Библиотечка Эгоиста (под редакцией Дмитрия Бавильского)

• Начало.

Глава вторая. Одна Сатана

А потом — тишина...

Стивен Кинг

«Если 21 ноября ты видел странного молодого человека, который
проходил в районе универмага “Юговосточный” в порванной куртке
и с трехлитровкой пива, гвоздодером и розовым тазиком в руках,
это был я. Следующий день после посещения The Club of Longfob’s
выдался у меня ужасным.

После утренних съемок “На гребне волны” я решил поскорее поехать
домой. И не напрасно. У дверей меня ждала Настенька. Оказалось,
что она забыла дома ключи, а, кроме того, зря сходила в магазин:
уже у самой кассы обнаружила, что кошелек остался вместе с ключами
(дома?). За дверью квартиры нас поджидала еще одна неприятность.
Сначала мы долго и безуспешно искали настенькин кошелек, потом
она вдруг вспомнила, что все-таки брала его с собой.

— Я помню, как держала кошелек рукой в кармане,— сказала Настенька,—
и все время боялась его потерять. А когда выбирала тазик,— мне
нужен тазик для варенья,— какой-то мужчина вдруг резко отошел
от прилавка. Как ты думаешь, он мог похитить мой кошелек?

“Лонгфобы не спят,— подумал я.— А вот жулики, наоборот, спят.
Причем, в наших карманах. Гуд бай, кошелечек!”.

— Я схожу в магазин,— предложил я.— Может, встречу того мужичка,
может, куплю тазик...

Настенька просияла, словно солнце выглянуло из-за туч.

— Он такой розовенький, пузатый, с ромашками, на двенадцать литров,—
сказала она на прощание.

По возвращению из магазина я обнаружил, что мои ключи остались
у Настеньки, вдавил кнопку звонка, и тут неприятности продолжились.
Пока Настенька открывала дверь нашего “кармана”, квартирная дверь
захлопнулась. Ох уж эти английские замки!

— Разве у тебя нет ключа? — удивилась моя женушка с кухонным ножом
в руке.

— Зачем же я тогда звонил? — ответил я.

В результате из-за этого стечения обстоятельств мы остались в
холодном темном “кармане”: Настенька в легком халатике и я — с
розовым тазиком. Надо было ломать дверь, но при этом я только
порвал свою куртку.

— Что случилось? — спросила перепуганная соседка за моей спиной.—
Забыли ключи? Ну, так сходи к моему в гараж. За гвоздодером.

На обратной дороге я купил еще пиво для себя, так что обе руки
у меня были заняты черт знает чем».

— Так-так,— проговорил Тухлый, развалившись в своем глубоком кресле.—
Это становится интересным. Еще в клубе лонгфобнутых я предполагал,
что развязка будет печальной...

«Но это еще не все,— продолжил я.— После того, как мы вломились
в квартиру, я попал гвоздодером в вешалку и вырвал ее из стены
с корнем. Потом несчастье произошло на кухне. Настенька выливала
кипящую воду из кастрюли с макаронами и вывалила их прямо в раковину.
Параллельно она опрокинула на пол полную солонку и накапала томатным
соком на мой любимый линолеум. А я в это время оказался в кладовке
и долго-предолго вспоминал, что пришел за молотком. Да и в рот
хлебать, эскюзьми, все это! Кстати, как ты отнесся к прошлому
разговору у нас? Ты не обиделся?».

— Лучше горькое прощание,— глубокомысленно ответил старший санитар
городского морга,— чем такая же встреча. Продолжай!

«Вечером я, обливаясь слезами, колотил дюбели в стену. Мои мысли
вертелись вокруг одного: “Все, что мне надо для написания нового
сценария “На гребне волны” — это маленькая комнатка. В маленьком
уголочке я поставил бы маленький аквариум, посадил бы туда БЕГЕМОТА
и водил бы, и водил бы пером по бумаге”. Тут ко мне подошла Настенька.

— Это лонгфобы? — испуганно произнесла она.

— Где? — спросил я, словно речь шла о раздавленном таракане, которого
Настенька принесла мне на венике.

— Николай Яковлевич сказал, что мы больны лонгфобами. Теми, о
которых ты писал. Я не поверила, но симптомы...

