Онтологические прогулки

Элевсинские сатиры N° 37

Впасть в детство, стать художником

Жиль Делез, Критика и клиника.

Пер. с фр. О.Е. Волчек и С.Л. Фокина

Machina, Петербург, 2002, ISBN-5-901410-10-6

Это была обольстительная полька, чьи синие глаза волновали сердце
Пьера Душа. Она выписывала дорогие журналы, публиковавшие роскошные
репродукции шедевров, выполненных трехгодовалыми младенцами. Ни
разу не встретив в этих журналах фамилии честного Душа, она стала
презирать его искусство.

Андре Моруа,
Рождение знаменитости

Ганс и Гретель – сказка, и победа над злой колдуньей. Ганс без
Гретель – дихотомия, анализ и ущербность. Некий маленький Ганс,
не успев найти свою Гретель, попался однажды городскому колдуну
по имени Фрейд и подвергся темному обряду психоанализа; отсюда
многое пошло и не всегда туда, куда нужно.

Детские глупости и психоаналитические глупости, с их бесконечными
маленькими Гансами, а к этому еще длинные рассуждения о картах,
нужны Делезу только затем, чтобы поспешно изложить достаточно
опасные мысли об искусстве. Не будем называть их пока глупостями.

Теперь уже понятно, зачем понадобились карты – они нужны, чтобы
подвести к идее путей. Причем, не каких попало, а путей развития
искусства. Если рассуждать об искусстве в терминах психоаналитиков
и маленьких детей, то никаких путей, собственно, нет. Есть стихийное
блуждание, с падениями, столкновения, натыканиями на стены, броуновское
движение молекул-(хочется написать это слово через «а»)-художников.

Хорошо, предположим, карта есть – произведения искусства, художника,
артистического направления. Спрашивается, что на ней уже обозначено.
Легко предположить, что пункты, уже пройденные другими, известные.
Но все хитрее, в повествование вторгается виртуальная реальность.
«Карта виртуальностей, начертанная искусством, накладывается на
реальную карту, дороги которой она видоизменяет.» (стр. 94) И
речь уже не идет ни о повторах, ни о игре вне правил. Таким образом,
оправдывается вседозволенность: что бы ни сотворил художник, это
будет по правилам – не всегда известно каким, неважно каким, каким-то.

Каждый художник, мол, создает свою виртуальность, которая неизбежно
проецируется на реальность (хотелось бы знать, кстати, что это
такое), а дописать к этому правила и маршруты – дело критиков.
Итоги подхода ужасны. Все монструозные проделки жуликов-«художников»
не только заранее получают бесплатные индульгенции, но и щедро
поощряются. Примеры, полагаю, излишни.

Было бы понятно, если бы оправдательные речи исходили из уст коллеги
по цеху искусств или же торговца предметами искусства. Делез –
не то и не другое. Он философ, ищущий объяснения явлениям. Пусть
объяснение найти непросто, пусть для этого приходится бродить
по виртуальным путям и с надеждой заглядывать в антикварные венские
детские горшки, но когда уж объяснение найдено, оно не может не
стать оправданием.

Резон в этом есть, увы. Хотя до него еще, возможно, никто не додумался.
Что бы ни увидел ты, всмотрись как следует, перед тем как вынести
уничижительную оценку. Что же касается остроты глаза, она вырабатывается
тренировками, углублениями в историю, но сотней лет тут не отделаешься.

* * *

Герман Мелвилл в представлении среднестатистического читателя
– автор одного романа. Романов,
меж тем, много, и Делез их все прочел. Уже сам по себе факт,
если так можно выразиться, читательской плодовитости внушает уважение.
Что и говорить, далеко не всем по силам даже несомненно великий
«Моби Дик»
. Теперь же речь идет о «Писце
Бартлби» – песни не мужества, но косноязычия.

Бартлби служит писцом, переписчиком (правильностей), и для творчества
ему остается устная речь, переполненная кудрявыми корявостями
(неправильностями). Эти неправильности, особые «формулы» речи,
были бы безобидны, быть может, если бы не были так заразны. «Нет
никакого сомнения – формула разрушительна, опустошительна, ничего
не оставляет после себя. Сразу заметен ее заразительный характер:
Бартлби «выворачивает язык» других. Причудливые слова I would
prefer просачиваются в язык конторщиков и самого стряпчего.» (стр.
99) Прибавим: они не ограничиваются ближайшим окружением косноязычного,
распространяются как эпидемия, пока не пробираются в романы.

