Жизнь как есть

Любезный читатель, должно быть, помнит, что в школе ему рассказывали о некоем Иване Сергеевиче Тургеневе, авторе «Записок охотника». В те же примерно дни преподавался ему так называемый русский язык, о котором восторженно отзывался упомянутый Тургенев.  Скажу от себя: он имел к этому все основания.   Автор же этих строк родился давно, в незапамятные советские времена, когда студентов и их преподавателей посылали в колхозы.   Чтобы стало понятно, как далеко от нас эти времена лежат, скажу, что  автор застал еще настоящих помещиков и не на пожелтевших страницах, а в коммунальных квартирах, расположенных зачастую в их бывших, не скажу усадьбах, но особняках. Эти милые в общем-то люди как раз и говорили на том самом русском языке.  Не стану объяснять, в какой связи со всем этим находится мой замысел – читатель всегда сможет объяснить его себе, используя слова «по приколу»,  – а я перехожу  непосредственно к делу.

***

Кому случалось возить студентов в колхоз, тому, вероятно, бросалась в глаза резкая разница между преподавателями-естественниками и преподавателями- общественниками. А так как с теми и другими предстояло делить колхозный кров, разница эта была весьма существенной. Что до меня, я всегда прибивался к естественникам, особенно к геологам. Народ это простой и, хотя пьет крепко, не заводит дурацких разговоров и отлично ладит со своими студентами. Бывало, вечером скажет мне геолог: «Жора, мы одиноки во Вселенной».  Глянет на звезды и упадет замертво в траву. Так и спит. А утром его студентки, не выказывая никаких признаков неуважения, переступают через него и идут к импровизированному умывальнику чистить зубы. Умывальник этот представлял собой горизонтальную трубу с проверченными дырочками, откуда сочилась вода. Под трубою был протянут жестяной лоток, где обыкновенно мыли ноги или обувь.

Но в том колхозе, о котором здесь речь, естественников не было, и навязался на мою голову преподаватель кафедры этики и эстетики. А я таких людей не только не любил, но и слегка побаивался, памятуя о своем неблагополучном социальном происхождении. И вот, чтобы не водиться с ним, сблизился я с Антонычем и Васильичем, университетскими преподавателями физкультуры. И не прогадал. Этик взбесился. «Не понимаю, - говорил он, - что у вас общего с физкультурниками?» Возможно, он хотел говорить со мной об этике и эстетике, но я подумал тогда, что его специально приставили приглядывать за мной. Обе версии мы еще проверим, не перелистаем и двух страниц. Но вернемся к главным персонажам.

Антоныч и Васильич, Хорь и Калиныч… Антонычу было лет сорок, и был он всегда гладко выбрит и лицо имел гладкое. Дезодорантов тогда не водилось, но легкий запах одеколона и мыла от Антоныча исходил. Речь его также была гладкой. Он употреблял такие слова, как «анус» и «пенис», и не ругался матом. Надобность же в этих словах у него возникала потому, что он любил поговорить о теле и телесной гигиене. Синий спортивный костюм шел к нему.

Васильичу было уже шестьдесят. Он был сед и лыс одновременно. Щетина на его лице неизменно была двухдневной, что вошло, как вы понимаете, в моду много-много позже. Одет он был полуспортивно-полустариковски, но на широкой груди его всегда болтался судейский свисток. Васильич был человеком мечтательным и созерцательным. Любил Льва Толстого и часто поминал его, особенно почему-то занимал его сюжет «Отца Сергия».  На рассвете он рыбачил на берегу тихого Дона. Улов складывал под кроватью в нашем преподавательском бараке, посыпая сверху солью. Этика и эстетика протестовали. Антоныч помалкивал.

