Николай Степанович кособоко, чуть вприпрыжку, выскакивает из подъезда в грязно-заснеженный двор. Лязгает кодовый замок, закрывая доступ мифическим посторонним, которых здесь никогда не было и не будет. Пошатываясь и одновременно слегка приплясывая, Николай Степанович продвигается сквозь снега в сторону Светлановского проспекта, к остановке наземного транспорта. Ему, в общем-то, некуда спешить, но Николай Степанович пытается торопиться, показывая окружающей пустой действительности свою жизненную наполненность.

Закутанная в тогу шлюха/ С кровавым тесаком в руках,/ Слепа, глуха на оба уха,/ Живешь бомжихою в судах./ Заклинило весы от грязи,/ Которой лепятся дела./ Еще бы! Столько всякой мрази/ В твоих руках приют нашла./ Приклеились и облепили/ Чесоточною коростой./ Тебя имели и дарили,/ Как проститутку на Тверской.

Перформенсы выполняли в России функцию возвращения искусству чувственности. Всё советское искусство до такой степени было засушено идеологемами, идеологическими конструкциями, что художник был намертво отрезан от пластики. Он не имел право чувствовать.
Более того, интимное, интимность, брутальная сексуальность была запрещена: это не служило родине, партии и правительству.
Самое смешное, что диссидентствующие художники, в первую очередь, концептуалисты, противостоявшие советской власти, действовали по той же схеме.

Есть вещи, о которых не следует догадываться человеку! Да мы бы и не догадались, если бы не все та же русская литература. Беда ведь не в том, что Гоголь был псих, а в том, что он знал об этом, и о том, что не только он! Ему бы молчать, а он раструбил на весь свет. Весь-то свет не поверил, а мы, русские, поверили, ибо по степной природе своей наивно видели (и видим) в правде: правду. В то время как, возможно, в правде-то этой правды и нет?!