Онтологические прогулки

Элевсинские сатиры N° 39

Абстракция, универсальность и крестовые походы

Жиль Делез, Критика и клиника. Пер. с фр. О.Е. Волчек и С.Л.
Фокина

Machina, Петербург, 2002, ISBN-5-901410-10-6

Мою поездку следовало рассматривать как увеселительную.

Т.Э. Лоуренс, «Семь
столпов мудрости»

Множество событий и пертурбаций заставили отложить начатую статью
до лучших времен. Теперь, когда эти времена предположительно наступили,
кое-какие фразы приобрели двусмысленное, если не трехсмысленное
звучание. Мне ничего не остается, как прибегнуть к автоцитате,
которая тем забавнее, что являет собой нечто вроде рекурсии: статья
цитируется из глубин себя самой.

«47 лет – возраст смерти, приличествующий человеку весьма способному,
но зашедшему не туда.» Сказано об европейце, принявшем, по всей
видимости, ислам, но умершем в Англии. Не от яда, не от саморазрушения,
элегантнее и молодцеватее: мотоциклетная катастрофа. Речь идет
о Лоуренсе Аравийском; мы, русские, как водится, плетемся в хвосте,
но речь сейчас не о том, а о названном персонаже истории.

Томас
Эдвард Лоуренс (1888–1935), более известный как Лоуренс Аравийский
– известный авантюрист и герой – личность, разумеется, прелюбопытная.
Перед тем, как написать «Семь
столбов мудрости» и стать персонажем фильмов, бульварных изысканий
и даже философской статьи, он успел сделаться профессиональным
археологом и написать диссертацию о влиянии крестовых походов
на европейскую архитектуру. Тема эта, как мы вскоре убедимся,
вовсе не случайна.

* * *

Песок и небо, больше ничего. Такой пейзаж – сам по себе абстракция.
Убийственное великолепие пустыни. Первое свойство его – равномерность,
чистота. Второе – почти бесконечность. Чем беднее почва, тем лучше
для философии. Песок аравийской пустыни в этом смысле идеален.
Он равномерен по цвету, фактуре, не содержит ничего, кроме себя
самого, в нем не прячутся никакие белые киты – Делез немедленно
вспоминает Мелвилла, и сравнение вполне оправданно. И там, и там
–равномерность и чистота. И там, и там для выживания нужен запас
пресной воды. Океан – тоже абстракция, но не настолько, если позволительно
так сказать, абстрактная, как пустыня.

Лоуренса, как будто, влекли арабские абстракции. Меж тем, чужое
абстрактное – это конкретность, даже масса конкретностей, увешанная
пестрым пэтчворком деталей, которые привычны до незаметности инсайдеру,
а для чужака предстают тысячей острых крючков в глазу. Изучив
язык, обрядившись в бурнус и прочие куфии, погружаешься ли в абстракцию?
Вряд ли, бурнус – уже конкретность, он имеет цвет, пусть даже
цвет этот белый, фактуру ( легко разглядеть переплетение нитей),
запах, степень изношенности. Приходим к забавному выводу: абстрактность
возможна только внутри культуры. На пересечении же речь ведется
об универсальности, нейтральности.

Война, стихия – абстракция не хуже пустыни. И там, и там стирается
индивидуальность человека. Абстрактность (стихия) – конкретность
(человек) – детали (эмоции человека); эту цепочку детализаций
Делёз пытается зачем-то замкнуть в кольцо. «Духовные сущности,
абстрактные идеи – вовсе не то, что принято о них думать: это
эмоции, аффекты.» (стр. 168) Таким образом, обобщая неизбежно
впадаешь в частности, и абстракция – сама по себе деталь, не крупнее
мелких и чуть ли не низменных человеческих свойств, вроде стыда.
Здесь самое время вспомнить тему дипломной работы Лоуренса. Кольцо,
заметим, рисуется поверх креста. История Лоуренса – это история
современного крестового похода. Странно, что этого не заметил
Делез.

Итак, крестовый поход. Но эпоха наделяет его новыми чертами. Арабы,
в сущности, таковы же, какими были, когда на Восток явились Готфрид
Бульонский и Раймонд Тулузский сотоварищи. Но Запад переменился.
И вот главное отличие: индивидуализм. Лоуренс одинок. Очарован
Востоком и разочарован им. Так же, как и Западом.

Поведение Лоуренса типично, в сущности, для крестоносцев эпохи
между 1-м и 2-м крестовыми походами. В то время арабы относительно
смирились с присутствием франков, а те, в свою очередь, перестали
видеть в арабах только врагов и не устояли перед очарованием чуждой
цивилизации. Грани стирались. Чтобы восстановиться опять. Запад
отступил – совершенствовать технологию и писать трактаты о крестовых
походах, статичный Восток застыл в ожидании новых крестоносцев
– тайных.

Постижение чужих культур так и происходит: через шпионов и перебежчиков.
Первые – достаточно поверхностны (хотя бы потому что не невидимы),
вторые – недостаточно честны (хотя бы потому, что постоянно оправдываются).

Происходит умножение сущностей. Сущностей-биографий. Некто, сидящий
среди арабов, закутанный в арабские одежды, так что видны только
глаза (в темноте незаметно, что они светло-серые), может вообразить
себя природным арабом; туристом, частным лицом, затесавшимся в
гущу чужой жизни, пусть даже ученым в экспедиции; и, наконец,
англичанином, выполняющим тайную миссию, а то и не одну; нет,
еще не все – предателем, предавшим всех. Так, наподобие матрешки,
вкладываются друг в друга возможности и иерархии. Но интересует
героя, быть может, лишь абстракция пустыни, лишь суровая красота
пейзажей. Наслоение функций-биографий – оправдание медитативности,
как ни странно. Интересен не просто взгляд, а возможность взгляда
сквозь слои линз.

«Лоуренс – один из величайших пейзажистов в литературе.» (стр.
156) Цитат можно и не приводить. В нашу счастливую эпоху интернет-публикаций
и спокойного отношения к копирайту глаз
читателя выхватит их сам.

Описание пустынного пейзажа (выделение, вычленение его из пустынной
равномерности) лишает этот пейзаж абстрактности. Появляются как
плавные переходы цвета («от чистой прозрачности до безнадежно
серого», стр. 157), так и антагонизмы (песок-базальт).

Лоуренс – обманщик, но честный обманщик. Он обманывает, но ему
стыдно. Перед арабами, перед английским правительством, перед
солдатами, которыми придется командовать, если партизанское движение
превратится в организованную армию. Командовать и подчиняться.
Армия – вступление в систему, анонимность, лишение лица.

Как ни странно, именно к этому – быть таким как все – кажется,
и стремился Лоуренс, в чем он и поспешил признаться во втором
главном своем труде, название которого было нейтральным еще десяток
лет тому, зато теперь не требует комментариев. «Матрица». Незаконченная
автобиография. Здесь бы и поставить точку.

Но тонкость в том, что «Матрица», пробравшаяся в русский перевод
Делеза, взялась из французского «La Matrice», в оригинале же вещь
называется «The
Mint» (по ссылке – полный английский текст автобиографии Т.Э.
Лоуренса), что следует скорее перевести как «Чеканка». Пряно-благоуханная
двусмысленность теряется, как ей и положено. Общий же смысл остается.
Вырваться из схемы или встраиваться в нее – оказывается, возможен
третий путь, самый прельстительный и опасный – встроиться сразу
в множество схем, прожить множество жизней. Алкивиад, Саббатай
Цви, Калиостро... «Необычная» биография Лоуренса не может не радовать
настоящих ценителей классики.