Антоныч был человеком практичным. Можно даже сказать на старый лад – практическим. На рассвете, когда мы с Васильичем стояли на берегу и видели, как от воды поднимается пар, принимая очертания   женских фигур в белых ночных рубашках, Антоныч был не с нами. Подогнав из города свой «Жигуль», рыскал Антоныч в бесхозных цехах консервного завода. Завод этот стоял над рекой и работал в три смены. Странно было горожанину видеть завод на лоне природы. Да и внутри он, признаться, не будил индустриальную фантазию. Но Антоныч как раз фантазиям и не предавался. С ведома того, что можно с некоторой натяжкой назвать администрацией, он выносил ящики с консервами и грузил в свой багажник. Рейс в Ростов – и Антоныч снова с нами. Снова гигиена, снова анус, снова пенис.

А мы с Васильичем к «бабам» ходили. Читатель, может быть, и не знает, что такое «бабы»? Так вот: бабы – это такие женщины, которые жили в двухэтажном общежитии, возведенном посреди донских степей. У них, у баб, плитка была электрическая, и мы на ней рыбу жарили, а бабы нам сочувствовали. Этика с эстетикой до них никогда не добирались, да и смешны бы они были там, в жилище баб.

Васильич, считал Антоныча кулаком, но нисколько его за это не осуждал. А Антоныча, и в самом деле, не за что было осуждать. Кстати, не был он и жадным.  Когда настал мой черед уезжать, Антоныч, знавший, что у меня маленькие дети, предложил мне зайти к нему в Ростове и забрать шесть банок зеленого горошка. Подарок царский. Но забываешь о горошке, когда попадаешь в логово Антонычево. На склоне бывшего оврага, по-нашему балки, был у Антоныча гараж. А вот за гаражом открывалась целая анфилада помещений. Глубоко в землю врылся Антоныч. Васильич о его складе знал и называл его противоатомным убежищем. Меня же больше всего поразил тот отсек, где отдельно от всего прочего хранились оленьи рога. Много оленьих рогов. Уж не знаю, зачем они были Антонычу. Видно, практичность в каких-то своих пределах граничит с романтикой. Наш этик назвал бы это диалектикой.

А что же этик? Видите ли, был в том колхозе еще один персонаж – Ефимыч. Его послали не со студентами, ибо он преподавателем не был, а от имени администрации, то есть послали его откровенно пасти наши колхозные души. Но с Ефимычем не все было просто…

Нарисовать портрет Ефимыча очень легко, потому что в свое время портреты эти висели на всех вычислительных центрах, где мне приходилось бывать по работе. Нет, я имею в виду, конечно, не Джоконду, набранную крестиками, а Альберта Эйнштейна того же изготовления. Ефимыч представлял собой любопытнейший тип еврея-отставника. В быту он встречается не часто. От еврея у Ефимыча была одухотворенная внешность и острый ум, от отставника – богатый жизненный опыт и склонность к мужскому юмору, который при богатом жизненном опыте дается легко, стоит только отдаться воспоминаниям.  Одет Ефимыч был изыскано: темная рубашка и ослепительно белые брюки, удивительные в колхозе.

   По вечерам этик начинал бродить по бараку, как бы что-то вынюхивая. Жестоко ошибался я, подозревая за ним тень политического сыска.  Как объяснил мне сам Ефимыч, скуку эту (я цитирую) от парткома поставили следить, чтобы не было пьянства. Фотографии с аксельбантами из семейного альбома были тут не при чем. Не собирался эстетик также проверять меня на приверженность объективному идеализму, что проделывали со мной в предыдущем колхозе. Честный этик лишь выполнял скромные охранительные функции. А укладывался спать он лишь тогда, когда далеко в степи раздавался шум приближающегося милицейского мотоцикла. Милиционер объезжал полевые наши станы, и убаюканная шумом мотоцикла спала этика с эстетикой.

 Седой и мудрый Эйнштейн выходил их барака, милиционер брал под козырек и выгружал из люльки бутылки водки. Огромные звезды дрожали над нами, но Ефимыч не думал, что мы одиноки во Вселенной. Он разделял мнение Фридриха Энгельса о том, что, когда жизнь на земле угаснет, в другом уголке мира так же закономерно (или так же случайно) вспыхнет новая жизнь. А я стоял рядом и твердо знал, что не одинок во Вселенной. Со мной были Ефимыч, Васильич и Антоныч.