Уж не знаю, что ты ей тогда наговорил, но Настенька была напугана
не на шутку. И когда я попытался успокоить ее, что называется,
“от противного”, разразилась ссора.

— Ты разговариваешь со мной, как доцент с пастушкой,— начала жаловаться
Настенька, совсем как героиня ток-шоу “Он просто кобель”.

Я обозвал ее лифрерофром, а она меня — копрофагом,
пожирающим собственные внутренности, и еще нежно
позванивающим рин-но-тамом. Я сказал, что ее голосок
мне напоминает вой сношающихся фурий, и увидел, как ее рука потянулась
к ножницам на трюмо.

“Может быть даже УБИЙСТВА”,— вспомнил я тогда твои слова».

— Хуже нет, чем искать в чужом городе вход в метро, особенно если
его там нет,— проворчал Тухлый загадочную фразу.— Ты не считаешь,
что Анастасии следует сходить на хореогонин?

В это время как раз зазвонил телефон, я поднял трубку и... снова
стал послушным семьянином.

— Привет,— произнесла моя малышка.— Я прошла обследование, результаты
положительные.

— Какие результаты? Какое обследование? — я ничего не мог понять.

— Ну, вспомни, Севашка. Об-сле-до-ва-ни-е. У тебя в записной книжке
оно значится под буквой “х”».

...Все это пронеслось в моем сознании между сном и ласковым голосом
Настеньки во время пробуждения.

— Я знаю, что ты уже не спишь,— шептала она мне в ухо.

Находясь еще в плену своего предполагаемого диалога с Тухлым,
я с грустью подумал: «Неужели я похож на ябеду? Смог ли бы я так
жаловаться на любимого мною человека?».

— Ты знаешь,— продолжала фея, забравшись ко мне под одеяло,— Николай
Яковлевич сильно обиделся на тебя. Он сказал, что ты не понимаешь
всей серьезности нашего лонгфоб-заболевания...

— Нашего? — переспросил я.

— Ну да, нашего. Ты ведь не станешь отрицать, что весь вчерашний
день у нас прошел под знаком обострения лонгфоб-вируса?

— И что же тебе посоветовал этот умник? — я готов был уже снова
заснуть.

— На букву «с»,— ответила Настенька.— Но сперва вот это...

Она откинула полотенце с табуретки: под ним находились две чашечки
горячего кофе, масленица и гренки. «С-с, сила мысли, спорт, секрет...»
— пронеслось в моей голове.

…Лечение прошло как всегда удачно. Отдыхая, я ощущал, как маленькие
ручейки крови, заключенные в мои капилляры и вены, уносят из мозга
мерзкие трупы лонгфобов. Прочь, прочь, прочь!

Часть третья. Освобожденный цинизм

Отойди, не загораживай мне солнце!

Диоген

Сергей Пекашин надолго запомнил тот день, когда все ЭТО началось.
Он шел в траурной процессии вслед за гробом Николая Тухлого, в
кладбищенской атмосфере повисла тишина, и вдруг к ужасу своему
Пекашин... громко испортил воздух. От позора он готов был провалиться
сквозь землю. Но, во-первых, безобразие это никто не заметил...
Или все СДЕЛАЛИ ВИД, что не заметили?! А во-вторых, все произошло
так внезапно, беспричинно, нелепо, что Сергей сам не мог точно
сказать: был ли хлопок или нет.

Словом, произошло неслыханное дело, о котором Пекашин вскоре забыл,
потому что последующие события своим небывалым кощунством затмили
все остальное.

Когда четыре чумазых алкаша опустили гроб в могилу, Сергей склонил
голову, словно в глубокой печали, и на минуту забылся. Мысли его
блуждали где-то далеко. И вдруг он увидел, точнее почувствовал,
осознал, как пробирается через толпу, расстегивает ширинку и открывает
фонтан прямо в могилу.

Все внутри Пекашина замерло от ужаса. Он потерял возможность говорить,
думать, дышать... Но, по счастью, подобное осквернение оказалось
всего лишь видением. Каким-то «внутренним» видением.

На самом деле Сергей все так же невозмутимо стоял во втором ряду
скорбящей группы. Только по спине его катились крупные капли пота,
и руки судорожно сжимали мочевой пузырь.

«Господи! Что же это со мной происходит?».

