Парижские встречи 3. Бернар Крейз. Беседа 2-я
Беседа 2-я. «Как перевести Пруста на русский? Я не знаю, что вы думаете о переводах Любимова, но я не нахожу в них музыки фразы “Longtemps, je me suis couché de bonne heure” во фразе “Davno uzhe ya privyk ukladyvat’sya rano”».
М. К. Насколько мне известно, во время своего
пребывания в Москве вы встречались с Лилей Брик, которая тогда
уже была в весьма преклонном возрасте. Что бы вы могли сказать
о ней?
С кем еще из известных в России и за ее пределами людей
вам приходилось тогда встречаться?
Б. К. Именно с моими друзьями Маркишами и с Тамарой
Ивановой я ездил к Лиле Брик в Переделкино (кстати, теоретически
туда я не имел права ехать без специального разрешения министерства
внутренних дел). Лиля Брик произвела на меня забавное впечатление:
весьма пожилая и по-своему очаровательная дама, которая кокетничала
как двадцатилетняя девушка. Когда она говорила о Маяковском, то
называла его не иначе как «Володя», что мне казалось очень смешным:
«Мы с Володей...». А когда я спросил ее о Булгакове, она ответила,
что они никогда не встречались и что это человек «не их круга»,
так она сказала, по-видимому, намекая на свои аристократические
манеры. Признаюсь, что мне особенно нечего о ней рассказать: ведь
я был очень молод, и вдруг очутился рядом с такой «исторической
личностью». Лиля Брик и Маяковский! Я сразу же понял, что не стоит
задавать ей слишком конкретных вопросов, и что лучше всего мне
просто за ней наблюдать.
Зато другая известная женщина произвела на меня огромное впечатление.
Благодаря Михаилу Геллеру, одному из моих учителей в Сорбонне
(он уже умер, но я навсегда сохранил к нему чувство глубокого
уважения), я познакомился с Натальей Столяровой, бывшим секретарем
Эренбурга. Помню, однажды мы с ней поймали такси и отправились
в гости к Надежде Мандельштам. Если я не ошибаюсь, она жила в
маленькой квартирке обычного типового дома на окраине Москвы.
Надежда Мандельштам произвела на меня, признаюсь, по-настоящему
неизгладимое впечатление, в отличие от Лили Брик, кокетничавшей,
сидя на своей роскошной даче в Переделкино.
В то время мне удалось пересечься с еще очень многими людьми:
однажды вечером с Виктором Шкловским, кажется, это было в Доме
Кино, во время просмотра фильма «Бег», поставленного по роману
Булгакова. Несколько раз я встречал в гостях у дочери Михоэлса,
которого также ликвидировал Сталин, молодого пианиста Владимира
Фельцмана: он тогда как раз готовился к участию в парижском конкурсе
Лонг Тибо. Кажется, он все-таки победил в этом конкурсе, но я
с тех пор его больше никогда не встречал. Помню, как он наигрывал
какие-то вещицы на обычном заурядном пианино, и было удивительно
слышать его туше на таком неказистом инструменте. Мы часто беседовали
с Владимиром Лакшиным, который всегда принимал меня очень сердечно
(я даже подарил ему фотокопии рассказов Булгакова, которых у него,
конечно, не было: а я тогда обнаружил их в Париже, в журнале «Накануне»,
издававшемся в Берлине в начале 1920-х годов, и они, естественно,
никому не были известны). У Маркишей я вообще встречал многих,
среди них был и Виктор Некрасов, например...
М. К. Вы перевели на французский язык «Крылья»
Кузмина. По-моему, это первый и чуть ли не единственный перевод
Михаила Кузмина на французский, автора, который во Франции, да
и вообще на Западе очень мало известен, в отличие, например, от
той же Цветаевой (которую вы тоже переводили). Мне кажется, что
в этом есть какая-то несправедливость, так как Кузмин – один из
крупнейших русских поэтов 20 века. Чем вы могли бы объяснить этот
феномен?
Б. К. Возвращаясь к Кузмину, хочу еще раз повторить,
что я очень много времени потратил на то, чтобы найти издателя
для «Крыльев». Кстати, когда я изучал русскую литературу, мне
никогда не рассказывали о Кузмине, как, впрочем, и о Набокове,
правда, в последнем случае по другим причинам, по политическим.
