Библиотечка Эгоиста (под редакцией Дмитрия Бавильского)

Глава 10. Измена

Все стало возвращаться на круги своя, мои вдохновения — ко мне, их
заботы — к ним, и я был немало удивлен, услышав однажды
скрежет ключа в замочной скважине. Ах да, я и забыл, что у Лизы
остался мой ключ. Я готов был отругать ее за вторжение, за
незаконное использование ключа — новый союз всегда отменяет
старые — но нельзя же было нападать на даму, к тому же
пребывающую в столь нелегком положении. Лиза стала извиняться: она
не увидела в окнах света и решив, что меня нет дома, хотела
подождать меня у меня.

Мне стало жаль ее, я усадил ее в кресло, обложив подушками. Ей уже
было тяжело ходить, тяжело сидеть, ей все было тяжело, затем
она и пришла — рассказать мне, как ей все тяжело и
безрадостно. У нее был и в самом деле жалкий вид. Лишенная
побрякушек, увешиваться которыми ей стало теперь неловко, наряженная в
случайные одежды, она являла собой скорбь в чистом виде. Ей
еще нужно доучиваться, писать диплом, и некому помочь.
Родители заняты только карьерой, и в доме нет для нее места. У
них тоже были трудности, — говорят они ей, — но они
преодолели их и выстроили дом. Да кому нужен этот дом, если ей,
дочери, нет в нем места! (Я часто замечал, что люди, желая
пожаловаться кому–нибудь на родителей, предпочитают выбирать
слушателями круглых сирот.) Гансовы родные невзлюбили ее. Ганс
где–то бегает, подрабатывает, кажется, — продолжала Лиза
выкладывать свои беды. Он хочет купить дом. В самом деле, им же
негде жить. Но и денег нет, хорошо еще, что Ганс скопил
известную сумму в бытность студентом. Но предстоят расходы на
ребенка, ужас, ужас!

Я уже не злился, теперь я был благодарен им обоим. Ей — за
честность, а ему — за то, что он избавил меня от нее теперешней. Я
был до того умилен, что мне захотелось сделать для них что–то
приятное. Я, кажется, не ошибся когда–то в своих
предположениях, понял я. Младенцу суждено въехать в мой дом.

— Лиза, поговори с Гансом, — сказал я ей, — может быть, он
согласится пожить здесь какое–то время. Я как раз должен уехать, а за
квартирой нужно присматривать. Мне бы не хотелось поручать
это кому–то чужому.

Они с благодарностью согласились. Это должно помочь им — не
тратиться на съемные квартиры. Я уехал в Италию и не без
удовольствия проживал там недавно полученную литературную премию.
Возвращался я в небольшом волнении. Мне предстояло увидеть
ребенка, успевшего родиться за время моего отсутствия. А вдруг
доктор с нахальным взглядом ошибся, и это все же мой ребенок?
Что тогда делать?

К моменту моего возвращения они уже переехали, так что квартиру я
застал пустой, в довольно неожиданном виде. Везде было чисто
убрано и, поскольку Лиза была не способна к домашнему
хозяйству, я не сомневался, что проделал это, с метелочкой и
тряпочками, Ганс самолично. Но не это чистоплюйство поразило меня.
Ганс не только убрал квартиру, он сделал в ней полный
ремонт, и с результатами этого ремонта я решительно не знал, что
делать. Между планочками паркета были вбиты тоненькие, но
все же хорошо заметные палочки. «Это чтобы не скрипело, —
пояснил потом Ганс, — а вообще–то, надо менять это старье,
положить пластик».

Вот как, а мне очень нравилось, как скрипит мой паркет. Пол, к тому
же, был покрыт свежим, слишком темным лаком — видимо, Ганс
решил сэкономить. Стены и оконные рамы были выкрашены в
какие–то нелепые цвета. Квартира стала чужой и пошлой. Вот и
делай людям хорошее, досадовал я, они начнут делать тебе хорошее
в ответ.

Они наведались ко мне тем же вечером, и я окончательно успокоился,
взглянув на их резво ползающего белобрысого некрасивого
младенца. «Вылитый папа», — похвалил я. «Да–да, вылитый папа», —
гордо подтвердили они.

Удастся ли ей очиститься? — размышлял я, глядя на Лизу. И она, и ее
младенец выглядели тщательно умытыми, и все же, глядя на
них, я не мог не сокрушаться об отмене очистительных ритуалов.
Нет сейчас такого храма, в котором можно было бы принести
жертву и забыть обо всем происшедшем.

