Онтологические прогулки

Элевсинские сатиры N° 40

Hommage à Jean Baudrillard

Перспективы новой философии

Умер последний. Это побуждает, разумеется, как вглядываться в
детали, так и подводить итоги, но в еще большей степени оценивать
перспективы. Я не буду говорить об усопшем ни хорошо, ни плохо.
Во всяком случае, постараюсь. Хотя нынешние повсеместные танцы
на гробах в качестве некрологов, признаться, малоприятны.

Дело даже не в «aut bene aut nihil». Homo scribens
лишает себя этой посмертной неприкасаемости. Тексты не делятся
на тексты мертвецов и живых. У смертных, к слову, появилась новая
бессмертная оболочка. В грубом приближении человек состоит из
смертного тела, бессмертной души и бессмертного же текста. (Между
делом получаем неплохое определение размерности: непишущий человек
двумерен.) Апологеты текста как философской категории являют собой
двойную мишень. Смерть автора (по Барту) только добавляет жизни
тексту. Текстов же этих тома и тома – покойники были плодовиты.
Разумеется, уязвимых мест хватает. Но они вовсе не там, где их
принято искать.

Переход от социологии к философии (Бодрийяр) оправданнее, чем
обратный (Жижек). Социолог считает головы (поголовье), философ
заглядывает в глаза. Прочие упреки часто носят «общий» характер,
и в этом есть резон: умер последний.

«Они не сказали ничего нового», – часто им пеняют именно на это.
Быть может, но туннели и мосты – обычный труд постмодерн-философа
– могут оказаться вовсе не лишними.

Как ни странно, эти мыслители, фактически затыкающие рот поколениям
новых философов («все уже сказано»), приблизили философию к человеку.
Все уже сказано, следовательно, чтобы выработать свою собственную
философию, достаточно просто читать. Очень много читать. И выбирать
детали, из которых составится эта новая философия. Речь, мне кажется,
идет о начале периода индивидуальных философий. Значит, отчасти,
о хаосе.

Кстати, само понятие «сказано» требует определения. Так же как
критерий оригинальности высказывания. Приходим к необходимости
трактовать всякое (философское) высказывание как дизъюнкцию или
конъюнкцию более мелких, базовых высказываний. Определение этих
элементарных, базовых высказываний, т.е. формализация философии
– область обширнейшая. Разумеется, постмодерн-философы увязать
в ней не собирались. И, разумеется, было бы наивным рассчитывать
формализовать всю философию, чтобы выразить количественно степень
отличия Сенеки от Спинозы. Тем не менее, на пересечении структурализма
и математической логики, мнится, можно ждать умеренных сокровищ.

Вот в чем заслуга и уязвимое место свежеусопшей французской философии:

1) «Ненаучность» или, иначе говоря, умение и возможность начинать
сначала.

С этого начиналась классическая философия. Этим она могла бы и
закончиться, но не тут-то было: факультеты не спешат расставаться
с программами исследований, рассчитанными на долгие годы, и с
многотысячными грантами. Самоаннигилироваться упомянутые факультеты
тоже не спешат.

Разница постмодернистской новизны (оксюморон здесь, пожалуй, уместен)
и новизны античной (см. предыдущую скобку) в том, что современная
французская философия вполне отдавала себе отчет в существовании
накопленного тысячелетиями (два – это уже много) философского
опыта. Но признание существования знания не отменяет отрицание
его содержательности. Вот она, книга. Объективная (пока что) истина.
Но открывать ее вовсе не обязательно.

Современная французская философия попалась в собственные ловушки:
«я не читал Бодрийяра, но скажу».

2) Синтез-анализ философии же; т.е. философия стала объектом исследования.
Можно воспринимать это как рукоблудство, а можно как систему зеркал.

3) Симулякр. Все сущее иллюзорно – об этом знает любой индийский
чистильщик обуви. Но что есть симулякр как не эвфемизм идеала?