Что же, если в мире существует такая речь, то резонно ее запечатлевать.
Но беда в том, что появляется искушение запечатлевать только ее.
И писцы принимаются копировать уже не правильности, а неправильности.
Правильность становится немодной, скучной. До того скучной, что
над ней смеются. Создать собственный язык значит создать собственную
неправильность.

«Но если правда, что литературные шедевры всегда образуют своего
рода иностранный язык в том языке, на котором они написаны, то
что за безумный ветерок, что за психотическое дуновение проникают
тогда в речь? Психозу свойственно задействовать некий прием, который
состоит в том, чтобы обходиться с обычным, стандартным языком
так, чтобы «вернуть» ему какой-то неизвестный, исходный язык,
который был бы, может, проекцией языка божественного и который
бы унес с собой всю речь. ... Не в этом ли и заключается шизофреническое
предназначение американской литературы – заставить английский
язык раскручиваться, принуждая его ко всякого рода отклонениям,
ответвлениям, сокращениям и добавлениям (в отношении стандартного
синтаксиса)?» (стр. 101)

Таким образом возвращается тема американской литературы, уже,
казалось бы, рассмотренная
и отработанная на примере Уитмена. «Американцем является тот,
кто освободился от английской отцовской функции, это сын разорванного
в клочья отца, всех на свете народов.» (стр. 118)

В этой точке сплетаются воедино две темы этой статьи (или двух
соседних глав в книге Делеза). Фрейдистское детство искусства
– так можно сформулировать общую тему. Убей отца и начинай сначала.

«Мелвилл придумывает иностранный язык, который струится под английским
и уносит его с собой: OUTLANDISH, или Детерриторизированное, язык
Кита. Отсюда интерес исследователей «Моби Дика» к Числам и Буквам,
к их скрытому смыслу, позволяющий выявить хотя бы остов этого
изначального нечеловеческого или сверхчеловеческого языка.» (стр.
101) Превосходно, но если априори известно, что писатель – дитя
природы, то нужно разобраться, стоит ли пытаться выискивать в
его произведениях скрытые смыслы или лучше подождать, пока они
не зародятся сами. Вообще говоря, не то и не другое.

Правда нового мира (или Нового Света, как его примера) в том,
что свято ли, грешно ли, но место пусто не бывает. Его немедленно
населяют пророки, демоны, ангелы и далее по стандартному списку.
Реалистический роман честно утрамбовывает всю труппу в фабулу,
не давая оценок. Делез прочел всего Мелвилла и честно распределяет
роли по отыгранным сто с лишком лет назад сценариям. Честно, но
странно.

«На одном полюсе – эти мономаньяки или демоны (...) А на другом
полюсе находятся ангелы или святые.» (стр. 111) К сожалению, Бартлби
относится Делезом ко второму типу.

Дальше – больше. «Шизофреническое призвание: даже страдая кататонией
и анорексией, Бартлби является не больным, а врачом для больной
Америки, Medicine-man, новым Христом для всех нас.» (стр. 124)
Спасительная роль Бартлби разве что в антиморали: посмотрите,
дети, как ведет себя этот плохой, глупый мальчик, и никогда так
не делайте. Роль Бартлби разрушительна, и об ангельской сущности
речь вести не приходится.

Но настоящая проблема культуры, беда ее, пока не сформулирована.
И вот в чем она состоит. Вульгаризация, варваризация языка, канонизация
неправильностей в нем – увы, дело обычное. Так возникли едва ли
не все современные языки. Можно сколько угодно углубляться в лингвистические
тонкости, но трудно отрицать тот факт, что французский, к примеру,
есть легионерская латынь на галльский лад. Можно задать вопрос
поковарнее, о происхождении самой латыни, этапах ее формирования
и т.п. Все верно, процесс неизбежен, но равновесие деструкции
и консервации кое-как соблюдается. Разрушительная роль – за варварами,
даже если они прикидываются ангелами. Цивилизации выбора не остается.

* * *

Тема детства и тема начала – это одна и та же тема, как сказано.
Фрейд отказывает детству в чистоте и неиспорченности. В культурном
контексте это отчасти верно. Вот почему лишь отчасти: одни дети
стремятся рисовать «как большие», требуют книг по искусству, масляных
красок или хотя бы фотошопа, а другие беззаботно малюют своими
фломастерами поверх розочек на обоях родительской спальни. Пока
это вторые бьют первых, сойдясь вместе в песочнице. Пока что.