Литературная критика

Когда-то в далеком прошлом – правда это было уже очень давно, и
сегодня мне даже как-то странно об этом вспоминать – мне было
очень жалко Зайцева, Шмелева, Цветаеву, Бунина – да вообще
практически всех писателей-эмигрантов, я чуть не плакала над их
участью! Как это ужасно – вдали от родины, вдали от
любимых, от отеческих гробов, от родного пепелища! А у Шмелева и
сына еще к тому же расстреляли, и он уж от этого удара вообще
оправиться не смог. Потом, уже во Франции, он, кажется,
постепенно и вовсе утратил способность писать: какие-то обрывки
фраз, отдельные слова и многоточия, как будто он задыхался
здесь вдали от России, без которой просто не мог жить. И вот
эти обрывочные слова как глотки воздуха, судорожно им в себя
втягиваемые, как будто в последнем усилии, в последнем
порыве устремляясь к жизни...

Помню, когда я впервые увидела в Париже, в церкви Сен-Серж, дряхлых
мертвенно-бледных, изборожденных глубокими морщинами
представителей той эмиграции, то почувствовала к ним такую
нежность, что даже передать не могу. Как будто в них воплотилась вся
дореволюционная Россия, все ее очарование. Почти все эти
старички были в плачевном состоянии: у кого тряслась голова, у
кого – рука, кто ногу приволакивал, а один дышал очень
громко, с хрипами и переливами, и даже как будто подхрюкивал
периодически – звуки его дыхания напоминали сильный храп, но он
не спал, а просто так дышал...

Вероятно, поэтому всякий раз, приезжая в Париж, я до сих пор
невольно чувствую себя тоже чуточку эмигранткой... Впрочем, наверное,
это все равно, что примерять на себя чужое платье.
Все-таки, я никуда никогда всерьез не эмигрировала – скорее просто
путешествовала, а несколько моих школьных подруг так и
исчезли в этом безумном городе – "безумном", потому что тут чуть
ли не на каждом шагу попадаются сумасшедшие, и это сразу
бросается в глаза, даже после Петербурга! Один гордо шествует по
улице, обнажившись по пояс, другой, наоборот, натянул на
уши дубленку, третий идет по мостовой прямо в носках... И все,
как это и положено безумцам, громко разговаривают сами с
собой. Нет, что бы там ни говорили, а сумасшедших в Париже
гораздо, гораздо больше, чем в Петербурге! И когда я впервые
приехала в Париж, то этот город, подобно горячечному бреду
безумца, меня как-то целиком охватил, окутал, и я вообще
перестала что-либо соображать. Я сама на какое-то время превратилась
в такого же безумца, мечущегося по этим пыльным магическим
улицам в поисках неизвестно чего, и даже не пытающегося
присесть хоть на минуту – все равно будто ветром сдует, и тут же
бежишь дальше, не в силах справиться с внутренней нервной
дрожью...

Хотя, в сущности, Париж не такой уж и плохой город, как об этом
теперь все долдонят. Обидно, что многие сочли мой роман "Домик в
Буа-Коломб" франкофобским – я не заслужила подобных
обвинений! Но эмигрировать?! Мне всегда казалось, что в этом
желании так вдруг взять и покинуть своих друзей и близких есть
нечто от того, что должен испытывать самоубийца. Помню, в
детстве, получив плохую оценку в школе, я часто понуро тащилась
домой, где меня ждало неизбежное наказание. В такие мгновения
меня порой даже хотелось, чтобы на меня вдруг случайно
наехал автобус или же троллейбус, но не по-настоящему, а как бы
понарошку, во всяком случае, не до конца, не насмерть, и
главным образом потому, что мне было очень интересно
посмотреть, как там все будут после по мне горевать и плакать, и как я
всем таким образом досажу, особенно родителям, за то, что
они меня постоянно достают с этими отметками. Вот нечто
подобное, по-моему, и должен испытывать эмигрант, которому
удается для всех, кто его знал, вдруг как бы умереть и при этом со
стороны понаблюдать, как они там без него. Стоит ли
говорить, что большинство эмигрантов в результате этого
эксперимента над собственной жизнью постигает ужасное разочарование,
ведь окружающие, как правило, и не думают ни о ком особенно
горевать, даже о покойниках. Только покойники об этом уже
никогда не узнают, а вот те, кто решился на подобный фокус,
имеют возможность в этом убедиться на собственной шкуре, так что
им, на мой взгляд, потом умирать по-настоящему вдвойне
тяжелее. Вот поэтому мне всегда было ужасно жалко эмигрантов! И
моих школьных подруг, растворившихся в этом безумном Париже,
тоже! Большинству смерть сулит самые радужные перспективы и
массу удовольствия от сознания, как все вокруг по ним будут
рыдать и сокрушаться, а эмигрантам от смерти уже, в
сущности, нечего и ждать: она у них, если так можно выразиться, уже
позади, полностью отрепетирована.

Помню, еще в девяносто первом году, когда я впервые приехала в
Париж, я встретила там одного жирного и полностью заросшего
густой курчавой бородой писателя, который принадлежал к
последней, так называемой "третьей", волне эмиграции. Так вот, этот
писатель буквально трясся всем своим жирным телом и едва не
топал ногами от злобы, стоило ему хотя бы издали заметить
своих бывших соотечественников. Он даже запретил переиздавать
свои книги в России и вообще упоминать свое имя в печати. Но
все напрасно! Его бывшие сограждане всем скопом нахлынули в
Париж, и теперь он вынужден был постоянно натыкаться на
своих знакомых, родственников и друзей, которым он так хотел
досадить своим исчезновением, наподобие того, как я в далеком
детстве тайно желала попасть под троллейбус или же автобус,
чтобы досадить своим папаше и мамаше.