Пекашин был абсолютно уверен, что это кощунство совершил именно
он. Не кто-нибудь из траурной процессии, а именно он, Сергей Пекашин,
журналист областной газеты. Но кто же тогда стоял, склонив голову,
во втором ряду? Как могло так получиться?! РАЗДВОЕНИЕ ЛИЧНОСТИ,
что ли?!!!

Сергей ослабил хватку в особом месте, боязливо оглянулся: на него
никто не обращал внимания. И слава Богу!

«Может быть, я просто расфантазировался?».

D. Seliger, «Old Man's Eye»

В мрачном величии все смотрели в глубь могилы, на комья красной
земли, которые попадали на лопаты, летели и разбивались о крышку
гроба. Бледный Всесуев произнес короткую, но трогательную речь
по поводу кончины Левенгука ХХ века. Суть этого выступления сводилась
к одному: хорошие люди долго не живут.

Трагический голос оратора немного успокоил Пекашина, он перевел
дыхание.

...Вечером того же дня Сергей сидел у телевизора со своей матерью.
События 12-часовой давности казались ему не такими уж страшными,
как вдруг, увидев на экране мэра с супругой, Пекашин вскочил и
закричал:

— Вот ничего себе у нее жопа!

Закричал и тут же зажал рот руками. Мать повернулась к нему:

— Зуб болит, Сереженька?

«Значит, она не слышала ЭТОГО?! Значит, я снова расфантазировался?!»
— стучало в голове.

Очутившись в ванной, Сереженька умылся и посмотрел на себя в зеркало.
«Что-то с моей головой,— логично рассудил он.— Какой-то освобожденный
цинизм. Но проклятье это пришлось явно не по адресу. Случись такое
с каким-нибудь маменьким сынком, недотрогой, девственником, и
заморышу пришел бы конец. Его бы тут же хватил удар. А причем
здесь он, Сергей Пекашин, журналист областной газеты?! По матери
он умел и любил выражаться с детства, никогда не краснел от двусмысленных
анекдотов, также как никогда не отличался вежливостью, инфантильностью
и застенчивостью. ПОЧЕМУ?!

А если бы этот освобожденный цинизм получил выход наружу? Если
бы он не оставался внутри черепной коробки и не разъедал мою голову,
как дракон розовое яйцо под скорлупой?! Смог бы я устоять?!».

— Прополощи зуб,— мать принесла ему стакан воды с содой.

И вдруг Пекашин увидел, что перед ним стоит женщина. Обычная женщина.
У нее грудь с большими рыжими сосками, а ЕЩЕ... «Интересно, сколько
у нее было мужчин? И со всеми она кончала?».

Пекашин схватился за голову, потом сунул ее под холодную воду
и скорчил такую гримасу, что скулы захрустели.

— Бедный. Вот так зуб болит? — спросила мать. Сергей через силу
пил содовую воду, полоскал ею рот и выплевывал в раковину. И все-таки
спасение, что циничные эти процессы происходили у него только
внутри, в фантазиях. Спасение!

...На следующий день Сергей пришел на работу с алкогольным запашком.
Он даже не стал смотреть в окно на Аллу. Знал, как может среагировать
на ее выходки. По дороге на работу в троллейбусе ему представилось,
что он снимает штаны и... подбирается к толстой кондукторше. Хватит!
Надо сосредоточиться на работе.

Начальство требовало от него 30 строк в завтрашний номер. Пекашин
сел за стол и написал: «Ответственный секретарь, ты — гондон!».
Аккуратно свернул лист и понес наверх, к секретарю. Перед огромной
металлической дверью Сергей остановился, взмахнул бумажкой, словно
вытирает свой зад, и сунул ее под дверь. Потом вернулся за рабочее
место и... «включился».

НЕ МОЖЕТ БЫТЬ!!! НАДО СРОЧНО ВЕРНУТЬ ЗАПИСКУ! ЭТО СКАНДАЛ!

Но Пекашин снова не был уверен, произошло ли это «неуважение к
начальству» на самом деле, или опять разыгралась фантазия? Сергей
готов был орать во всю глотку, чтобы вывалился его «сломавшийся»
мозг, и топтать его ногами. В истерике он начал вращать носом
из стороны в сторону и вдруг заметил, что напротив него сидит
Всесуев.

— Привет,— сказал он.— Какие-нибудь проблемы?

