы, какую политическую ошибку вы делаете? Отдаете ли вы отчет в той ответственности, которая лежит на вас, как на идеологических работниках, etc".

Отрицательной стороной советского книгоиздательства была и его крайняя идеологизированность, которая в советской науке была не меньшей, чем в литературе и политике. В той же работе над Ползуновым особенно пришлось попотеть с изложением научной концепции инженера, к чему и я, как единственный в издательстве специалист с высшим техническим образованием, был привлечен. Собственно говоря, никакой концепции у Ползунова не было. При поверхностном взгляде его представления на природу теплоты носили мистико-эзотерический характер, а при более внимательном -- были просто набором малосвязанных, непродуманным фраз. А нужно было показать -- и подкрепить цитатами, -- что Ползунов опирался на передовые материалистические идеи своего времени, в частности, на корпускулярную теорию Ломоносова (каковая, кстати, тоже плодом деятельности не столько нашего великого ученого, сколько его советских "исследователей"). И вот пришлось ползуновскую галиматью (которую тому, практику, а не теоретику, пришлось сочинять в обоснование необходимости изготовления "огненной машины" и которая была, как и всякое современное "научно-техническое обоснование" или "бизнес-план", или "научный отчет", просто отпиской) подверстывать под первое и второе начала термодинамики, которые в теплотехнике были такими же догмами, как учение о базисе и надстройке в общественных науках.

17. Не имея желания дать исчерпывающий обзор функционирования книгоиздательской системы, ограничиваюсь лишь отдельными фрагментами. Скажем, преимущества планового подхода в этой сфере многобразны и обширны. Издавалась ведь не только литература на национальных языках, но и малотиражная и явно убыточная, но совершенно необходимая специальная литература. Издавались собрания сочинений и серии, ценность которых как раз и состояла в полноте охвата, которая была бы просто немыслима при сугубо экономическом подходе. И так далее, и так далее...

Но еще на один момент хотелось бы обратить внимание. Habent sua fata libella. Книги имеют свойство исчезать в волнах беспамятства. Я в последние годы ищу и не могу найти Маркса и Ленина, которые в советские времена -- и не только отдельные издания, а ПСС -- украшали и обязательно в свободном доступе любую библиотеку, любой книжный магазин, любое учреждение. Их было так много, что их даже никто не воровал. Куда они могли подеваться, каким образом практически без следа рассеялись по частным библиотекам, для меня остается непостижимой загадкой.

Но содержимое книг, сегодня всем необходимое, а завтра никому не интересное, имеет свойство порой через поколения вновь обретать живой читательский интерес. Поэтому книги важно не только выпускать, но и уметь сохранять. И здесь мы снова отпоем дифирамбы издательской советской системе.

Все издававшие в стране книги в обязательном порядке сдавались в архивы и главные библиотеки страны. У нас в издательстве был специальный сотрудник, который занимался рассылкой обязательных экземпляров, и надо сказать, без дела он не сидел. Уже перед самой перестройкой его функции были несколько облегчены: мы стали посылать 13 экземпляров в Книжную палату и 3 в краевую библиотеку. А уж Книжная палата сама должна была рассылать книги в Публичную государственную библиотеку, носившую тогда имя Ленина, в Госархив и другие адреса.

То есть книга не терялась в бумажных волнах и ее всегда можно было извлечь из тенет забвения. А чтобы такое извлечение было не таким болезненным издавались специальные библиографические издания ("Книжная летопись", "Летопись журнальных статей, "Летопись газетных статей" и там еще несколько), которые в обязательном порядке находились практически во всех библиотеках Союза, по крайней мере до уровня краевой.

Заметим, что действовала эта система отлаженно и жестко: едва мы задерживались с выпуском обозначенной в темплане книги (кстати, тематические планы готовящейся к выпуску книжной продукции также в обязательном плане имелись во всех библиотеках и крупных книжных магазинах), как в адрес издательства летел гневный циркуляр: почему это происходит, как такое посмели допустить. Могу похвалиться, что будучи редактором я своевременно отслеживал прохождение всех книг, которые вел. Что было непросто из-за увы! достаточно частой корректировки издательского плана.

Можно сказать, писателю, если он хоть раз опубликовался, таким образом было дано право на бессмертие, а уж смог ли он им воспользоваться, зависело только от того, что он написал. Наш алтайский исследователь-литературовед Виктор Горн сумел, роясь в этих летописях, отыскать, как он говорил, все, что только когда-то опубликовал Шукшин. А ведь нашему земляку, чтобы пробиться в печать, где только не пришлось публиковался на начальном этапе своего творческого пути и в "Севере" и на "Дону" и во флотских газетах. И все это сохранилось. Обошлось это, правда, Горну в копеечку. Ибо начал он заниматься Шукшиным с конца 1960-х, когда тот еще отнюдь не был знаменитостью, и даже был посматриваемым нашими краевыми писателями свысока: это ты в Москве может и писатель, а у нас на Алтае, гавно.

