Онтологические прогулки

Элевсинские сатиры N° 36

Новизна и смещение границы

Жиль Делез, Критика и клиника.

Пер. с фр. О.Е. Волчек и С.Л.

Фокина Machina, Петербург, 2002, ISBN-5-901410-10-6

Свобода эссе как жанра очевидна – пусть, мол, парит вольная птаха-мысль
где бы ей ни пожелалось. Несвобода коварна: ежели уж направление
обозначилось, все детали фиксировать не нужно, да и невозможно,
но горизонты желательно обозначить: достигнута, мол, вершина холмика,
так что вдалеке обнаружилась высокая гора. Забираться на нее нет
ни сил, ни резона, но говорить о том, что ее нет, будет нечестно.

Вот и пример. Достигнутый холмик (ничего не поделать, двусмысленности
здесь будут на каждом шагу) – Мазох с его Венерой. Открывающаяся
гора – ни много, ни мало – человеческая история, а то и предыстория.
По части мук от дамских рук Делез упоминает о христианстве. «Вообразить
даже такое, что это святая Дева, жестокосердная мать, обрекла
Христа на крестную муку ради рождения нового человека, что это
женщина-христианка ведет мужчин на казнь.» (стр. 78) Очень хорошо,
а раньше?

Нужно отдать справедливость, попытка открыть перспективу все же
есть. «Ломаная линия Каина». (стр. 78) Линия эта не ломаная, а
самая, что ни на есть прямая, ибо свойственна если не всем сынам
адамовым, то потомкам Иафета, во всяком случае. Симово и Хамово
семя не склонно выносить сор из избы, но и иафетовых свидетельств
довольно. Достаточно упомянуть о таинствах Великих Богинь (имя
им – легион), чтобы убедиться, что классически-клинический мазохизм
со всеми его мехами и латексами – детская неловкая игра, дешевая
форма без содержания, частность, превратившаяся в общность; и
если все это интересно, то всего лишь как феномен вычерпывания
капусты из борща с целью подачи в качестве самостоятельного и,
главное, оригинального блюда. Но осталась багровость свеклы, но
неистребим чесночный дух, пусть никто и не помнит, что это и откуда.

Прием не нов. Религиозное действо было симфоничным и состояло
(условно) в распевании гимнов, ритуальных плясках, курениях благовоний,
жертвоприношениях. Ныне же все растащено по жанрам, одни из которых
обрели свою теорию, а другие – нет, ибо считаются малопристойными.
Среди этих других – мазохизм. Мини-ритуал унижения и истязания
истребить невозможно, но религиозного содержания в нем больше
нет.

Более того: все динамично, и это вполне замечает Делез. «Мазох
смещает вопрос страданий». (стр. 76) Мазох смещает, смещаясь сам.
Одарив своим именем явление, Мазох сводит это явление к его описанию.
Описание как идеализация интереснее любого из конкретных воплощений:
дешевых домов терпимости, супружеской неловкости или, напротив,
тупой пресыщенности. Поэтому второй Мазох не нужен, все сказано
первым, с его какой ни на есть, а Венерой.

Калейдоскоп поворачивается опять. «Бредовые состояния являются
чем-то вроде зерен искусства.» (стр. 77) Верное и опасное наблюдение.
Отростки-наследники древних ритуалов стремятся опять объединиться
и в процессе способны меняться местами. Мазохизм есть бред, бред
есть искусство, поэзия есть искусство. Не доучившие логику легко
приходят к формуле «искусство – это бред», и разубедить их невозможно.
«Но бредовое состояние не является чисто семейным или частным
делом, оно отличается всемирно-историческим характером: «я зверь,
негр...», согласно формуле Рембо.» (стр. 76)

Обрадовавшись универсальной лазейке, Делез поспешно подбрасывает
эстафетную палочку Киньяру, обвиняющему вполне стильного Мазоха
в «бормотании». «Бормотания» – самый выигрышный и бессовестный
способ повествования, индульгенция от связности, искусственный
туман, скрывающий как горизонты, так и их отсутствие, но Мазох
здесь вовсе ни при чем. Тема отгораживается плотной непрозрачной
стеной, и ни о каких дальних Каинах никто уже не вспомнит.

* * *

Невежда неизбежно повторяет сказанное до него, но убедить его
в этом невозможно, ведь он ничего не знает и знать не хочет. Делать
не так ради того, чтобы делать не так – дешевая, но победная тактика.
Начать с чистого листа, с яйца, оторваться. И нет никакого дела
до того, что ни чистым листам, ни яйцам нет числа, а детские каракули
и цыплята весьма схожи между собой во все века и на всех континентах.

Делеза поражает идеологизированное невежество Уитмена, но не необоснованность
цитаты. «С превеликой убежденностью и невозмутимостью Уитмен утверждает,
что письмо фрагментарно и что американскому писателю следует писать
фрагментами. Именно это и вызывает смущение, подобное предназначение
Америки, будто бы Европа и не вступала на этот путь. Хотя, быть
может, тут следует вспомнить о разнице между греками и европейцами,
открытой Гельдерлином: то, что у первых является исконным и врожденным,
вторые должны обрести и завоевать, и наоборот.» (стр. 80)

Мотив, что и говорить, набил оскомину. Эллины, мол, такие, а римляне
– сякие, европейцы склонны к обобщениям, американцы – к фрагментарности.
Очень прельстительно делать подобные замечания, иногда даже выглядящие
справедливыми. Однако именно здесь пролегает грань – не между
условными Афинами и условным Римом, а между условной наукой и
условной эссеистикой.

Казалось бы, там, где начинаются национальные, даже националистические
различия, философии делать нечего. Или же, напротив, философ не
должен вглядываться в национальные бихевиористские штампы с их
неминуемой поверхностностью.

Между тем, даже их можно довести до степени абстракции, приличествующей
философии, если переформулировать все «национальные замечания»
в духе «старая цивилизация / новая цивилизация».

Новая цивилизация становится именно новой (а не придатком старой)
не когда овладевает всеми премудростями старой, а когда отказывается
их изучать. Грек-колонист остается греком, хотя может рассказать
немало забавного о нравах варваров. Он должен знать их, эти варварские
повадки и ужимки, иначе не выживет. Поэтому прислушиваться к заявлению
(=диктату) Уитмена можно только с очень большой осторожностью.
Принимать к сведению нужно, принимать как философию – сомнительно.

Меж тем, есть сермяжная правда в том, чтобы не воспевать абстрактную
агору, если за окном прекрасно обозрим восточный базар или, например,
паркинг посреди Алабамы. Но речь не идет только о перемене темы.

«Мелвилл замечает, что американцы должны писать не так, как англичане.
Нужно разломать английский язык и сделать так, чтобы тот раскручивался
по линии убегания: сделать язык конвульсивным.» (стр. 83) Таким
образом, Мелвилл (1819-1991) и Уитмен (1819-1892) говорили подозрительно
то же самое и в подозрительно то же самое время.

Совпадение не вызывало ничьего беспокойства. Вопрос, должны ли
американцы писать как американцы, тогда еще не стоял.