«ПРОБЛЕМЫ?!! Да я схожу с ума! У меня словно открылся третий глаз.
Злой и налитый кровью. Я вижу все в черном свете. А твои мысли
заняты только Тухлым. Который сдох — так ему и надо! Да что значат
его лонгфобы по сравнению с освобожденным цинизмом Пекашина! Уже
на второй день после того, как ЭТО началось, я готов отвернуть
себе голову!».

— Не было ли у тебя когда-нибудь ощущения второй реальности? —
вежливо спросил Сергей.— Только я не имею в виду лонгфобов. Нет,
по-другому. Словно ты представляешь мир чересчур не так, как он
есть...

— Это что-то новенькое,— ответил Всесуев. На секунду Сергей представил,
что поднялся и врезал ему в пятак. «Это что-то новенькое!» Его
раздражало все. Как Всесуев поставил свою сумку под стол, как
включил компьютер, как раскрыл свои записи и опустил пальцы на
клавиатуру...

— У ассирийцев клинопись была быстрее, чем твоя скоропись,— улыбнулся
Сергей, сжимая в кармане фигу. «Интересно, что ответит на это
наш всезнайка, острослов и милашка, сраженный горем по безвременно
ушедшему другу?!» — пронеслось у него в голове.

— Зато я красиво печатаю,— невозмутимо ответил Всесуев.

...Пекашин к ужасу своему вспомнил, как проснулся сегодня утром
с большой эрекцией («Не завести ли тебе подружку?!»), во сне он
воплощал эдипов комплекс в жизнь. ФАНТАЗИИ!!!

Чтобы успокоиться, Сергей залез в холодильник за водкой и залпом
выпил полный стакан (200 граммов). Полегчало. Когда он вошел в
ванную, никакой эрекции уже не было.

За завтраком Пекашин выпил еще один стакан, а потом допил бутылку
до дна. К счастью, матери уже не было дома и она не видела, в
каком плачевном состоянии ее (расфантазировавшийся?) сынок собирался
идти на работу. Слушая радиопередачи, он звукописно
(и подневольно?) назвал всех военных «нахлебниками в хаки», пожелал
больному президенту..., а всему радиоцентру подавиться своим словесным
поносом.

...В общем, настроение у него еще с утра было скверным, поэтому
разговор с Всесуевым, автором «Лонгфобированного», был вот как
необходим.

— Может, я схожу за бутылочкой? — сделал Пекашин несвойственное
ему предложение.— Мы ведь с тобой уже три месяца работаем, так
сказать, бок о бок, хотя это сравнение более подходит к «голубым»,—
а вместе ни разу не пили. Так я схожу?

— А зачем ходить,— ответил умник напротив.— У меня тут (Он полез
под стол за сумкой) уже все есть.

Первый тост был не за дружбу работающих в одном кабинете журналистов-однолеток,
а за усопшего Николая Яковлевича. Выпили, не чокаясь. После второй
рюмки Сергей решил, что «пора», и скромно заявил:

— Сева, меня одолели лонгфобы...

И полился бессвязный поток:

— Слово не могу сказать, чтобы не оскорбить кого-нибудь своей
неприязнью, неизвестно откуда взявшейся. Но самое страшное — это
ВИДЕНИЯ (Несчастный Пекашин боялся, что в любой момент он может
сорваться, все испортить, порвать тоненькую добрую нить, которая
протянулась между ними, боялся, что освобожденный цинизм в момент
охватит все его существо и толкнет на ПОСТУПОК, боялся, но все
пока обходилось...), они преследуют меня везде.

— Что за видения? — поинтересовался Всесуев.

— Понимаешь,— Сергей склонил голову на бок, как делают уже сильно
пьяные люди, и начал объяснять.— В последние дни со мной какие-то
нелепости (?) происходят. И в то же время они происходят не со
мной. То есть я их сотворяю, а на самом деле
их нет. Видения, о чем тут говорить...

Пекашин развел руками.

— Что-то я не совсем понимаю,— настоял Всесуев.— Расскажи-ка подробнее,
что именно с тобой происходит, или не происходит, как ты говоришь?
Что именно ты делаешь в своих видениях?

— Разное,— ответил Сергей.— Но всегда что-нибудь непотребное.
Например, стою в очереди в нашей столовой, улыбаюсь девушкам и
вдруг мне кажется, что я расстегиваю штаны и начинаю... дрочить.

