Литературная критика

Бернар Крейз — крупнейший переводчик с русского на
французский. Общий список его переводов с трудом умещается на
нескольких страницах убористым шрифтом. Он перевел Достоевского,
Лескова, Цветаеву, Кузмина... Последняя его крупная работа — это
«Война и мир» для парижского издательства Сей. В начале 70-х он
учился в МГУ, но с тех пор уже давно не был в России. В его парижской
квартире на улице Нотр-Дам-де-Назарет прекрасная коллекция живописи,
а в подвале дома — замечательное собрание вин. Последнее, впрочем,
для парижанина — не такая уж редкость...

Беседа 1-я. «В Ленинской библиотеке библиотекари постоянно спрашивали меня, почему я не изучаю Горького!».

Маруся Климова. Бернар, мне довелось видеть
список переведенной вами литературы, он весьма впечатляет, я даже
не могу перечислить всего, что вы напереводили с русского на французский,
так как это заняло бы очень много времени Насколько я знаю, последней
вашей значительной работой был перевод «Войны и Мира» для издательства
Seuil. Но, может быть, вы сами назовете имена русских писателей,
по крайней мере, тех, кто является для вас наиболее значительным?

Бернар Крейз. Действительно, я переводил многих русских
писателей: и современных, и «классиков». Из литературы 19 века
меня больше всего интересовал Достоевский. Надо сказать, что именно
этот русский писатель больше, чем кто бы то ни было еще, пробудил
во мне интерес к русскому языку и культуре, которые потом стали
моей профессией. Я прочитал «Преступление и наказание» по-французски,
когда мне было 14 или 15 лет, и с тех пор я постоянно перечитываю
Достоевского (и как только это стало возможным, естественно, по-русски),
даже в те периоды своей жизни, когда я не занимаюсь непосредственно
им. Первым, что я перевел, стал «Вечный муж», этот замечательный
маленький роман, а затем еще 17 «новелл», которые были собраны
в одном очень большом томе, куда также вошли переведенные мною
варианты и черновики, никогда ранее не переводившиеся на французский;
я сам писал вступление к каждому тексту и делал множество комментариев.
Часть этих переводов была впоследствии переиздана в Ливр де Пош.
Я буквально заворожен вселенной Достоевского, несмотря на то,
что сама личность Достоевского кажется мне глубоко антипатичной:
чтение его личной корреспонденции с этой точки зрения является
весьма поучительным (возьмите, к примеру, эти удивительные письма,
когда он находился в Швейцарии и потерял ту небольшую сумму денег,
которая у него была с собой: какие жалостливые и полные раскаяния
послания шлет он своей жене, снова и снова выпрашивая у нее деньги!).
Достоевский задает сложную задачу переводчику: достаточно вспомнить
хотя бы его бесконечные повторы, Достоевский их буквально культивирует,
а переводчики 30-х годов систематически их игнорировали, несмотря
на то, что эти повторы являются частью его письма и свидетельствуют
о его одержимости определенными идеями и склонности пережевывать
одно и то же. Одна из самых сильных его вещей — вне всякого сомнения
«Скверный анекдот», который представляет собой неслыханную по
своей жестокости зарисовку.

Хотя я и взялся за Достоевского, я также сам предложил издателю
еще и тексты Лескова, который является для меня одним из величайших
писателей 19 века и которого у нас до сих пор практически не знают,
несмотря на его глубочайшую оригинальность. И он, конечно же,
один из самых сложных для перевода авторов, гораздо сложнее Достоевского,
который, впрочем, тоже не подарок из-за своего перенасыщенного
различными речевыми пластами языка. Однако, в отличие от Достоевского,
в Лескове чувствуется глубокая доброта и симпатия к своим персонажам,
«заблудшим» и маргиналам, о которых он повествует. «Шерамур» —
великолепный текст, так же как и «Интересные мужчины» или «Старинные
психопаты».

Кроме того, я познакомил французских читателей с Жуковским, которого
раньше во Франции никто не читал. Я перевел его великолепное письмо
«Последние минуты Пушкина», в котором этот друг поэта поразительно
пишет о последних часах жизни Пушкина.