Вы прекрасно знаете, что русское пуританство тяжелым грузом придавило
и изучение, и восприятие литературы. До недавнего времени, например,
практически никто и нигде не писал о том, что Дантес был любовником
барона Геккерена, голландского посла! В огромной книге Труайя
о Пушкине об этом нет ни слова. Так вот, интересоваться автором,
который не скрывал своих гомосексуальных пристрастий, даже здесь,
в Париже, было невероятно сложно еще несколько лет тому назад
(местные руссисты были фактически такими же пуританами, как и
сами русские). Но ваш вопрос касается Кузмина, в первую очередь,
как поэта. Вообще, во Франции это серьезная проблема, потому что
поэтические книги, как французские, так и иностранные, не продаются
совсем. Французы не читают поэзию. Найти издателя, который согласился
бы опубликовать стихи Кузьмина — вещь практически невозможная,
потому что этот издатель заранее уверен в том, что такую книгу
продать ему не удастся! Во Франции переведено очень мало русских
поэтов. Цветаева, правда, здесь стоит несколько особняком, потому
что многие ее тексты (и проза, и поэзия) уже давно переведены,
поэтому издателей, которые в большинстве своем ничего не знают
о русской литературе, гораздо легче убедить публиковать и ее новые
тексты. Предлагать поэмы Кузмина какому-то издателю значит почти
наверняка получить отказ. А многие ли знают во Франции поэзию
Мандельштама? Никто не читал ни одной строчки Тютчева. Знают Маяковского,
и то, потому что коммунистическим переводчикам вменялось в обязанность
его переводить. Немногие знают Ахматову (в частности, «Реквием»),
зато Клюев совершенно неизвестен. О «Двенадцати» Блока слышали
только самые просвещенные французы. Но если однажды мне все-таки
предоставится такой случай, я обязательно переведу все стихи Кузмина,
которые, на самом деле, кажутся мне просто великолепными.
М. К. В России бытует мнение, что русская переводческая
традиция – лучшая в мире, ну почти как классический балет. Отчасти
это связано с известными политическими событиями: революцией и
тем, что многие русские интеллектуалы были вынуждены заниматься
переводами, не имея возможности реализовать себя в другой сфере.
Согласны ли вы с этой точкой зрения? Как вы оцениваете общую ситуацию
с переводами во Франции и, в частности, переводами русской литературы?
 |
Б. К. Мне трудно судить об общем качестве русских переводов
французской литературы. Я в свое время интересовался тем, каким
образом некоторые французские классики переводились на русский:
от Стендаля до Мориака и Пруста. Я ведь изучал русский язык и
мастерство перевода, то есть я начинал с переводов на русский
французской литературы. Мне кажется, что русские с гораздо большим
уважением относятся к оригинальному тексту, в отличие старых французских
переводчиков, которые постоянно позволяли себе изменять и адаптировать
русские тексты. В частности, работа, которую вы делаете, и с которой
я знаком, в основном, по вашему переводу Пьера Гийота, кажется
мне замечательной. Но вы ведь знаете, до какой степени отличается
структура русского и французского языков, особенно это бросается
в глаза, когда имеешь дело с великими писателями, стиль которых
чрезвычайно изощрен. Как перевести Пруста на русский? Я не знаю,
что вы думаете о переводах Любимова, но я не нахожу в них музыки
фразы «Longtemps, je me suis couché de bonne heure» во
фразе «Davno uzhe ya privyk ukladyvat’sya rano». Хотя допускаю,
что сделать по-другому просто невозможно! Что касается переводов
русской литературы во Франции, то их качество, безо всякого сомнения,
улучшилось, и переводчики вновь стали стараться придерживаться
оригинального текста, о чем старые переводчики частенько забывали.
Интересно отметить по этому поводу, что англичане всегда гораздо
ближе придерживались оригинального текста, чем французы. Ну а
что касается «коммерческого успеха» переводной русской литературы
во Франции, то тут, увы, дела обстоят далеко не блестяще. В большинстве
своем французы мало читают иностранную литературу, а уж если они
это делают, то здесь, в основном, речь идет об англо-американской
литературе. Русская литература, за исключением Достоевского и
Толстого, их мало привлекает. А что уж тут говорить о Лескове!
Французы не способны понять значимости Пушкина. Поэтому французские
издатели очень редко решаются заказывать переводы русских текстов.