— Серьезно,— изумился Всесуев (местный умник).

— На полном серьезе. Потом я словно просыпаюсь и не могу, что
страшнее всего, точно сказать, было ли ЭТО на самом деле, или
я не в меру расфантазировался. Ну, ладно, давай по одной, чтоб
разобраться. Был еще случай...

Без пяти минут семь поддавшие ребята, шатаясь, стояли у закрытых
дверей редакции и тупо смотрели друг на друга.

— Ну, ты хоть чего-нибудь понял в моих «галлюцинациях»? — с трудом
произнес Сергей.— Или ничего?

— Ничего,— честно ответил Всесуев.

Пекашин резко повернулся и пошел от него в сторону.

— Да ты подожди,— остановил его новоиспеченный друг.— Когда это
с тобой началось?

— Во время похорон Тухлого...

— На кладбище?!

— Да.

— Невероятно. Давай присядем на скамеечке... Значит, ты говоришь,
все началось на кладбище, на могиле Николая Яковлевича? Очень
интересно. Вероятно, у тебя какие-то остаточные явления лонгфобов
неизвестной науке разновидности — дело-то началось на могиле человека,
подарившего МИКРОБОВ, ПОЖИРАЮЩИХ ВРЕМЯ. Значит, и исправить положение
тоже может могила.

— Как это?! — отстранился от него перепуганный Сергей.

— А вот так,— пояснил Всесуев.— Сходи на кладбище, принеси моему
другу букетик цветов, полежи на сырой земле. Авось и травка снова
зазеленеет, и солнышко снова заблестит.

...Слова эти прочно засели в голове Пекашина. Стоя у дверей своего
подъезда, он решил, что уже полностью протрезвел и надо тотчас
же, немедля ни минуты, не предупреждая мать, эту старую хрычовку,
смотрящую в темноте телевизор, двинуться на кладбище. Так он и
поступил.

...При лунном свете лицо Сергея Пекашина, журналиста областной
газеты, казалось в этом месте супер-ужасным. Он пробирался среди
могил чужих, незнакомых ему людей, пока не нашел нужную. Сергей
опустился у невысокого холмика на колени. Земля вокруг смердела,
словно из недр ее извлекли Вселенский Кошмар.

...Венки от родственников, друзей и членов The Club of Longfob’s
образовывали вокруг могилы некое подобие птичьего гнезда. На дне
его, раскинув руки, лежал живой человек. Он застыл в немой молитве,
а потом поднялся и пошел по узкой кладбищенской дороге прочь.
«Блин, не купить ли моей мамочке букет цветов, а?!».

Эпилог

Колюха Тухлый лежал в постели. Он не поднялся, когда я вошел в
палату, только прочистил горло в грязный платочек и ухмыльнулся.

— Ты принес мне славу,— тихо произнес он.— И я хочу, чтобы ты
был рядом со мной, когда я буду умирать.

— Но ты...

— Не перебивай меня. Я всю жизнь мечтал уйти быстро и громко.
Быстро и громко. Громко, не в смысле, чтобы грохнуться с девятого
этажа. Я мечтал, чтобы меня убили, желательно из огнестрельного
оружия, и чтобы человек этот был моим поклонником, и чтобы я был
при ЭТОМ молодым. Но моя гребанная работа в моем гребанном морге...
В общем, как я и хотел, я ухожу молодым, но долго и тихо. Видимо,
тот фанатичный стрелок, который должен был бы взять меня на мушку,
давно уже умер, и я вскрыл его труп в своем гребанном...

Бурая мокрота снова выпала из его горла в платочек.

— Все поклонники Николая Тухлого,— продолжал мой лучший друг,
опустив голову на подушку,— как и враги, мелкие людишки. Хуже
нет, когда враги тупы, безграмотны, как валенки на ногах у первоклассника.
Посмотри, какое ко мне пришло письмо.

Я поднял с тумбочки конверт и извлек из него маленькую записку.
В ней было всего лишь одно предложение: «Помни о мементомори!».

— Но ведь это глупая шутка! — воскликнул я.— Глупая шутка типа:
«Такова селяви», или «Ищите шершеляфам!»,
или «Почему бы и не пуркуапа?!» Глупая шутка...