Я всегда считал, что это просто долг переводчика — познакомить
французских читателей с текстами неизвестных авторов: как старых,
так и современных. Лично я вообще не представляю себя занимающимся
исключительно Достоевским, Чеховым, и еще некоторыми архи-известными
классиками, которых постоянно только и переводят. Я много лет
положил на то, чтобы найти издателя для «Крыльев» Кузмина, на
которого не желали обращать внимания (без сомнения, из замшелого
пуританства) как в среде специалистов по русской литературе, так
и в издательской среде. Правда даже повесть Толстого «Альбер»
(название которой при переводе я вынужден был изменить) у нас
тоже была совершенно неизвестна и стала для многих критиков настоящим
открытием.

Что же касается литературы 20 века, то я перевел несколько рассказов
Замятина, поэмы Цветаевой (в частности, «После России»). Кстати,
одна наша актриса в следующем году готовит моноспектакль по «Поэме
конца» в моем переводе. Я перевел первую опубликованную по-французски
книгу Улицкой «Бедные люди», а потом я несколько лет посвятил
работе над Набоковым, а именно, над первым томом собрания его
сочинений в коллекции «Плеяды» у Галлимара: я перевел некоторые
неизданные рассказы, такие как «Венецианка», «Звуки», и т. д.
Набоков является для меня одним из тех авторов, кого я перевожу
с особым воодушевлением. К несчастью, специалисты по американской
литературе, которые не знают ни слова по-русски, полностью присвоили
себе этого автора, и многие из его произведений, написанных по-русски,
мы тут вынуждены читать в переводах с английского. И даже такой
влиятельный издатель, как Галлимар, отказывается заказывать их
новые переводы с русского. Ответственный же за публикацию Набокова
в Плеяде так любит поразглагольствовать о Набокове, о его стиле,
о созданном им необычном мире, однако при этом не просто не знает
ни слова по-русски, но вообще не имеет ни малейшего представления
о русской культуре и литературе. Это крайне досадно. Хотя в этом
виноваты отчасти и русисты, которые в свое время, из верноподданнических
чувств к СССР, на протяжении многих лет практически игнорировали
Набокова.

М. К. Насколько я знаю, издательство Seuil,
для которого вы переводили «Войну и мир», взяло не канонический
вариант романа, хотя и принадлежащий перу самого Толстого. То
есть в этом переведенном на французский варианте, в частности,
Андрей Болконский остается жив. Это действительно так? Почему
издатели остановились именно на этом варианте знаменитого романа?
Читателям был необходим голливудский хэппи-энд?

Б. К. Что касается этой версии романа «Война и мир»,
мне немного сложно понять полемику, которая развернулась после
публикации книги, как в России, так и во Франции. Известно, что
еще при жизни Толстого было опубликовано несколько различных версий,
и, думаю, нет особого смысла возвращаться к истории этих публикаций.
Почему же мы должны отказываться от одной из существующих версий,
даже если люди впоследствии предпочли другую? Разве нужно отказываться
от первой версии Мадам Бовари, романов Жене или Пруста из-за того,
что публика отдала предпочтение окончательной версии? Не я выбрал
эту версию, но, в то же время, согласился переводить с большим
интересом, когда мне ее предложили. Несмотря на «хэппи энд», я
считаю, что эта версия имеет право на существование, так как это
выбор самого автора, а не какие-то там манипуляции издателя. Действительно,
князь Андрей не умирает. Ну и что? Что же теперь — спрятать или
же вообще уничтожить этот вариант?

М. К. Бернар, я знаю, что в начале 70-х вы
учились в Московском Университете. Не могли бы вы поподробнее
рассказать об этом периоде своей жизни? Какое впечатление произвела
тогда на вас Россия?