Кроме того, современная российская «власть», точно так же, как
и прежняя советская, не обращает на это ровным счетом никакого
внимания: никто не поддерживает переводчиков, не приглашает их
хотя бы ненадолго приехать в Россию, и вообще, никому до них нет
никакого дела, даже слов одобрения не услышишь, а ведь именно
переводчики знакомят французов с русской литературой. Во времена
существования Советского Союза разве что только переводчики, бывшие
в фаворе у «системы» и, само собой, у КГБ, пользовались некоторыми
привилегиями, но они ведь переводили исключительно авторов, опубликованных
официально (примерно так же обстояли дела у Галлимара во времена
Арагона и после него). Нужно отдавать себе отчет в том, что кроме
пьес Чехова, которые постоянно идут на сценах французских театров,
да еще кроме нескольких текстов Достоевского, русская культура
во Франции практически совершенно неизвестна.
М. К. Вообще, насколько я понимаю, западная
славистика раньше делилась на два лагеря: левых, то есть тех,
кого подпитывало советское руководство, и так называемых «советологов»,
делавших ставку на Америку (грубо говоря). Первые, кстати, видимо,
должны были больше всего ощутить на себе последствия распада СССР,
хотя вторые, очевидно, тоже. Принадлежали ли вы к одному из этих
двух лагерей?
Б. К. Вы правильно говорите, что специалисты по русскому
языку и литературе были разделены на два лагеря. Но во времена
Советского Союза ситуация была более сложной и внутри каждого
из этих двух лагерей. Конечно, были коммунисты, для которых эмигрантской
литературы, от Набокова до Зайцева, например, просто не существовало:
ее даже не критиковали, ее просто не замечали. О ней вообще никто
не говорил. Не сомневаюсь, что они и сами ее тоже не знали. Но
и не коммунисты далеко не все хотели рвать связи с СССР и продолжали
получать визы, чтобы туда ездить и работать в библиотеках. Следовательно,
они как бы предпочитали нейтрально-дружески выступать, если так
можно выразиться, в роли «попутчиков». А значит, они тоже игнорировали
эмигрантскую литературу. Если левые руссисты и критиковали Сталина,
они все равно защищали Ленина. Даже мадам Каррер д’ Энкосс в то
время (а я как-то дискутировал с ней на одном семинаре, который
она вела в Школе Сьенс-По в Париже, по поводу книги Медведева
о Сталине) защищала «благие намерения» Ленина, якобы отличавшие
его от Сталина. Вообще, в этом лагере ситуация была довольно запутана,
так как там превалировала интеллектуальная шизофрения: например,
Клод Фриу, университетский профессор и специалист по Маяковскому,
вроде бы, коммунист, без колебаний певший дифирамбы СССР в «Юманите»,
одновременно на своих лекциях говорил о социал-национализме в
СССР и предавался оголтелому антисоветизму. В целом же, всюду
царила осторожность, вполне в духе пугливых французских университетских
преподавателей, которым совсем не хотелось ставить под угрозу
свое благополучие и комфорт.
С другой стороны, были, конечно, люди, открыто противостоявшие
советскому тоталитаризму, к которым не только коммунисты, но и
просто левые профессора относились крайне настороженно. Пренебрежительное
определение «белый русский» было еще очень живым, даже если речь
шла уже о втором поколении. Естественно, среди них были и такие
потоМ. К. и русских эмигрантов как Никита Струве, которому путь
в СССР был вообще заказан и который опубликовал Солженицына на
русском языке.
Что касается меня, то я никогда не принадлежал ни к одному из
этих лагерей. Конечно, я всегда был противником советской системы,
которую считаю разновидностью фашизма, но меня также никогда не
восхищала идея Святой Руси и возврат к религии. Могу сказать,
что я всей душой поддерживаю эту новую свободу творчества, которая
в России так долго была совершенно невозможна, и эмблематическим
олицетворением которой вы являетесь во всех видах вашей литературной
деятельности. Помню, во время одной конференции, организованной
газетой Ле Монд в театре Одеон, почти сразу после падения коммунистического
режима, где участвовал, в частности, Павел Лунгин, я был крайне
шокирован, услышав из уст Жоржа Нива, что главная и чуть ли не
единственная новизна, о которой он поведал дрожащим от волнения
голосом сотням слушателей, стало создание религиозных общин, возврат
к церкви и т.д. Лично мне это представляется в высшей степени
кажется совершенно комичным и даже неприличным.