Так что никто Горну денег на командировки не выделял, а приходилось ездить в отпуска за свой счет, благо в институте отпуск длился целых два месяца. Да и в архивах приходилось платить за распечатку (читать, конечно, можно было и бесплатно, но Горну этого было мало: ему подавай текст навсегда, а ксерокс тогда был не дешев, не говоря уже о качестве).

Выкопал на свет божий массу публикаций писателей, связанных с Алтаем, другой наш исследователь Гришаев. При этом жаловался: все, что издавалось в советские годы, даже во время Отечественной войны, он все разыскал, если только об этом было упоминание в печати, а вот многое из опубликованного до революции пропало, и, похоже, навсегда. Наверное, то же можно будет сказать и о современной литературе, готовой лечь на хронологическую карту будущего если и не белым, то малодоступным пятном.

18. Я уже писал, что система советского книгоиздания была почти идеальной, а не идеальной ее делали конкретные люди. Вот как, например, учитывались потребности читателей.

Регулярно, раз в год мы, издательские работники встречались со своими коллегами по типографии и книжной торговле. Мы им рассказывали о своих планах, они о своих, делились опытом и высказвали друг другу пожелания по дальнейшей работе. На одной из таких встреч я рассказывал, какие книги по разделу массово-политической литературы мы собираемся издавать. И когда дошел черед до мемуаров участников Великой отечественной войны, среди товароведов по залу прошел даже не шелест, а весьма заметный ропот. Де сколько такое можно издавать, никто этих книг не покупает, они никому не интересны, только висят на балансе и занимают складские помещения, что и повернуться от них негде.

Директор книготорговой организации, сидя в президиуме, этак негромко, но очень явственно и авторитетно постучал карандашом по столу: "Это кому там неинтересны воспоминания участников войны? Работать надо уметь, а не торговать ширпротребом для неразборчивого покупателя". Ропот разом прекратился, и я продолжил делиться, какими замечательными идеологическими новинками мы обрадуем нашего читателя.

19. И все же об одном пороке советского книгоиздания, не знаю имманентном или наследственном для русского менталитета умолчать не могу. Она была крайне забюрократизирована и практически не только не поощряла индивидуальных усилий, но и прямо препятствовала им. Историки советской эпохи рискуют представить ее в весьма искаженном виде, что они с успехом уже и начали претворять в жизнь, если будут ориентироваться только на письменные источники. Ибо многое совершалось совсем на так, как оно было записано в инструкциях или отражалось в приказах и докладных записках.

Допустим, все мемуары о Великой Отечественной войне должны были получить рецензию Института военной истории. И это требование было оформлено соответствующей то ли Инструкцией, то ли письмом Госкомиздата, словом, носило официальный характер. А вот писать такие мемуары могли только участники войны. И я, например, который, как и все родившиеся вскоре после войны и у которого есть свой ее образ, выхваченный из рассказов отца, родственников, людей старшего поколения и отнюдь не всегда соотносившийся с ее официальным обликом, уже не мог писать об этом, разве лишь мимоходом в произведениях о чем-то другом.

Но мало было быть участником войны. Нужно было быть официальным участником войны -- наград, документов подтверждающих, что Иванов в период с такого-то по такое-то находился на фронте и принимал участие, конечно, не требовалось. Требовалось всего лишь получить одобрение в Обществе ветеранов. Нигде никаких инструкций на этот счет не было, но все, кто работал с издательстве, это знали, а кто, как я по первости не знал, того быстро ставили в известность, и хорошо еще если в форме доброжелательного дружеского совета.

Так же мемуары не должны были противоречить официальной "Истории Великой отечественной войны" в 6-ти томах (Воениздат, 1960-1965), -- опять-таки это правило нигде не было прописано. По крайней мере, я ничего подобного не видел, хотя как педант, да еще и работавший долгое время в патентном отделе, я привык постоянно штудировать все инструкции, положения, приказы Госкомиздата и др. офицдокументы. И получалось, что все мемуары были написаны как будто одной рукой, а все, что отклонялось от этого пути, вымарывалось из рукописи еще на стадии ее подготовки в печать.

Помню, как однажды до взаимных оскорблений сцепился с одним ветераном. Он издавал книгу за свой счет -- паскудная практика, введенная в издательский оборот где-то в 1988-1989 гг. Исходя из этого, он полагал, что имеет право писать то, что думает. Особой, правда, крамолы я у него не видел, но он упорно утверждал, что во время войны он был в Иране, а я упорно утверждал, что никаких войск наша страна во время войны туда не вводила и тыкал ему носом в эту саму 6-томную историю. Самое смешное здесь было то, что мой отец как раз провел в Иране 3 года, и я отлично знал, что это было.

