Жизнь как есть

Однажды пришлось мне отправляться в колхоз со студентами экономико-философского факультета, так называемыми экономическими кибернетиками, а экономист-кибернетик отличается от благородного мехматянина, как дворняжка от охотничьей собаки или рисующийся купчик от благородного дворянина. Я же в ту пору относил себя именно к благородным студентам мехмата. Здесь я позволю себе сделать небольшое отступление относительно благородства и, как говорил один писатель, «всякой такой вещи».

Васильич, о котором я писал в первом очерке, неизменно скорбел по поводу того, что люди делятся на привилегированных и непривилегированных. Антоныч, вечный его оппонент, придерживался противоположного взгляда, считая, что привилегия создает почву для санитарии и гигиены. А если развить эту мысль дальше – забыл справиться у Ефимыча! – можно оправдывать привилегии воспитанием, культурой, образованием. На практике, однако, особыми правами наделяется та группа людей, от которой сами наделители чают какой-то пользы, скажем, приглядывать за остальными людьми. Но самое печальное в этом деле то, что такие порядки, оправданы привилегии морально или нет, неизменно клонятся к упадку, а затем и вовсе рушатся, увлекая за собой людские судьбы. Но тогда, господа, выходит, что буржуазная жизнь, которую я с детства презирал за приземленность идеалов и отсутствие художественного вкуса, имеет-таки свои преимущества, ибо максимально отличается не только от общества, где студентов гоняют в колхоз, а начальство прикреплено к пайкам, но и от той благородной старины, которую описывал Тургенев и к которой я считал себя сопричастным, благодаря семейным рассказам и сложившимся пристрастиям. Тонкая материя, но вернемся к колхозной действительности.

На этот раз действительность была для меня более чем печальной. Колхоз был поздний, ночи и вечера стояли холодные, товарищей у меня на чужом факультете не было, любовь осталась в городе. Перед выходом в ночную смену, а работал я грузчиком на консервном заводе, нам раздавали скользкие от плохого мытья алюминиевые вилки и такие же скользкие судочки с отвратительной кашей, в которую были вкраплены какие-то жилы. Посуду мыла своя же экономико-кибернетическая бригада во главе с противной девкой, фамилия которой, как сейчас помню, была Арапская. Конечно, Арапской и ее подругам было лень вскипятить воду, оттого и вилки выпрыгивали из рук на траву, как лягушки (мы ели под открытым небом). Но не лень же было этим девицам целыми днями горланить песню «Пидманула-пидвила». Увы, я не был тогда снисходительным. Смотрел я на корявые ноги Арапской и, как сказал поэт, кроткая жалость дремала во мне.       

Одно было хорошо – штаны из чертовой кожи. С этими штанами да с казенной курткой, которую хочется здесь назвать архалуком, я не знал горя. Миссия моя состояла в том, чтобы взять в руки по десятилитровому баллону с раскаленной томатной пастой (для этого выдавались рукавицы) и донести их до грузовика, дальше действовал уже мой напарник. Конечно, баллоны лопались, и паста летела во все стороны, но архалук и чертова кожа спасали меня от ожогов.

Напарник мой был странным длинноволосым существом. Книг он, по-видимому, не читал, но пел противным голосом песни как бы на английском языке. Однако, когда я к нему присмотрелся, он начал мне нравится. Случилось это тогда, когда мы выпрыгивали из грузовика. Нас, тех кто работал на заводе, а не горланил «И тебе, и мине хорошо», везли из полевого стана километров за семь на консервный завод. Девочки там мыли помидоры, а мальчики работали на погрузке. И вот оказалось вдруг, что длинноволосый подает девочкам руку, помогая им слезть на землю. Делал он это как-то странно, как будто был роботом или заводным манекенам, но делал же! И вообще, как я заметил, он имел какой-то свой внутренний кодекс чести, который, возможно, не мог бы выразить словами. Поэтому и пел он: «Даун зы корнер».

Так прошла первая неделя. Нас с напарником послали в самые Семикаракоры за тарой – новыми баллонами. Это было холодным утром. Тара, сложенная штабелями, блестела на солнце, внутри тары цвела нездоровая жизнь, окрашенная то в зеленые, земные, то красные, марсианские, тона. И вот едва мы привезли тару, как нам объявили, что переводят нас в новую бригаду к какому-то Дроздову, и я окрестил нас Дроздовцами, в память о незабытом на Дону белом движении.

Тут же объявился и сам Дроздов, действительно похожий на дрозда благодаря кепке с выдающимся козырьком, худой чисто выбритый и трезвый мужчина лет сорока пяти. Он сказал нам, что ждет от нас хорошей работы, чем никого не удивил, и что он нанял женщину, которая будет для нас готовить, чем удивил нас несказанно. И вот – прощай Арапская. Пока другие бригады гонялись за выскользнувшими вилками, мы ели настоящую яичницу с помидорами, а на обед и с салом. Яичница была, как ей и положено, горячей, дроздовский чай был краснодарским, а не изготовленным из жженого сахара, вилки имели домашний вид и были чистыми. Я сам видел, как в глазах длинноволосого сверкнул синий огонь. Но что мы могли сделать? На девочек наших распорядительность Дроздова почему-то не подействовала, к тому же то помидоры не подвозили, то автоклавы впадали в спячку, а то пьяный водитель грузовика грохнул всю партию на крутом ухабе. Мы простаивали.

Помню ночь перед самым рассветом, мы с длинноволосым стояли на территории завода. Нам не было холодно и не хотелось есть. Над нами было высокое-высокое небо и на нем темно-фиолетовые тучи, а над ними звезды и бледнеющая уже луна. Пахло пастой, но к этому запаху мы привыкли.

Боюсь, что почин Дроздова пропал втуне. В середине октября мы погрузились на два грузовика и отбыли в Ростов. Было холодно, архалука уже не было, и ветер легко добирался до тела. Арапская пела: «И тебе, и мине хорошо!»