— В том-то и дело,— перебил меня Колюха.— Кроме этих глупых шуток
я ничего другого не заслужил! Этот черный мешочек на месте моих
легких — мое благодарение Всевышнему. Иначе как бы я смотрел в
глаза людям, которых обманывал?! Обманывал глупо, беспочвенно,
но — слава Богу! — бескорыстно.

— Что ты имеешь в виду? — спросил я.

Тухлый нашел в себе силы подняться, и посмотрел на меня своими
водянистыми, бесцветными глазами.

— Запомни сам и передай другим,— произнес он.— Что мое открытие
— чистой воды туфта. В природе НЕ СУЩЕСТВУЕТ ЛОНГФОБОВ, это метафора!
И я их даже не выдумал, а... прочитал. На моей поросшей х... могиле
должна лежать плита для дураков с надписью: «Лучшим в себе он
был обязан Кингу».

— Кингу?

— Да, тому самому Кингу, сочиняющему страшилки для бойскаутов.
Когда ты пришел ко мне в морг и стал рассказывать о своих провалах
в памяти, я вдруг вспомнил о его лангольерах и решил поводить
тебя за нос. Ишь ты, МИКРОБЫ, ПОЖИРАЮЩИЕ ВРЕМЯ! Бред. Я тебя вылечил?
Я тебе оказал посильную медицинскую помощь только потому, что
само заболевание такое же фантасмагоричное, как и лечение. Блеф!
Лонгфобы действительно жили в твоих мозгах, но только потому,
что их туда поселил я. Старший санитар городского морга шутил
в то время, когда ты и все остальные просто нуждались в «физическом»
объяснении своих неудач. Двадцатый век, вообще, мечтает о катаклизмах,
или о лонгфобах, или о лангольерах, или о марсианах, или о фашистах,
которые бы завоевали мир... На этом я спекулировал, и спекулировал,
признаюсь, нещадно.

Я помолчал ровно минуту, но не потому, что был шокирован внезапным
откровением. Мне не хотелось, чтобы Колюха сильно нервничал и
расходовал на это минуты своей уходящей жизни.

— Но теперь тебе уже не поверят,— сказал я наконец.

— Конечно, не поверят,— ответил Тухлый, склонив голову на левый
бок.— Не поверят, потому что мы имеем дело с тупыми баранами,
которые и могут лишь связать два слова по-латыни. Мементо мори!
В памяти грядущих поколений я навечно останусь, как человек,
открывший тайное существование лонгфобов. Но давай лучше
поговорим о приятном. Я бы даже хотел, чтобы мы обнялись, но боюсь,
что от меня сейчас воняет, как из звезды.

На руках я отнес его скрюченное тело к окну и усадил в кресло
(в это время в другом месте Настеньку положили на каталку и повезли
в родовую палату). Из-под батареи Колюха выковырял початую бутылку,
сделал из нее глоток и передал мне.

— Помнишь, какие забавные «погоняла» ты «вешал» на меня всю мою
жизнь! — произнес он, повеселев.

— Ага.

— «Тухлый». Это потому, что я начал писать курсовую работу о «жмуриках».
«Тутанхомон». Когда я устроился на работу в морг.

— «Гиппократ»,— подхватил я.— Потому что ты очень гордился своими
познаниями в медицине, но больше тем, что учишься на хирурга.

— Да нет же,— Колюха наблюдал, как за больничную березовую рощу
опускается солнце.— «Гиппократом» ты прозвал меня за то, что я
придумал «некрофилийскую» клятву практиканта в морге: не блевать
на покойника, не трахаться на секционном столе, «если ты здесь
согрешил своим главным малышом, отрежь его, ибо...» и все такое
прочее. Еще ты окрестил меня «Решкой», сокращенно от моей фамилии
Решетников.

— А в десятом классе я звал тебя «Гномом»,— я улыбался лиловому
закату. Решетников пододвинул к себе зеркало и загоготал:

— Действительно, Гном! 162 сантиметра на роликах, рыжий, бородатый
(тогда у меня росла смешная, тонкая бороденка), носатый и ушастый.
Гном! Гном! Гном! Гном, который подарил миру МИКРОБОВ, ПОЖИРАЮЩИХ
ВРЕМЯ! Гном! Гном! Гно-ом!..

Жидкость в бутылке быстро сокращалась.

август 1997 года.