Я довольно редко виделся теперь с Гансом и Лизой, но находил
удовольствие чуть мазохистского толка в том, чтобы сопровождать
иногда Ганса во время его прогулок с малышом в парках. С тех
пор, как я лишился Публия, изящнейшей дворняги, я перестал
любить городские парки, все они, не исключая Люксембургского
сада, сражали пошлостью.

Парковые деревья не более вдохновенны, чем продажные девки. Не
свежесть источают они, но яд и муку. Для Ганса же это стало
теперь работой — быть парковым папой, — а я свободен, совершенно
свободен в своих прогулках и перемещениях. Почему бы иной
раз не посидеть с Гансом и его сыном в парке, это только
подчеркнет мою свободу. Не утратив страсти к сравнениям, я думал
о том, что будь ребенок моим, а не гансовым, мы точно так же
сидели бы на парковой скамейке, и точно так же копошился бы
рядом ребенок, который, испугавшись чего–нибудь, хватался
перепачканными в песке руками то за гансовы, то за мои,
перепутав, штаны.

Ганса же охватила несвойственная ему прежде растерянность. Многое в
его жизни не укладывалось в давно составленные сценарии. Он
не мог найти постоянной работы, например. Сам он готов
уехать в провинцию, там это проще, но Лиза категорически
отказывается, и он должен бегать по нескольким разным работам:
четверть ставки в университете, четверть — в Академии искусств (к
счастью, там читают всеобщую историю) и еще два–три
колледжа, устает ужасно, денег все равно мало. Он не перестал
интересоваться и менее практическими вопросами, но теперь у него
не было времени читать для себя, может быть, я объясню ему,
что происходит в культурных сферах.

Я с готовностью объяснял, уступая его просьбам и переполнявшей меня
потребности объяснять. Ганс был хорошо образован, я мог
говорить с ним в естественных для себя выражениях, и он всегда
соглашался с тем, что я обстоятельно и цветисто излагал ему.
И все же я старался реже встречаться с ним, не только
потому, что между нами стояли Лиза, белобрысый некрасивый мальчик,
тень доктора с нахальным взглядом, но еще и потому, что,
объяснив что–нибудь Гансу, я чувствовал бессмысленным
объяснять это кому–нибудь другому, то есть, писать, издавать etc.

Время шло. Лиза перестала жаловаться на весь мир и, благополучно
окончив университет, столь же благополучно устроилась школьным
психологом, то есть вступила в цех тетенек с цветными
квадратами, к которым меня водили, когда я был маленьким
мальчиком. Она стала, допускаю, украшением славного цеха. Время
очистило ее. Обряды времени тягучи, мучительны и экзотеричны, но
часто действенны. К Лизе вернулась ее женская
привлекательность. Она носила теперь длинные, в меру цветастые, юбки в
складку, длинные волосы закручивала сзади в большой узел, лицо
стало почти просветленным. Весь ее облик внушал уважение и
доверие. У нее был теперь отдельный кабинет при какой–то
городской комиссии. К ней приводили плохо успевающих учеников, и
она, подсунув для начала несколько тестов–квадратов,
заставляла недорослей искренне раскаяться в своей лени и
поклясться быть прилежнее, а родителям внушала, в то время, как
нерадивый отпрыск ждал в соседней комнате:

— Я понимаю, как это сложно, я сама мать, но нужно стараться увлечь
ребенка, заинтересовать его учебой.

И родители тоже раскаивались и торжественно клялись вложить всю душу
в воспитание негодных потомков.

Галина Лукшина "Выход" (1992)

Она все чаще старалась будто бы случайно оказаться со мной наедине.
И она опять поглядывала на меня томно, когда этого не видел
Ганс, и я чувствовал, что мне все же иногда ее не достает,
и, когда я думаю о женщинах вообще, то часто их
персонифицирует именно она. Во всем происшедшем я не видел руки судьбы
или видел ее не настолько, чтобы не ощущать внутренней
потребности поставить под всем свою собственную, ни от белобрысых
мальчиков, ни от докторов с нахальным взглядом не зависящую
точку. И я поставил ее. Предательски выбрав момент, когда
Ганс уехал навестить родных, я позвонил Лизе и спросил, не
согласится ли она поболтать со мной как–нибудь вечерком, когда
мальчик ляжет спать. «Да–да, — немедленно ответила она, —
приезжай».