Вообще, я думаю, что не только непосредственно окружающий человека
мир достаточно просто устроен – и я, кажется, уже об этом
писала – но так же и все то, что принято называть громким
словом "Вечность", то есть и мир потусторонний, при желании не
так уж и сложно понять. Для этого достаточно самой минимальной
сообразительности и наблюдательности. Например, наблюдая за
поведением этого моего парижского знакомого, довольно
просто смоделировать поведение самоубийц, если бы их кто-нибудь
когда-либо вдруг решил воскресить, желая, к примеру,
воплотить в жизнь прозрения Николая Федоровича Федорова о научном
воскрешении предков. Начав клонирование, человечество, кстати,
уже вплотную приблизилось к решению этой проблемы. Причем я
почти не сомневаюсь, что писатели, наряду с кинозвездами,
окажутся в числе первых, кого благодарные потомки пожелают
видеть рядом с собой. Другое дело – кого именно и в какой
очередности! Это, видимо, будет зависеть от сложившейся к тому
моменту конъюнктуры. Если бы воскрешение проводилось во
времена расцвета сюрреализма, то те наверняка настаивали бы на
воскрешении в первую очередь личностей вроде Сада, Лотреамона
или Гойи – в наши дни, скорее всего, предпочтение было бы
отдано Борхесу... Впрочем, если подобные вопросы будут
решаться на референдуме, то в первую очередь могут воскреснуть
Маринина, Кристи и Митчелл. При этом возможны и парадоксальные
ситуации, когда жители России через сотню лет пожелают
видеть во плоти Франсуазу Саган, которая и сегодня-то, при жизни,
во Франции уже почти забыта, то есть, очнувшись от долгого
сна, она в первый момент даже не поймет, на каком языке
вокруг нее говорят все эти радостные и улыбающиеся люди. А если
еще решения будут приниматься тайным голосованием, то, лично
я бы не удивилась, если бы кандидатура Пушкина на подобных
выборах вообще с треском провалилась, так как у нас его уже
давно никто не любит и не читает, а во всем остальном мире
его практически никто не знает... Так вот, возвращаясь к теме
самоубийц, я очень хорошо себе представляю, как
какой-нибудь там Добычин или же Мисима будут недовольно брыкать ногами
и выворачиваться, когда благодарные потомки будут доставать
их из огромной пробирки специальными гигантскими заранее
продезинфицированными щипцами. А вот мой парижский знакомый,
если очередь вдруг когда-нибудь дойдет и до него, наоборот,
скорее всего, отнесется к такой процедуре вполне стоически,
так как нечто подобное ему уже пришлось пережить еще при
жизни, после крушения Советского Союза... Хотя, конечно, снова
увидеть все эти рыла своих соотечественников, да и вообще
людей: разных там соседей по коммунальной квартире, критиков и
т.п. – перспектива для писателя не из приятных!

Однако все, что я тут говорю, включая мое глубокое сочувствие
эмигрантам, ни в коей мере больше не относится к русским
эмигрантам "первой волны", хотя бы потому, что, если хорошенько
вдуматься, большинство из них покинули свою родину не по своей
воле, то есть и этот опыт "смерти при жизни", и мои детские
переживания им, в сущности, глубоко чужды. Поэтому в данном
случае, по-моему, и вовсе не о чем особенно говорить – все
предельно просто и банально! Художники, оказавшиеся по разные
стороны баррикад, возможно, сами того не подозревая, заложили
бомбу с двойным детонатором под будущее России! Нет, под
мое будущее – пожалуй, так будет точнее! Одни создавали
монументальные произведения вроде "Кубанских казаков", в которых
столы ломились от виртуальных яств, а другие - вроде Бунина,
Зайцева и особенно Шмелева – с тайным наслаждением и
сладострастием, видимо, желая таким образом досадить своим
оппонентам (и у них были для этого желания серьезные причины),
подробно живописали всевозможные разносолы, маринованные грибочки
и блинчики с черной икрой, которые они якобы только и
делали, что пожирали в огромном количестве в своем счастливом
прошлом... А в результате, лично я сегодня уже абсолютно не
понимаю, с чего это вдруг я вдруг взяла и сожгла свой диплом,
что это мне взбрендило в голову, причем как раз тогда, когда
мой отец уже работал в Посольстве в Никарагуа, при котором,
кстати, в качестве корреспондента какой-то газетенки
ошивался Ампилов. И Проханов, между прочим, уже тогда спокойно
печатался себе в "Литгазете"!.. Не сомневаюсь, что если бы не
эти вот подробные описания разных там блинчиков и особенно
пирожных, моя судьба могла бы сложиться совсем, совсем иначе!

Об исторической роли русской философии я уже написала!

Кстати, совсем недавно я узнала, что все посаженные Лениным на
корабль философы оплачивали дорогу за свой счет. И если это
действительно так, то Ленин был и вправду гением. Напрасно я его
всегда недооценивала! Но подлинная гениальность никогда и не
бросается сразу в глаза – это такой совсем маленький,
крошечный нюанс, отделяющий великое от смешного. Вот простоватые
последователи Ленина, которые сажали диссидентов на самолет
и доставляли их в Париж за счет государства только этим
крошечным нюансом и отличаются от своего великого
предшественника. Поэтому они, в конце концов, все и развалили!