По каким соображениям данные факты официально скрывались мне до сих пор непонятно. У моего отца в военной книжке, в частности, было записано, что в 1943-1946 (!) он воевал на Закавказском фронте. Но и мой отец знал, что к чему, и особенно о тех событиях не распространялся: был де там, как на курорте. Пили спиртик с ребятами, ухлестывали за женщинами, встречались в дружеской обстановке с американцами -- словом, весело и с пользой проводили время. И лишь в наше время прочитал, что были и в Иране боевые действия. Любил мой отец поговорить, повспоминать, но о чем нужно молчал, вот оно – советское воспитание.

20. Не кооперированный человек, просто гражданин советского общества, выступавший по своей инициативе, не имел никаких шансов реализовать себя в системе советского книгоиздания. Хотя, как я и писал, всеми необходимыми правами обладал. За время моей работы в издательстве ни один автор не пришел с улицы. Даже газетная публикация стихотворения из 8 строчек о любви к природе имела весьма малые шансы на успех. Автор обязательно должен был кого-то представлять. Писатель -- Союз писателей. Тогда поэт -- Союз Поэтов? Нет, тоже писателей, но поэтическое отделение. Поэту опубликовать роман, а писателю -- стихи было почти так же трудно, как и человеку с улицы. Лишь перестройка нарушила этот четкий баланс.

Любая выходящая книга в жанрах fıctıon должна была быть одобрена Союзом писателей, хотя никаких инструкций на этот счет, естественно, не существовало. А практика существовала. Новые писатели и возникали из недр Союза писателей в результате долгой закулисной борьбы, когда противоборствующие стороны -- счастливые обладатели членских билетов Союза приходили к консенсусу по кандидатуре. При мне появилось несколько таких новых членов.

Обыкновенно книга молодого автора (этак примерно до 40 лет) оформлялась через так называемые литературные студии, которые существовали при Союзе писателей и совещания молодых писателей, куда приглашались по идее молодые авторы из провинции (для краевого центра провинцией были районы), до того прошедшие школу комсомольской, реже партийной печати. Я был их постоянным участником в течение почти десяти лет, пока этот балаган мне не прискучил, и могу засвидетельствовать: ни один новый писатель не попал не то что в литературу, но даже с хилым рассказиком в краевую печать. В течение этих 10 лет было напечатано несколько сборников молодых авторов. Так вот ни один из этих авторов (по крайней мере, по части прозы, поэтов было очень много, и я их толком не знал) не был ни участником студии, не присутствовал ни на каких совещаниях молодых писателей.

Его участие там было чистейшей фикцией, припиской. То есть он проходил в печать как участник совещания и литстудий, но фактически им не был. Один из таких авторов, Свинцов (он трагически погиб, поэтому смело называю его фамилию) работал в милиции, у другого Гаврилова мама была большим торговым начальником, в подведомственном которой магазине отоваривались на предмет дефицитной литературы все краевые авторы, третий работал на телевидении, куда попал по комсомольской путевке, а до этого был в институте комсомольским активистом, благодаря чему мог не ходить на лекции и все равно успешно сдавать экзамены и зачеты, а после окончания своего сельскохозяйственного института попасть на телевидение, куда без блата тогда устроиться было невозможно, а не поехать отрабатывать свои законные 3 года агрономом или зоотехником в какой-нибудь замухрышенный "Путь Ильича".

То есть существовал строгий и придирчивый идеологический барьер при отборе авторов.

21. Вовсе не разоблачительный пафос диктует эти строки: мы все так жили. Я попал в издательство уже на волне перестройки, минуя комсомольско-партийный фильтр, однако хотя и по личному знакомству с тогдашним главредом издательствам (Леонид Тимофеевич Ершов -- мой тебе респект и вечная память), но характеристику парткома по месту работы и рекомендацию райкома я все же был обязан предоставить. Я хочу подчеркнуть тот факт, что простая и эффективная система советского книгоиздательства была запачкана конкретным человеческим материалом. Ибо создавали эту систему, как и советское государство, люди дореволюционного российского образования и культуры,  но привели-то они в неё хама.

Этот хам особенно показал себя в новорусские времена, когда сдерживающие совидеологические скрепы исчезли, и он проявил себя во всей красе. Ограничусь одним примером. Было однажды такое, что пытались ликвидировать Книжную палату, как якобы бесполезное и ненужное утверждение. Для лучшего понимания ситуации приведу фрагмент из воспоминаний Бонч-Бруевича о Ленине:

"В июне 1919 г. в поисках за указанием всей общественной литературы вышедшей в 1918 г. и в 1919 г., которая мне была нужна для некоторых моих работ, я наткнулся на 'Книжную Летопись' в издании 'Книжной Палаты', продолжавшуюся издаваться соединенными номерами и в эти тяжелые годы. В них я нашел многое, что искал. Я тотчас же приобрел номера этого журнала для Владимира Ильича и передал их ему. Владимир Ильич сейчас же занялся их просмотром и выразил удивление, что несмотря на царившую всюду разруху, особенно тяжело отзывавшуюся на писчебумажной и полиграфической промышленности, издано так много разнообразных и хороших книг" (из воспоминаний Бонч-Бруевича).