Б. К. Да, действительно, я учился в МГУ в начале 70-х
годов, то есть во времена Брежнева. В деталях описать эту эпоху
невозможно: об этом можно говорить часами. Все вокруг было очень
запутанным и очень двусмысленным. С одной стороны, я обладал определенными
привилегиями. Я жил в огромном университетском общежитии на Ленинских
Горах — так это место называлось в то время — и получал вполне
приличную стипендию. Имея статус студента, я мог свободно путешествовать
по СССР. В Ленинской библиотеке я работал в «первом зале»: в окружении
академиков и заслуженных профессоров. А так как я был знаком с
некоторыми представителями московской интеллигенции, то встречался
со многими писателями, актерами и художниками. В то время было
очень легко, будучи французом, встречаться с этими людьми, даже
если эти встречи порой и происходили под наблюдением КГБ. И так
как у меня было больше денег, чем у большинства студентов, я мог
часто ходить на концерты (а я страстно люблю музыку), чтобы слушать
Ойстраха, Рихтера, Ростроповича и т.д. Я посмотрел практически
все спектакли Таганки, в том числе и те, где играл Высоцкий...
Короче, в моей жизни было много положительного. Но была и другая
сторона: постоянная слежка и атмосфера подозрительности, к тому
же, я был знаком с некоторыми диссидентами. На 6-м этаже университетского
общежития, где я жил (комната 664, если я не ошибаюсь!), жили
только студенты из «капстран» и еще несколько русских студентов,
которым и вменялось в обязанность наблюдение за нами. Я помню,
в частности, что там были и немецкие студенты, часть из которых
приехали из ГДР (а это ведь была не «капстрана»), а часть — из
ФРГ, и один человек, который уже давно вышел из студенческого
возраста, целыми днями сидел в коридоре, чтобы следить за тем,
чтобы немцы с Востока и немцы с Запада не контактировали друг
с другом. Время от времени и ко мне в комнату, под предлогом того,
что они, якобы, хотят учить французский и разговаривать со мной,
являлись какие-то люди, которые, на самом деле, только тщательно
осматривали мою комнату, и все. Метченко, ответственный за курс
русской литературы 20 века в МГУ, был убежденным сталинистом и
вообще страшным человеком, а так как я в то время изучил Пильняка
и Булгакова, то его отношение ко мне было, скажем так, далеко
не радушным.

Люди вокруг очень часто были вынуждены говорить совсем не то,
что думают. Помню, когда я только прибыл в университет, один грузинский
студент заговорил со мной, и сразу же сообщил мне, какой Метченко
замечательный человек. Но когда мы с ним сошлись поближе, он называл
Метченко не иначе, как «сволочь». В университете была целая группа
грузин и каждый раз, когда в Москву приезжал кто-нибудь из их
родственников, в наших маленьких комнатах тут же накрывали столы,
начинались замечательные вечеринки, там было угощение из Грузии
и великолепное вино, которое все пили без конца. В Ленинской библиотеке
библиотекари постоянно спрашивали меня, почему я не изучаю Горького!
Целые месяцы мне пришлось добиваться получения разрешения для
работы в ЦГАЛИ, чтобы иметь возможность изучить архивы Пильняка.
Но даже тогда мне выдавали архивные материалы просто по чайной
ложке. Я так и не смог узнать, что же там на самом деле было.
Впрочем, если продолжить тему о Пильняке, то самым ужасным было
то, что даже люди, которые его когда-то знали, продолжали бояться
говорить со мной о нем. Иногда я встречал их у друзей, они приглашали
меня в гости, чтобы показать мне свои личные архивы, а когда я
приходил к ним, они никак не могли их найти! Тамара, жена Всеволода
Иванова, много мне о нем рассказывала, и именно с ней я как-то
отправился в гости к Лиле Брик, о которой я расскажу чуть позже.
Тамара Иванова была замечательной женщиной, я потом еще встречал
ее в Париже. Я помню, мы с ней ходили смотреть «Смерть в Венеции»
Висконти.

Когда я жил в России, то говорил по-русски без акцента и часто
забавлялся тем, что заходил в магазины, предназначенные специально
для иностранцев, которые часто располагались в отелях — в этих
магазинах платить можно было только в долларах. Там я доводил
до нервного истощения продавщиц, которые уже начинали буквально
визжать от злобы и собирались вызвать полицию. Сначала они мне
тихонько объясняли, что эти магазины только для иностранцев и
что здесь нужно платить в долларах, но я им не говорил, что я
и есть иностранец, а просто отвечал «я знаю», и продолжал говорить
с ними на самом что ни на есть правильном русском языке!

Благодаря моим друзьям Маркишам (Эсфири Маркиш, вдове поэта, убитого
Сталиным, и ее сыну Давиду, тоже писателю), которые были моими
лучшими друзьями в Москве, я постоянно встречался со многими писателями,
журналистами, артистами. Все это вместе взятое: с одной стороны
серость московской жизни того времени, свинцовые оковы брежневского
правления, а с другой стороны интенсивная интеллектуальная жизнь,
— сделали мое пребывание в СССР очень запоминающимся (стоит ли
мне говорить здесь о душевной теплоте русских, которые так не
похожи на холодных и отстраненных французов). Хотя многие вещи
буквально приводили меня в отчаяние...

Окончание следует.