М. К. А кто все-таки из современных русских
писателей наиболее популярен во Франции, чьи имена больше всего
на слуху? Чем вообще определяется сегодняшняя издательская политика
во Франции? Мне, например, кажется удивительным, что такой популярный
в России писатель как Владимир Сорокин во Франции не переводится
уже лет двадцать. Чем вообще определяется эта издательская политика
сегодня во Франции?
Б. К. Увы, но мне очень сложно привести имя хоть одного современного
русского писателя, который у нас «широко известен», кроме Солженицына,
естественно. Любой образованный француз хоть немного, но читал
«Войну и мир» и «Преступление и наказание»; если же он немного
интересуется русской литературой, то ему знакомы другие произведения
этих классиков, а порой он даже добирается до Гоголя или Чехова
(«Петербургские Повести» три или четыре года назад даже входили
в программу экзамена на степень бакалавра), но, увы, если говорить
о живущих ныне писателях, то это настоящая пустыня, даже если
речь идет о самых заядлых любителях чтения. Возвращаясь к Набокову:
большая часть тех, кто его читает, не знает, что половину своих
произведений он написал по-русски и считают его американским писателем,
то есть исключительно англофоном. Улицкая, пожалуй, имела очень
небольшой и очень относительный успех, и то только благодаря одному
критику, которому понравилось ее творчество; с Пелевиным примерно
то же самое. Сорокин совершенно неизвестен. Но это все — просто
ничто по сравнению с успехом, который имеют у нас некоторые английские
или американские писатели. Как я уже говорил чуть раньше, переводы
современных русских авторов продаются очень плохо. А следовательно,
издатели очень боятся рисковать, когда им предлагают нового автора.
Раньше, когда СССР представлял собой полюс притяжения для коммунистов
и «попутчиков», все более или менее значимые советские авторы
были переведены (а иногда даже печатались в толстых литературных
журналах), более того, их читали. Когда смотришь на то, что было
переведено в 30-е годы и после Второй мировой войны, то просто
диву даешься: почти все советские авторы, а за ними, в одной связке,
и авторы 19 века,— все были опубликованы по-французски. Но сегодня
образ России во Франции продолжает деградировать. Французы сейчас
воспринимают практически все, что касается России, исключительно
в карикатурном виде: от Гулага до Чечни.
М. К. А кого из современных французских писателей
вы могли бы выделить? В России сейчас наиболее популярным французским
автором, пожалуй, является Мишель Уэльбек. Как вы к нему относитесь?
Б. К. Мне очень сложно ответить на этот вопрос, потому
что мой ответ был бы слишком субъективен. Да, действительно, и
во Франции Уэльбек имел большой успех, но лично я сомневаюсь,
что причиной тому были литературные достоинства его текстов.
М. К. Случалось ли вам пересекаться с кем-нибудь
из первой волны русской эмиграции? Ведь такой писатели, как Борис
Зайцев, который был почти что ровесником Блока, умер в 1972 году,
то есть, фактически был нашим современником, хотя это и кажется
невероятным.
Б. К. Я не встречал никого из русских писателей-эмигрантов,
но я был знаком со многими русскими эмигрантами, которые уехали
из России кто после 1905, кто — после 1917. Некоторые продолжали
жить точно так же, как они жили у себя в России, несмотря на несколько
десятилетий, проведенных во Франции. Когда я иногда приходил к
ним в праздники, например, на Пасху, у меня уже не было впечатления,
что я во Франции, потому что все говорили по-русски и там подавали
исключительно русские блюда!
М. К. Кроме русского, насколько я знаю, вы
владеете еще и немецким и английским языками. А переводите только
с русского?
Б. К. Нет, я очень плохо знаю немецкий. Мне случается,
правда, редко, переводить с английского. Я довольно долго изучал
тибетский язык и даже сингальский язык! Но это скорее ради удовольствия,
чем по профессиональным причинам, хотя иногда это оказывается
полезным. Например, я перевел книгу Цыбикова, опубликованную в
1919 году, о его путешествии в Тибет, и знание тибетского языка
очень мне пригодилось. Если бы у меня было больше времени, я бы
продолжал изучать новые языки.
М. К. Когда вы в последний раз были в России?
Собираетесь ли приехать туда снова?
Б. К. Я уже так давно не был в России, что предпочитаю
не считать годы. Да, мне бы хотелось снова туда съездить. туда
вернуться. Но когда? Я не знаю.
Парижские встречи:
Необходимо зарегистрироваться, чтобы иметь возможность оставлять комментарии и подписываться на материалы