Все делается кое-как (возвращаюсь к своей любимой идее недоделанности),
а по-другому делаться не может. Все, что исходит от человека,
несовершенно. Но (!) разнобразно. Мы едим этот сыр и запиваем
этим вином, чтобы отдавать себе отчет как в том, что сыр – всего
лишь замена идеального сыра, а вино – замена идеального вина,
так и в том, что конкретные достоинства конкретных сыра и вина
в идеальном случае не будут иметь никакого значения. Симулякров-то,
оказывается, может быть множество! Любой объект (вещь ли, идея
ли) отличается от идеала как сверху, так и снизу.

Определить настоящее в череде двойников. Или отсутствие настоящего.
Мнится мне, что здесь можно сломать немало копий и клавиатур.

4) Универсализация знания. Путь к единому знанию. Макро- и микровзгляд
одновременно, с мгновенной аккомодацией хрусталика – вот чему
учит новая французская философия, и вот чем она отпугивает тех,
кто привык мыслить не крупными или мелкими категориями, а какими-то
средними.

Т.е., в сущности, на социальном уровне наблюдаем старую добрую
эпатацию буржуа. От буржуа же, разумеется, и исходящую: у других
сословий другие забавы. В обоих случаях имеем дело с симулякрами.
Где настоящий буржуа: тот, кто эпатирует или тот, кого эпатируют?
Нет ответа.

5) Литературность. Стиль – вот в чем разгадка. Безусловная новизна
обсуждаемого пласта опусов заключена именно в этом. Лучший стилист,
полагаю, – Деррида. Бодрийяр отстает лишь ненамного. Литература,
таким образом, становится симулякром философии. Именно поэтому
литература боится такой философии: от замкнутости, эзотеричности
литературы ничего не остается. Философия подбирается все ближе
к границам.

Вас будут долго водить за нос и бросят нигде – взаимный упрек
философии и литературы актуален как никогда.

6) Популярность и клановость. Все, что мы обсуждали до сих пор,
касается как общефилософских, так и бульварных аспектов темы.
Где-то между ними (sic! – средний слой) заключено тайное знание,
диссертабельные эзотерические тонкости.

Несомненно, нам пришлось наблюдать – близко, как никогда – за
тем, как секта обустраивает свои внешние (и даже отчасти внутренние)
дела. Неплохо бы, скажут, было посмотреть совсем изнутри. Как
сказать: секта есть секта. Не в нарицательном смысле, не симулякр
секты, а самая настоящая секта, с толстыми популярными книгами
для всех и тонкими шифрованными для своих.

Так что же, правы литераторы со своими обвинениями? Не совсем.
Литераторы ополчаются не против тонких, а против толстых книг,
именно их принимая за эзотерическое знание.

«Мы совсем не то имеем в виду», – говорят (говорили) мэтры-философы
своим ученикам, вслед за литературными границами посягая на другие
– границы тайных обществ. Философия, отделившаяся от эзотерики
(непосвященный Сократ) возвращается к ней.

Но вот и противоядие: без текста – никак. Записано все, в том
числе и тайное.

Поэтому и возникает следующий пункт:

7) Десакрализация и сакрализация текста.

Сакрализация текста десакрализует знание, десакрализация текста
– наоборот. С этим противоречием недавняя французская философия
справиться не сумела. К счастью для нее, мало кто подозревает
об этом противоречии.

8) Недостаток знаний – главное уязвимое место. Отчасти круг замкнулся
(см.пункт 1), но там речь шла больше о методе, чем об образованности.
Здесь же – скорее о склонности порассуждать об областях, о которых
рассказчик имеет лишь приблизительное представление.

Ничего не поделаешь. Это, действительно так: когда пишется «теория
всего», то вдаваться во все детали невозможно и вредно.

Здесь следует отметить такую культурологическую поверхностную
тонкость. Французская культура – культура частностей. Представляется,
нам, пока что остающимся, пришлось наблюдать первый мощный всплеск
генерализации. Именно потому плеяда была больше популярна в США,
чем у себя на родине. И именно потому для удержания своих необходимо
было изобретать детализированную эзотерику.

Это тезисная статья, поэтому она получилась не длинной и не короткой.

Это было написано за час. Я пишу это уже две недели.

Я пишу это в тетради, стилизованной под старину (читай: часослов).

Я пишу это в черненькой с серебристым блеском по краям электронной
тетради.

Я это просто пишу.