Мне хотелось ей что–то подарить, что–то ценное, не цветы, которые
завянут на следующий день, поскольку она забудет поменять им
воду. Замышляя уже некоторое время свое предательство, я
присматривался к Гансу, чтобы выяснить, научился ли он отличать
дорогие вещи от дешевых, и не осудит ли жену за
расточительность, обнаружив у нее дорогую вещь. Я специально
провоцировал его высказывания по поводу тех или иных предметов роскоши
и довольно скоро сделал вывод, что тут он, как и прежде,
неискушен.

Я отправился к антикварам и, перебрав много старых украшений,
заметил золотой, украшенный серебром и рубинами простой формы
браслет.

— Это хорошая вещь, ампир, — вертлявая продавщица мгновенно
отреагировала на мой взгляд в сторону браслета и, на всякий случай,
уставилась на меня соблазнительно.

— Что вы, какой же это ампир, — протяжно гнусавил я, нахально
разглядывая продавщицу и уже пребывая в полной уверенности, что
покупаю «вещь».

— Поздний ампир, — зачем–то брякнула продавщица, — я спрошу у
хозяина, сделает ли он скидку.

Она удалилась за кулисы, унося браслет и попросив подождать ее,
через минуту вернулась, цена упала почти вдвое. Я был сам себе
противен за то, что научился торговаться.

Я прикатил на такси в осенней темноте к подъезду скучного
четырехэтажного дома, позвонил в дверь. Чем может быть наполнена
встреча с молодой дамой, ночью, в отсутствие ее мужа? Но я не мог
до конца рассчитывать на то, что добьюсь цели. Вместо
вожделенного адюльтера вполне могли последовать какие–то новые
жалобы на родителей, безденежье, соседей, выходки мальчика,
ах, на что угодно.

Дверь распахнулась. В квартире было темно. Лиза стояла передо мной в
никчемном халатике, который она, вероятно, держала за
обольстительный пеньюар. Но волнистые волосы были распущены и
спускались гораздо ниже пояса, и ничего, кроме самой Лизы,
из–под халатика не просвечивало. Я сунул в погрубевшие от
замужества руки коробочку с браслетом и бутылку шампанского — она
уже давно перестала утверждать, что жизнь прекрасна и без
искусственных возбудителей.

— Спасибо, — сказала она и, не зная, что говорить еще, встряхнула
своей гривой и виновато произнесла, — не остричь ли их,
некогда возиться.

— Как тебе живется здесь? — спрашивал я сочувственным тоном.

— Хорошо, — отвечала она, — Ганс все удобно устроил, он очень
хозяйственный, ты знаешь. И магазины рядом, и соседи хорошие,
спокойные. У нас с ними общие заботы — дети, — она почему–то
предпочитала говорить о своем сыне во множественном числе.

Мы пили шампанское и зачем–то закусывали колбасой, которую Лиза
принесла из холодильника. «Иди сюда», — сказал я наконец и увлек
ее к дивану, что стоял перед телевизором, решив не
осквернять супружеского ложа.

Но что это была за ночь! Даю слово чести, у меня никогда не было
любовницы лучше, чем усталая, слегка нелепая и очень замужняя
Лиза в ту осеннюю влажную ночь.

Наконец, объятия ослабели.

— Мне было очень тяжело без тебя, зачем это все — Ганс, мальчик?
Сколько глупостей я наделала, и как мне теперь жить? — внезапно
заговорила она.

Я испугался. Я раскаивался в содеянном. Она два с лишком года
покаянно и мужественно терпела разлуку со мной, а теперь мне
придется отучивать ее от себя, как ей самой, в свое время,
пришлось отучивать от себя Барбару. А Ганс? Что, если она решит
уйти от него и заявится ко мне со своим мальчиком? Я еще
ощущал на себе ее объятия и поцелуи, но почувствовал, что
исцелился от похоти. Я не хотел больше ее любви и заторопился
уходить. Я вызвал такси.

— Так угодно высшим силам, — уговаривал я ее, — ты вряд ли была бы
счастлива со мной. Посмотри, как все хорошо у тебя, как все
наладилось: хороший муж, здоровый ребенок, интересная работа,
квартира. Чего желать еще? Мы останемся вечными и верными
друзьями, не ропщи на судьбу.

Она опять накинула халатик и вышла проводить меня до двери.

— Постой, — сказала она, я обернулся, — вынеси, пожалуйста бутылку,
я могу забыть ее выкинуть, и Ганс обнаружит.

— Лиза, — сказал я ей на прощанье, принимая из ее рук пустой, в
висящей клочьями фольге, сосуд, — я никогда не был в восторге от
твоей косы, но если ты острижешь ее, даю тебе честное
слово, я отведу Ганса за мой счет в бордель и, будь спокойна, ему
это понравится.

Продолжение следует